Из книги
"Белов В.Н. (Составит.). Елабужский край в составе Вятской епархии — исторические и этнографические материалы. Серия «Духовная жизнь Елабуги – по страницам Вятских Епархиальных Ведомостей 1867-1916 гг.». Елабуга, Издание Елабужского Отделения
Русского Географического Общества, 2015. – с. 266"
Речь на торжественном акте в зале Елабужского реального училища в день столетия со дня рождения Н.В. Гоголя, 20 марта 1909 года, произнесенная Священником Павлом Дерновым, законоучителем реального училища и женской гимназии в г.Елабуге
ВЕВ, 1909 №36, 10 сентября, (C 973- 983), №37 (с.996 -1009)
I
Мать Н.В. Гоголя, Мария Ивановна, еще до рождения его обещала, если у ней будет сын, дать ему имя Николая, и просила священника соседнего села молиться до тех пор, пока ему не дадут знать о счастливом событии рождения дитяти и попросят отслужить благодарственный молебен. Таким образом, с самого рождения, испрошенного молитвой и встреченного молитвой же благодарения Богу, в душу дитяти благочестивою матерью заложены были семена того глубокого религиозного чувства, которое с годами все более и более крепло в нем и наконец овладело всем существом Николая Васильевича. Еще в школе, в Нежинской гимназии, его называли смиренником, идеалом кротости и терпения. Из этого кроткого и смиренного отрока вырос постепенно глубоко верующий истинный христианин, который и на себя и на все в мире смотрел с строго религиозной точки зрения. Религиозность была всегдашней чертой его характера с ранней молодости, по крайней мере с самых первых его записанных мыслей и дум, с детских писем к матери, в которых еще ребенок Гоголь постоянно ссылается на промысел Божий, говорит о высших велениях. На его долю выпало в жизни множество страданий и внешних, физических, от слабого и болезненного состояния здоровья, и внутренних, нравственных; часто он буквально изнывал под бременем их, но глубокая вера в Бога, устрояющего жизнь человека к лучшему и благодеющего нам в самих несчастиях, помогала Гоголю безропотно и с полной покорностью воле Божией переносить их. Один, долго и много изучавший жизнь Гоголя по его письмам, литератор приходит к такому выводу, что Гоголь «безпредельно несчастный человек», а другой, благоговея пред его христианским смирением, покорностью воле Божией и постоянным молитвенным обращением к Богу за помощью в трудном жизненном подвиге, находит нужным внести поправку в этот вывод и называет Гоголя «святым человеком» (Правосл. Собес. 1902 г., июль — август, стр.131).
С ранних детских лет, в школе в Гоголе уже обнаруживались задатки его природного дара поэтического творчества, а также сознания необходимости приносить пользу своим ближним, обществу, государству. По окончании Нежинской гимназии он ищет возможность приносить эту пользу на гражданской службе, но она вскоре разочаровала его. С течением времени Гоголь убедился, что призвание его – литературная деятельность. Первые его произведения «Вечера на хуторе» были встречены публикою и критикою восторженно. Это и положило начало его жизненному подвигу быть живописателем действительности печальной, вопиющей, пошлой, изобразителем прозы жизненной, той трясины суетной, в которую засасываются люди и в которой гибнут и глохнут все добрые их инстинкты, силы и дарования.
Убедившись в своем даровании, Гоголь никогда, даже в самом начале его литературной карьеры, не увлекался дешевым успехом, а все предъявляя к себе с течением времени более и более строгие требования. Из-за этого он становится в разладе со всеми окружающими и даже с самим собою, с своими первыми, как ему казалось, серьезными и публикой не понятыми, превратно истолкованными сочинениями. К великому своему разочарованию и огорчению, Гоголь увидел, что за ускользнувшею для публики душою его со чинений остался один только его смех, который возбуждал гнев, ненависть, озлобление и другие дурные чувства в одних и дал повод к унижению его родины и народа для других. Не поняли великих замыслов Гоголя потому, что еще недостаточно ясно, сильно и полно они были им воплощены. И вот Гоголь сам осуждает свои работы, отрекается от них, он искренно желал бы уничтожить первый том «Мертвых душ» и сжигает уже готовый, но не напечатанный второй том для того, чтобы снова, в более совершенном виде написать его. Не желая злоупотреблять богодарованным талантом, Гоголь стал готовиться к трудам более серьезным и плодотворным, чтобы, как писал он в своей авторской исповеди, «исполнить долг, для которого он призван на землю и для которого именно даны ему способности и силы».
