Из книги: "Белов В.Н. «Кавалерист-девица» глазами современников. Библиографическое исследование печатных источников XIX – начала ХХ вв. о Надежде Андреевне Дуровой./ В.Н.Белов, Елабуга, Издание Елабужского Отделения Русского Географического Общества, 2014. – 311 с."
Всемирная Иллюстрация, № 942, год XIX, 31 января 1887 г. Том XXXVII. № 6. стр.114-116
Всемирная иллюстрация, № 943, год XIX, 7-го февраля 1887 г. Том XXXVII, № 7, стр.131-134
Всемирная иллюстрация, № 944, год XIX, 14-го февраля 1887. Том XXXVII, № 8, стр. 154-155
Бегство это так рассердило гордого малороссийского пана, не желавшего выдавать дочь за москаля Дурова, что он проклял ее.
В продолжении двух лет молодая Дурова писала отцу, умоляя его простить ей, но все мольбы были напрасны, и только, когда у нее родился первый ребенок, строгий отец поехал в Киев и просил архиерея снять с него клятву: никогда не прощать дочь. После этого отец прислал прощение и свое благословение.
Молодая мечтательная Дурова надеялась, что у нее родится сын, прекрасный, как амур, которого она хотела непременно назвать Модестом, но увы! у нее родилась дочь и дочь вовсе не прекрасная. Дочь оказалась богатырем с черными густыми волосами и кричала так громко, что мать с ужасом отвертывалась от нее.
Полк, в котором служил Дуров, получил приказание идти в Херсон. когда Надежде, героине нашего рассказа, минуло четыре месяца. За полком в карете ехала молодая мать с горничной, нянчившей девочку и кормившей ее из рожка коровьим молоком. Кормилицу не взяли с собою, вероятно, из экономии. На ночлегах призывалась какая-нибудь крестьянка и в продолжении ночи кормила ребенка грудью. Все это не могло действовать успокоительно на ребенка, и девочка кричала в карете так, что нельзя было ее унять. Однажды мать Нади была особенно не в духе, так как крик ребенка не дал ей спать всю ночь. Полк вышел на заре, и Дурова надеялась уснуть в карете; но не тут то было: девочка начала плакать и кричать все громче и громче. Тогда мать, не помня себя с досады, выхватила из рук няньки ребенка и выбросила его в окно кареты. Увидав это, гусары вскрикнули от ужала, соскочили с лошадей и подняли девочку, всю окровавленную, почти без признаков жизни. Они понесли было ее обратно в карету, но в это время к ним подскакал ротмистр, взял девочку и со слезами на глазах положил ее к себе на седло. Он весь дрожал, был бледен, как мертвец, и ехал, не говоря ни слова, не поворачивая головы в ту сторону, где была его жена. К удивлению всех, девочка ожила и даже не была изуродована; только от сильного сотрясения у нее долго шла кровь изо рта и из носа.
Отец, прижав Надю к груди, подъехал к карете и сказал жене:
-Благодари Бога, что ты не убийца! Дочь наша жива, но я не отдам ее тебе, и сам займусь ее воспитанием.
С этого дня воспитание девочки было поручено фланговому гусару Астахову, находившемуся постоянно при своем ротмистре. Ее только на ночь приносили в спальню, а утром, когда отец уходил, уносили вслед за ним. Воспитатель барышни, Астахов, носил ее по целым дням на руках, ходил с нею в эскадронную конюшню, сажал на лошадей, давал играть пистолетом и махал перед нею саблей, а она при этом хлопала ручонками и хохотала. Вечером гусар уносил девочку к музыкантам, где она и засыпала под музыку. Домой ее можно было перенести только сонную; так как при одном виде комнаты матери она обмирала от страха и с воплем хваталась обеими руками за шею Астахова. Со времени воздушного путешествия Нади мать не вмешивалась более в дело ее воспитания и вскоре родила второго ребенка, также девочку, к которой привязалась всей душой.
Глава II.
Года через три Дурову пришлось выйти в отставку, так как детей у него было уже трое, а с таким большим семейством ходить за полком было до крайности неудобно. Он поехал в Москву искать занятий, а жена его с детьми отправилась к своим родным в Малороссию. Старшей девочке Наде было тогда четыре с половиною года. Взяв ее из рук Астахова, мать ни на минуту не могла быть покойна. Девочка выводила ее из себя своими странными поступками и рыцарским духом: она знала твердо все командные слова, любила до безумия лошадей, и когда мать хотела заставить ее вязать шнурок, то она с плачем просила, чтобы ей дали лучше пистолет и позволили, как она говорила, пощелкать.
С каждым днем воинственные наклонности девочки – плоды воспитания Астахова – обнаруживались все более и более. Она постоянно бегала и скакала по комнате и кричала во все горло: «эскадрон! направо заезжай! с места марш, марш…марш»! Такие игры смешили младших сестер, но мать выходила из себя, уводила Надю к себе в комнату, ставила ее в угол и угрозами доводила до слез.
Наконец отец-Дуров получил место городничего в одном из уездных городов Пермской губернии, на Каме, и перевез туда свою семью. Мать, и прежде не любившая старшую дочь, теперь по видимому употребляла все силы, чтобы развивать в ней воинственный дух и страсть к свободе. Она не позволяла девочке гулять в саду, не позволяла отходить от себя ни на шаг и по целым дням заставляла ее сидеть у себя в комнате и плесть кружева. Она учила ее шить, вышивать и вязать и при этом страшно больно била ее по рукам.