Идеал христианского совершенствования безконечен и безграничен; самые великие подвижники, как известно, чем более вырастали, возвышались духовно, тем более мысленному взору их открывалось их несовершенство. То же осуществилось и в жизни, в личности Гоголя. Первым делом, Гоголь без колебаний бросил все – прежние должности, общество друзей своих, Петербург и самую Россию, — чтобы вдали в полном, неразвлекательном уединении воспитывать себя к высокому призванию писателя и все силы свои посвятить новому, более глубокому, осмысленному и христиански- одухотворенному творчеству. Долгими, уединенными подвигами ума и духа, Гоголь постепенно приблизился к религиозному экстазу; вера и энергия религиозного чувства направили все его помыслы, чувства и настроения в одну определенную сторону, так что совершенно естественным и сознательным мыслительным процессом Гоголь дошел до того, что стал, по свидетельству Шевырева, «выше всего» людского и земного, сделался, по словам К.Аксакова, «христианином, подвижником, монахом», стал «праведным человеком», как называли его иноки Оптиной обители, куда он совершил паломничество. И прежде всегда любивший чтение серьезное и богословское, Гоголь теперь обложил себя книгами исключительно религиозно-нравственного содержания, читал творения св. отцов, изучил богослужение и даже написал «Размышление о Божественной литургии»; искал беседы с духовными лицами. Вера стала для Гоголя не только бережно хранимым в душе сокровищем, но и основою всей его деятельности и поведения; он свободно и радостно подчинился не только Христу, но и Его святой Церкви со всеми ее уставами: он строго соблюдал посты, посещал богослужения, совершал ночные моления и т.д. Исполнилось и заветное желание Гоголя: он совершил путешествие во Святую Землю. А между тем физические силы Гоголя, и прежде не крепкие, теперь, с усилением подвижничества и внутренней работы духовной, видимо таяли и слабели: Гоголь постепенно сгорал от внутреннего огня.
В таком положении застала Гоголя масленица 1852 года. К этой поре он особенно ослабел: он даже почувствовал приближение смерти и совершенно сознательно и спокойно заявил своим друзьям: «я готовлюсь к страшной минуте». В ожидании столь великого в жизни христианина момента, как переселение в вечность, Гоголь прекратил совсем работу над сочинениями и даже потом (ночью на вторник второй недели поста) уничтожил, сжег все, что у него осталось на руках, порвавши, таким образом, всякую связь с земными делами и заботами. Зато он еще больше усилил свое подвижничество; все дни наступившего великого поста он проводил в молитве, говел, несколько раз приобщался, питался почти одной только просфорой и святой водой, у всех приходивших к нему слезно испрашивал прощения и молитв.
Впрочем, благоговейно преклоняясь пред святынею души великого человека, не будем больше поднимать завесу, скрывающую от мира непонятные миру покаянные подвиги последних дней Гоголя: мир, пекущийся и молвящий о мнозе службе, не понял тогда, да и теперь едва ли захочет понять Гоголя, едва ли оценит решимость и поведение этого истинного христианина, который, очевидно, приступая к вратам вечности, яве сознавал, что человеку- едино есть на потребу… Только, в противовес сплетням о мнимом сумасшествии Гоголя, нужно сказать, что память Гоголя не ослабевала и сознание не покидало его до последней минуты: еще накануне кончины он не только узнавал всех, а например, заботился о судьбе своего крепостного человека, ходатайствовал за одного молодого человека, сына своего духовника, рассылая последние, оставшиеся у него на руках, деньги бедным и по церквам на свечки. Между прочим известному А.Ст. Хомякову, который желал утешить умирающего, Гоголь совершенно спокойно и твердо сказал: «я уже готов, и — умру». Очевидно, Гоголь с открытым и светлым взором встречал смерть: ему легко было переходить в мир духовный, потому что он не был для него темной и страшной загадкой. 21 февраля, в четверг второй недели поста, утром, совершенно тихо, незаметно для окружающих, без боли и страданий, поистине, как свечка Божия, Гоголь догорел, и, по воспоминаниям присутствовавших, спокойная улыбка праведника озарила изможденное лицо новопреставленного раба Божия (Правосл. Собес. 1902 г., июль- август, стр.126-130). В написанном за несколько еще лет до смерти завещании Гоголь обращается к ближним своим с такой просьбой: «прошу покрепче помолиться о душе моей, а вместо всяких погребальных почестей, угостить от меня простым обедом нескольких неимущих насущного хлеба» (Сочин. Гоголя, изд. Маркса, т.VII,8).
Таков жизненный христианский путь Гоголя.
II
Христианские убеждения и верования Гоголя, конечно, не могли не отразиться и на его литературных произведениях как первого периода его поэтической деятельности, так и второго.
Уже в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», где Гоголь осмеивает преимущественно различные суеверия малороссов, он с особенною любовью относится к тем лицам, которые проникнуты искреннею верою в Бога и отличаются добродетелями. Таковы, например, лица Левка и Гали в повести «Майская ночь».
Повесть «Страшная месть» основана на одном старинном религиозном предании, как один казак Петро из зависти столкнул в пропасть своего брата Ивана вместе с младенцем. Забрал себе Петро все добро Ивана и стал жить как паша. Табунов ни у кого таких не было, как у Петра, овец и баранов нигде столько не было. И умер Петро. Как умер Петро, призвал Бог души обоих братьев Петра и Ивана на суд. «Великий есть грешник сей человек», — сказал Бог. «Иване! Не выберу я ему скоро казни: выбери ты сам ему казнь». Иван, пылая местью, попросил Бога, чтобы все потомство Петра не имело на земле счастья, чтобы последний в роде был такой злодей, какого еще не бывало на свете и чтобы деды и прадеды от каждого его злодейства не нашли бы покоя в гробах и подымались бы из могил; а Петро не мог бы подняться, но только смотрел бы на это и грыз бы от злобы самого себя. «Страшна казнь, тобою выдуманная, человече, сказал Бог, — пусть будет все так, как ты сказал, но и ты вечно сиди там на коне своем, и не будет тебе царствия небесного, покамест ты будешь сидеть там на коне своем».
Таким образом, основная мысль этой повести заключается в восхвалении правосудия Божия. Бог наказал Петра за злодейство, но в то же время не одобрил и Ивана за его желание отомстить своему брату.
В повести «Старосветские помещики» Гоголь в лице Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны представляет добродушных, гостеприимных старичков. Но внутренняя пустота их жизни вызывает глубокую скорбь автора. Никаких истинно-человеческих интересов у них нет: все сведено к чисто животному существованию, к наполнению желудка. Даже в великую для человека минуту смерти не проясняется дух их. «Бедная старушка!, — с грустью замечает Гоголь, отписывая смерть Пульхерии Ивановны, — она в то время думала не о той великой минуте, которая ее ожидает, не о душе своей, не о будущей жизни: она думала только о бедном своем спутнике, с которым провела жизнь и которого оставила сирым и безприютным». Точно также и Афанасий Иванович, умирая, думал только о своей супруге. «Положите меня возле Пульхерии Ивановны», — вот и все, что произнес он пред смертью. (Том II, 22, 27).
В повести «Тарас Бульба» Гоголь представляет запорожцев людьми, высоко ценящими свои христианские верования и по ним устрояющими свою жизнь. Самый прием новоприбывающих в Запорожскую Сечь обусловлен был только и единственно наличностью христианских религиозных верований. Пришедший являлся только к кошевому, который обыкновенно говорил: «Здравствуй! Что, во Христа веруешь?»- «Верую», отвечал пришедший. – «И в Троицу Святую веруешь?»- «Верую». – «И в церковь ходишь?» — «Хожу». – «А ну, перекрестись!» — Пришедший крестился. «Ну, хорошо», отвечал кошевой: «ступай же в который сам знаешь курень». Этим оканчивалась вся церемония (т. II,51). Самый яркий представитель запорожцев, Тарас Бульба, в минуту прощания своих детей с матерью говорит такую речь: «Теперь благослови, мать, детей своих! Моли Бога, чтобы они всегда воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую, чтобы стояли всегда за веру Христову; а не то – пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите же, дети, к матери. Молитва материнская и на воде и на земле спасает» (XI, 87). В другой раз в важную минуту своей жизни, когда его выбрали атаманом, Тарас произносит такую речь запорожцам: «Перед нами дело великого поту, великой казацкой доблести! И так, выпьем наперед всего за святую православную веру: чтобы пришло, наконец, такое время, чтобы по всему свету разошлась и везде была одна святая вера, и все, сколько ни есть бусурманов, все бы сделались христианами!».
Одушевленные идеей борьбы за веру, казаки нисколько не боялись смерти и шли с радостью в бой: они верили, что Бог за их геройскую смерть даст им вечное блаженство.
Смысл важнейшего из своих сочинений – комедии «Ревизор» — сам Гоголь, устами одного актера в «Развязке», выясняет следующим образом: «Всмотритесь-ка пристально в этот город, который выведен в пьесе. Все до единого согласны, что этакого города нет во всей России: не слыхано, чтобы где были у нас чиновники все до единого такие уроды; хоть два, хоть три бывает честных, а здесь ни одного. Словом такого города нет. Но так ли? Ну, а что, если это наш же душевный город, и сидит он у всякого из нас? Нет, взглянем на себя не глазами светского человека, — ведь не светский человек произнесет над нами суд, — взглянем хоть сколько-нибудь на себя глазами Того, Кто позовет на очную ставку всех людей, пред Которым и наилучшие из нас, не позабудьте этого, потупят от стыда в землю глаза свои, да и посмотрим, достанет ли у кого-нибудь из нас тогда духу спросить: «Да разве у меня рожа крива?»… Что ни говори, но страшен тот ревизор, который ждет нас у дверей гроба. Будто не знаете, кто этот ревизор? Что прикидываться? Ревизор этот — наша проснувшаяся совесть, которая заставит нас вдруг и разом взглянуть во все глаза на самих себя. Пред этим ревизором ничто не укроется, потому что, по Именному Высшему повелению, он послан и возвеститься о нем тогда, когда уже шагу нельзя будет сделать назад. Лучше ж сделать ревизовку всему, что ни есть в нас, в начале жизни, а не в конце ее, да побывать теперь же в безобразном душевном нашем городе, который в несколько раз хуже всякого другого города, — в котором безчинствуют наши страсти, как безобразные чиновники, воруя казну собственной души нашей» (Том IV,66).
Основная мысль другого важнейшего произведения Гоголя – «Мертвые души» — тоже религиозно-нравственная. «Мертвые души» это не умершие крепостные люди, которые числятся живыми по спискам и которых покупает Чичиков, но изображаемые в поэме действующие лица. В них все добрые начала и стремления, свойственные человеку от природы, умерли заглушенные и подавленные различными мелочными и греховными житейскими заботами, обратившимися у многих в чудовищные страсти, — (припомните овладевшую всем существом Плюшкина страсть корыстолюбия); а так как истинная жизнь души, по смыслу христианского учения, проявляется только в развитии добрых свойств ее, то и выходит, что изображаемые Гоголем в его поэме люди суть «мертвые души».
И вот над этими-то мертвыми для добра и живыми только для зла душами плачет «сквозь видимый миру смех незримыми и невидимыми ему слезами» наш великий поэт Гоголь.
И замечательно такое именно чисто-христианское отношение Гоголя к современному, родному русскому обществу! Едва ли кто из писателей так грустил над своими соотечественниками. Сам Байрон слабее Гоголя чувствовал падение человеческой натуры. Но гордый своими достоинствами англичанин раздражался ничтожеством ближнего; Гоголь, напротив, со смирением христианина наблюдал пороки окружавшего его общества и сознавал, что сам совершенно не чужд этих недостатков. Он страдал от того, что далек был от начертанного себе идеала; потому он никогда не был доволен ни собою, ни окружающими.
Будучи искренним и глубоко верующим христианином, Гоголь не мог не обратить внимания и не углубить его в уразумение глубокого смысла важнейшего христианского богослужения – Божественной литургии. И он занялся изучением святоотеческих толкований на литургию. Плодом этого изучения явилось его сочинение «Размышление о Божественной литургии», в котором с глубоким благоговением христианина возвышается своим богословским умозрением до созерцания высочайших тайн христианского откровения. А в заключении этого сочинения так говорит о значении литургии «Для всякого, кто только хочет идти вперед и становиться лучше, необходимо частое, сколько можно, посещение божественной литургии и внимательное слушание: она нечувствительно строит и создает человека… Велико и неисчислимо может быть влияние божественной литургии, если бы человек слушал ее с тем, чтобы вносить в жизнь слышанное» (том VIII, 52-53).
Религиозность Гоголя сказалась и в его произведении, посвященном им вопросу об условиях художественного творчества. Это известная повесть «Портрет», где представлен христианский художник, приготовивший себя к написанию иконы Рождества Христова, которая была чудом искусства, продолжительными аскетическими подвигами, усиленным постом и молитвою.
III
Эта повесть занимает очень важное место среди произведений Гоголя. В ней он, так сказать, открыто исповедует свои глубокие христианские убеждения об условиях и целях художественного творчества, — убеждения, из которых вытекает, на которых и основывается христианский религиозно-нравственный характер его произведений.
В повести «Портрет» рассказывается о том, как богато одаренный высоким художественным талантом живописей Чартков, уже начавший проявлять свой талант в создании прекрасных произведений кисти, — пока он работал в тиши и уединении, вдали от соблазнов мира, как он постепенно стал опускаться, понижаться в своем художественном творчестве с тех пор, как начал своими произведениями служить не высоким идеалам искусства, а низким страстям человеческим. Угождая всем и каждому из своих заказчиков, он мало-помалу дошел до такого состояния, что сам стал замечать отсутствие художественных элементов в произведениях своей кисти, и когда выражал стремление возвратиться на путь истинно-художественного творчества, ему это не удавалось. Самые технические приемы его работ сделались рутинными, пошлыми. «На каждом шагу он был останавливаем незнанием самых первоначальных стихий; простой незначащий механизм охлаждал весь порыв и стоял неперескочимым порогом для воображения. Кисть невольно обращалась к затверженным формам, руки складывались на один заученный манер, голова не смела сделать необыкновенного поворота, даже самые складки платья отзывались вытверженным и не хотели повиноваться и драпироваться на незнакомом положении тела. И он чувствовал и видел это сам!»- «Но точно ли был у меня талант?», — спрашивал он сам себя: «не обманулся ли я?». Он обратился к произведениям своей юности, и внимательное рассматривание их привело его к такому заключению: «Да, у меня был талант! Везде, на всем видны его признаки и следы…» И вот горькое сожаление о загубленном таланте на служении его грешному миру и его стихиям, вместе с сознанием невозможности вновь возродить и развить его, — жизнь уже приближалась к старости, — произвели в нем ужасную зависть, зависть до бешенства. Желчь проступала у него на лице, когда он видел произведение, носившее печать таланта. Он начал скупать все лучшее, что только производило художество, и предавать уничтожению. И множество великих произведений художественных погибло от его злобной, бешеной зависти! Кончил он тем, что сошел с ума и умер в припадке бешенства и безумия.
Такова печальная история художника, которого на служение грешному миру толкнуло случайно доставшееся ему богатство, а гонителем искусства сделал портрет, представлявший собою точную копию ростовщика с необыкновенными глазами, в которых выражалась ужасная, злобная его душа.
Писавший этот портрет талантливый художник, который и является в повести идеалом истинного художника, так объяснял страшное действие этого портрета на всех, к кому он только ни попадал. «Доныне я не могу понять, кто был тот страшный образ, с которого я написал изображение. Это было точно какое-то дьявольское явление. Я знаю, что свет отвергает существование дьявола, и потому не буду говорить о нем; но скажу только, что я с отвращением писал его; я не чувствовал в то время никакой любви к своей работе. Насильно хотел покорить себя и бездушно, заглушив все, быть верным природе. Это не было сознание искусства, и потому чувства, которые объемлют всех при взгляде на него, суть уже мятежные чувства, тревожные чувства, не чувства художника, ибо художник и в тревоге дышит покоем. Портрет этот ходит по рукам и рассевает томительные впечатления, зарождая в художнике чувства зависти, мрачной ненависти к брату, злобную жажду производить гонения и угнетения».
Так, по убеждению Гоголя, художественные произведения, когда они являются только точной копией природы, в особенности зла в ней, когда художник не одухотворяет их высокими идеалами своего творческого духа, производят пагубное, растлевающее влияние на людей и на самих художников.
Художник, написавший портрет, который производил во всех томительные впечатления, зависть и злобу, сознавши свою невольную, правда, вину пред людьми, которых губил написанный им портрет, решился искупить ее, решился предпринять великий подвиг развития в себе художественного таланта в таком направлении, чтобы его произведения вносили не раздоры и страсти в жизнь людей, а возвышали их к Богу, к небу. Он оставил свет и постригся в монахи. Там строгостью жизни, неусыпным соблюдением всех монастырских правил он изумил всю братию. Настоятель монастыря, узнавши об искусстве его кисти, требовал от него написать главный образ в церковь. Но смиренный брат сказал наотрез, что он недостоин взяться за кисть, что она осквернена, что трудом и великими жертвами он должен прежде очистить свою душу, чтобы удостоиться приступить к такому делу. Его не хотели принуждать. Он сам увеличивал для себя, сколько было возможно, строгость монастырской жизни. Наконец уже и она становилась ему недостаточно и недовольно строгою. Он удалился, с благословения настоятеля, в пустынь, чтобы быть совершенно одному. Там из древесных ветвей выстроил он себе келью, питался одними сырыми кореньями, таскал на себе камни с места на место, стоял от восхода до захода солнечного на одном и том же месте с подъятыми к небу руками, читая безпрерывно молитвы – словом, изыскивал, казалось, все возможные степени терпения и того непостижимого самоотвержения, которому примеры можно найти разве только в одних житиях святых. Таким образом, долго, в продолжении нескольких лет, изнурял он свое тело, подкрепляя его в то же время живительною силою молитвы. Наконец, в один день пришел он в обитель и сказал твердо настоятелю: «Теперь я готов: если Богу угодно, я совершу свой труд». Предмет, взятый им, было Рождество Иисуса. Целый год сидел он за ним, не выходя из своей кельи, едва питая себя суровой пищей, молясь безпрестанно. По истечении года картина была готова. Это было, точно, чудо кисти. Чувство божественного смирения и кротости в лице Пречистой Матери, склонявшейся над Младенцем, глубокий разум в очах Божественного Младенца, как будто уже что-то прозревающих вдали, торжественное молчание пораженных божественным чудом царей, повергнувшихся к ногам Его, и наконец, святая, невыразимая тишина, обнимающая всю картину, — все это предстало в такой согласной силе и могуществе красоты, что впечатление было магическое. Вся братия, хотя и не имевшая больших сведений в живописи, поверглась на колени перед новым образом, и умиленный настоятель произнес: «нет, нельзя человеку с помощью одного человеческого искусства произвести такую картину: святая, высшая сила водила твоей кистью, и благословение небес почило на труде твоем» (т. III, 82-83).
И вот этот, аскетическими подвигами и молитвой приготовивший себя к созданию своего величайшего произведения, художник, — прекрасный, почти божественный старец, на лице которого не заметно было следов измождения: оно сияло светлостью небесного веселья, — высказывает потом в поучение своему сыну, тоже великому художнику-живописцу, следующие слова и мысли об искусстве, которые, — говорит Гоголь устами этого сына, — я долго буду хранить в душе и желал бы искренно, чтобы всякий мой собрат сделал то же: «Тебе предстоит путь, по которому ныне потечет жизнь твоя. Путь твой чист – не совратись с него. У тебя есть талант, талант есть драгоценнейший дар Бога – не погуби его. Исследуй, изучай все, что ни видишь, покори все кисти; но во всем умей находить внутреннюю мысль и пуще всего старайся постигнуть высокую тайну создания. Блажен избранник, владеющий ею. Нет ему низкого предмета в природе. В ничтожном художник-создатель так же велик, как и в великом; в презренном у него уже нет презренного, ибо сквозит невидимо сквозь него прекрасная душа создавшего, и презренное уже получило высокое выражение, ибо протекло сквозь чистилище его души… Намек о божественном, небесном рае заключен для человека в искусстве и по тому одному оно уже выше всего. И во сколько раз торжественный покой выше всякого волнения мирского, во сколько раз творение выше разрушения…, во столько раз выше всего, что ни есть на свете, высокое создание искусства. Все принеси ему в жертву и возлюби его всей страстью, — не страстью, дышащею земным вожделением, но тихой небесной страстью: без нее не властен человек возвыситься от земли и не может дать чудных звуков успокоения; ибо для успокоения и примирения всех нисходит в мир высокое создание искусства. Оно не может поселить ропота в душу, но звучащей молитвой стремится вечно к Богу» (стр.84).
Вот теория художественного поэтического творчества, созданная Гоголем и воплощенная в живых образах в повести «Портрет».
Впоследствии же эта теория им еще более выяснена, развита и дополнена в «Авторской исповеди» и в письме к Жуковскому. Дополнения эти касались того, что поэт художник, намеревающийся изобразить душу человека, со всеми ее недостатками и достоинствами, сам прежде всего должен глубоко изучить и свою собственную душу и душу человека вообще; без этого, по словам Гоголя, не станешь на ту точку воззрения, с которой видятся ясно недостатки и достоинства всякого народа. Когда Гоголь пришел к этому убеждению, человек и душа человека сделались больше, чем когда-либо, предметом его наблюдений. Книги законодателей, душеведцев и наблюдателей за природой человека стали его чтением. Все, где только выражалось познание людей и души человека, от исповеди светского человека до исповеди анахорета и пустынника, меня, говорит Гоголь, занимало и на этой дороге нечувствительно, почти сам не ведая как, я пришел ко Христу, увидевши, что в Нем ключ к душе человека, и что еще никто из душезнателей не восходил на ту высоту познания душевного, на которой стоял Он. Поверкой разума поверил я то, что другие понимают ясно верой, и чему я верил дотоле как-то темно и неясно (VIII, 29).
Говорить ли о том, что эта теория – истинно христианская? По ней самый талант художественного творчества есть высокий дар Творца, требующий от человека благоговейного хранения и воспитания. Самое творчество- высокий христианский подвиг, требующий предварительного глубокого самопознания и полного самоотвержения и проникновения духом веры христианской. Цель художественного творчества- успокоение и примирение с жизнью и возведение людей до наслаждения высшим духовным блаженством, подобным райскому.
И эту теорию художественного творчества Гоголь не только создал в своем поэтическом воображении и воплотил в своей повести «Портрет», нет, более того, он воплотил ее в своей жизни.
В самом деле, посмотрите на этого созданного Гоголем художника-отца, автора «Рождества Христова». Художник-сын так говорит о нем: «Отец мой был человек замечательный во многих отношениях. Это был художник, каких мало, одно из тех чуд, которых извергает из своего непочатого лона только одна Русь, художник-самоучка, отыскавший сам в душе своей, без учителей и школы, правила и законы, увлеченный только одною жаждою усовершенствования и шедший по причинам, может быть, неизвестным ему самому, одною только указанною из души дорогою… И внутреннее чувство, и собственное убеждение обратили кисть его к христианским предметам, высшей и последней ступени прекрасного. У него не было честолюбия и раздражительности. Кроме того, он ни в каком случае не отказывался помочь другому и протянуть руку помощи бедному художнику; веровал простой, благочестивою верою предков и оттого, может быть, на изображенных им лицах являлось само собою то высокое выражение, до которого не могли докопаться блестящие таланты». Не напоминает ли эта характеристика самого Гоголя? Не из своей ли собственной жизни заимствовал он черты для составления ее? А подготовление художника путем удаления от мира, аскетическими подвигами, молитвою и постом к созданию иконы, представившей собою чудо искусства, разве не повторено потом Гоголем в его собственной жизни? Последние годы его жизни – это жизнь аскета, подвижника, постника и молитвенника. И эти подвиги нравственного совершенствования имели целью, как и у великого художника-живописца, подготовление к созданию великого поэтически-художественного произведения второго и третьего тома «Мертвых Душ». И они привели Гоголя к достижению, хотя частью только, поставленной цели. Второй том «Мертвых Душ», прежде написанный, но сожженный, по причине сознания автором его неудовлетворительности, снова был создан и написан. И это произведение, по свидетельству близких к Гоголю по своему духовному складу и настроению людей, было чудом поэтического искусства. Вот как отзывался о первой главе второго тома, читанной Гоголем в январе 1850 года в доме Аксаковых, И.С. Аксаков в письме к своему отцу: «Как вы провели ночь после чтения Гоголя и моего отъезда? Спасибо Гоголю. Все читанное им выступало предо мною отдельными частями во всей своей могучей красоте. Если бы я имел больше претензий, я бы бросил писать до такой степени превосходства дошел он, что все другие перед ним – пигмеи». О второй главе второго тома тот же Аксаков пишет: «Вторая глава несравненно выше и глубже первой… Такого высокого искусства показать в человеке пошлом высокую сторону нигде нельзя найти, кроме Гомера. Так раскрывается внутренность человека, что для всякого из нас, способного что-нибудь чувствовать, открывается собственная своя духовная внутренность. Теперь только я убедился вполне, что Гоголь может выполнить свою задачу, о которой так самонадеянно и дерзко, по-видимому, говорит в первом томе. Что за образы, что за картины природы без малейшей картинности! Гоголю хотелось прочитать третью главу, но у него не достало сил. Да, много должно сгореть жизни в горниле, из которого истекает такое чистое золото» (Матвеев Н.В. Гоголь и его переписка с друзьями. – Русс. Вести. 1894 г., январь, стр. 262).
Таким образом, ясно, что Гоголь, полагая в основу теории художественного творчества начала нравственного христианского совершенствования и осуществляя эту теорию в своей жизни, шел верною дорогою, которая, при всех почти непреодолимых препятствиях от его физических недугов, привела его к желанной цели.
IV
Так как задушевные, искреннейшие убеждения Гоголя относительно высшего, христиански-одухотворенного творчества далеко превосходят установившиеся, обычные на этот предмет воззрения и требуют для понимания их соответственного глубокого проникновения духом христианства., то понятно, что большинство его современников, совершенно чуждых по своим воззрениям возвышенной христианской настроенности, не только не поняли Гоголя, но за это самое жестоко осудили, подвергали нравственному оплеванию, биению и заушению. Христианские убеждения Гоголя поставили ему в вину, их сочли причиной упадка таланта Гоголя, отречения им от своих первых произведений, даже сумасшествия Гоголя и сожжения им пред смертью второго тома «Мертвых Душ». Да то же самое повторяется многими и до сего времени (смот. напр. «Историч. Вестник» 1902 г., февраль, 591 стр.). Повторилось и повторяется то, о чем предрекал еще Спаситель: «в мире скорбни будете, но дерзайте, яко Аз победих мир» (Иоанна 16, 33) и о чем потом писал апостол Павел: «Слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, — сила Божия, ибо душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно (I Коринф. 1,18; 2,14).
Мы не будем углубляться в решение вопроса о причине сожжения Гоголем пред смертью второго тома «Мертвых Душ». Скажем только, что все из ученых, близкие по своему духовному складу к нравственному состоянию Гоголя и не считающие религиозность жупелом, сжигающим поэтический талант, видят в духовном процессе, совершавшемся в Гоголе в конце тридцатых и особенно в течение сороковых годов, быстрый нравственный рост внутреннего человека в Гоголе, успевшем возвыситься до самого чистого святого идеализма (Биография Гоголя в 1 т. Изд. Маркса, стр.42). (Что вполне подтверждается и словами самого Гоголя в его авторской исповеди: «Я не считал ни для кого соблазнительным открыть публично, что я стараюсь быть лучшим, чем я есть. Я не нахожу соблазнительным томиться и сгорать явно, в виду всех, желанием совершенства, если сходил затем Сам Сын Божий, чтобы сказать нам всем: «Будьте совершенны так, как совершен Отец ваш небесный» (стр.30). И еще: «Виноват разве я был в том, что не в силах был повторять то же, что говорил или писал в мои юношеские годы? Как будто две весны бывают в возрасте человеческом! И если всяк человек подвержен этим необходимым переменам при переходе из возраста в возраст, то почему один писатель должен быть исключением? Разве писатель также не человек? Я не совращался с своего пути. Я шел тою же дорогою. Предмет у меня всегда был один и тот же: предмет у меня был — жизнь, а не что другое. Жизнь я преследовал в ее действительности, а не в мечтах воображения, и пришел к Тому, Кто есть источник жизни» (стр.31)). А сумасшествие Гоголя, как причину сожжения им второго тома «Мертвых Душ» считают басней, которую можно повторять только незнающим хорошо биографию Гоголя («Русск.Вестн.» 1894 г., январь, стр.261. Здесь же в статье г.Матвеева объясняется психологически этот вынужденный поступок Гоголя – сожжение 2-го тома. Стр.263-264).
Мы обратим внимание на другой вопрос. Одинок ли был Гоголь в своих высоких христианских воззрениях на условия художественного творчества или и другие наши поэты-художники держались подобных же воззрений?
Нет, Гоголь был не одинок. И его взгляды на художественное творчество разделялись и другими нашими великими поэтами.
Разве Пушкин не признавал необходимым условием поэтического творчества удаление поэта от мира? Разве не он писал, что «когда божественный глагол коснется до чуткого слуха» поэта,-
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы.
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн
На берега пустынных волн
В широко-шумные дубровы…
(Поэт)
Не Пушкин ли писал о цели поэтических созданий:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
(Чернь).
Кому не известно далее стихотворение Пушкина «Пророк», где изображается полное духовное перерождение томимого жаждою художественного подвига поэта, к которому только после этого перерождения глас Бога воззвал:
«Возстань, пророк,
И виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
А вот и задушевное желание Пушкина, высказанное им при виде уединенной горной обители:
Далекий, вожделенный брег!
Туда б. сказав прости ущелью,
Подняться к вольной вышине;
Туда б, в заоблачную келью,
В соседство Бога скрыться мне!
(Монастырь на Казбеке).
И еще об отношении Пушкина к величайшему представителю православия, подвижнику в мире и аскету:
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнем душа палима,
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Серафима
В священном ужасе поэт.
(Стансы)
Так писал Пушкин митрополиту Филарету. Замечательно, что его же одобрения своему второму тому «Мертвых Душ» искал и Гоголь, хотя это ему не удалось: Филарету не передали сочинения Гоголя.
Возьмем теперь другого поэта — Лермонтова. Известно и его стихотворение «Пророк», в уста которого он влагает такие слова:
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птица – даром Божьей пищи.
Завет Предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная,
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.
Как эти слова Лермонтова близки по смыслу словам Гоголя: «Лучше вынести всю горесть возможных гонений, чем нанести кому-либо одну тень гонения. Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою». – И еще: «Пуще всего старайся постигнуть высокую тайну создания. Блажен избранник, владеющий ею» (Портрет, стр.85).
Гоголь считал молитву средством, поддерживающим художника в его деятельности. Не то же ли самое писал Лермонтов в стихотворении «Молитва»? И ему молитва доставляла отраду и успокоение.
Гоголь подготовлялся к созданию своего великого произведения чтением Священного Писания, что между прочим ставили и ставят ему в вину.
Но Пушкин видел в Священном Писании поэтические красоты безмерной высоты и достоинства.
Когда просили его написать поэму на Рождество и на волхвов, он ответил: «Евангелие от Луки, которое читается 25 марта, — лучшая из поэм. Никогда мне не написать ничего, что бы хоть сколько-нибудь к этому приближалось».
А знаменитый французский писатель Виктор Гюго причислял пророка Исаию к величайшим поэтам всех времен и народов («Русское Обозрен». 1897 г., ноябрь, стр.389, и март, стр. 489). Значит, поэтов может научить чтение Священного Писания созданию высоких произведений. Не напрасно значит и Гоголь углублялся в чтение Священного Писания. Это содействовало возвышению его творчества. Да и вообще убеждение, что источник поэтического творчества в Боге и божественном, есть, можно сказать, убеждение великих поэтов всех времен. Ведь еще языческие поэты классической древности в начале своих творений обыкновенно обращались к своим богам с молитвою о вдохновении. Мы ли, христиане,, будем осуждать наших великих поэтов за то, что они молитву к истинному Богу считают источником поэтического вдохновения? Не будет ли это значить, что мы отрываем поэзию от религии и тем лишаем ее возможности вдохновляться самыми возвышенными для человека идеалами, которые открываются ему только в религии?
Преклонимся же благоговейно пред памятью Гоголя, великого поэта-христианина, указавшего в своих произведениях, в своей художественной теории и в своей жизни истинный путь христианской поэзии, идя по которому она только и может быть созидательницей истинного человеческого совершенства!
Священник Павел Дернов, законоучитель реального училища и женской гимназии в г.Елабуге.