Девочке минуло десять лет. Лишенная свободы, она только все и думала, как бы ей выбраться на волю, а мать между тем жаловалась отцу, что она не может справиться с воспитанницей Астахова, что огонь глаз Нади пугает ее. Отец успокаивал жену, говоря, что в этих ребячествах нет ничего важного, и что не стоит на них обращать внимания. Но мать продолжала держать девочку настоящей ученицей. Надя, сидя над подушкой, где плелось ее запачканное, порванное, перепутанное кружево, думала одну только думушку, как бы ей вырваться на свободу. Она мечтала, как выучится ездить верхом, стрелять из ружья и, переодевшись мужчиною, уйдет из дома. Когда к матери приезжали гости, девочка тотчас же убегала из комнаты в сад, где в углу, в кустах, хранился у нее целый арсенал: лук, стрелы, сабля и изломанное ружье. Забавляясь ими, девочка забывала весь мир, и только пронзительные крики ищущей ее прислуги заставляли ее бежать наконец домой.
Девочке минуло уже двенадцать лет, когда Дуров купил превосходного арабского жеребца. Сам он был отличным наездником и, выездив коня, назвал его Алкидом. Неукротимый Алкид был настоящий красавец. Все помыслы девочки обратились на него. Она решилась употребить все свои усилия, чтобы приучить коня к себе. Она носила к нему сахар, хлеб, соль, таскала потихоньку овес и всыпала ему в ясли, при этом она постоянно говорила с ним, точно Алкид мог понимать ее, и наконец достигла того, что неукротимый конь ходил за нею, как кроткая овечка.
Приучив к себе Алкида, девочка вставала на заре, уходила потихоньку из комнаты и прямо бежала в конюшню, где ручной конь ржанием приветствовал ее, а она давала ему хлеба, сахару и выводила на двор; потом подводила к крыльцу и, вскарабкавшись на ступени, садилась к нему на спину; быстрые движения его, скачки, храп нисколько не пугали ее: она крепко держалась за гриву и позволяла коню носиться с нею по всему большому двору, не боясь быть вынесенною за ворота, потому что они в эту пору были заперты. Случилось однакоже один раз, что эта забава была прервана приходом конюха, который, вскрикнув от ужаса и удивления, хотел было остановить галопирующего с барышней Алкида, но конь закрутил головой, взвился на дыбы и пустился опять скакать по двору; он все время прыгал и бешено брыкался; к счастью обмерший от испуга Ефим лишился внезапно голоса, иначе крик его переполошил бы весь дом и навлек бы на Надю жестокое наказание. Маленькая наездница легко усмирила Алкида ласковыми словами, причем трепала и гладила его по шее рукою. Конь пошел шагом, и когда девочка обняла его шею и припала к ней лицом, то он тотчас же остановился, потому что после этого она обыкновенно всегда сходила или, лучше сказать, сползала с него на землю. Ефим подошел взять Алкида и, ворча, пригрозил, что он пожалуется маменьке. Надя страшно перепугалась, обещала отдавать Ефиму все свои карманные деньги и просила у него позволения самой отвести Алкида в конюшню. Ефим усмехнулся, погладил бороду и сказал:
— Ну, извольте, если этот пострел вас больше слушается, нежели меня!
Торжествующая Надя взяла в руки повод и повела Алкида; к удивлению Ефима дикий конь шел за нею смирно и, наклоняя голову, легонько щипал девочку за плечики и за волосы.
Надя ничего в мире так не боялась, как гнева матери. Она готова была ночью пойти на кладбище, в лес, в пустой дом, в подземелье – куда угодно, хотя ей точно так же, как и другим детям, няньки рассказывали разные страхи про чертей и про разбойников, и про мертвецов. Девочка точно жаждала опасностей, но мать по прежнему целыми днями держала ее за противным рукоделием.
Глава III.
Однажды Дурова вместе с знакомыми дамами поехала в лес за Каму и взяла с собой старшую дочь. Надя в первый раз в жизни очутилась в густом бору. Она совершенно обезумела от восторга и тотчас же убежала, чтобы быть одной, а не на глазах у матери. Она принялась кричать, прыгать, карабкаться на тоненькие березки и, хватаясь за верхушки руками соскакивала вниз, но гибкое молодое деревцо легонько ставило ее на землю. Два часа пролетели для нее, как две минуты. Между тем все ее искали, аукали, но она не появлялась до тех пор, пока совершенно не выбилась из сил и тогда пришла к матери, но в таком виде, что мать тотчас же угадала, что девочка не заблудилась, а просто убежала, чтобы побыть наедине. По приезде домой мать от самой залы до спальни вела девочку за ухо и, толкнув ее к подушке с кружевом, приказала тотчас же сесть за работу.
— Вот я тебя, негодную, привяжу на веревку и буду кормить одним хлебом, говорила она.
С этого дня Надя еще больше стала мечтать о свободе. Она просиживала целый день за отвратительным кружевом, а когда наступала ночь, и все в доме засыпало, и двери запирались, она вставала, потихоньку одевалась, выходила на заднее крыльцо и бежала прямо в конюшню, там она брала за повод своего верного Алкида, проводила его через сад на скотный двор и здесь уже садилась на него и выезжала через узкий переулок прямо к берегу реки, а оттуда к Старцовой горе. У подошвы горы Надя соскакивала с лошади, взводила ее на самую круч и, подыскивая себе пень, вместо подножки, опять вспрыгивала на спину бешенного коня и до тех пор хлопала его ручкой по шее и щелкала языком, пока Алкид не пускался сначала в галоп, затем вскачь и, наконец, даже в карьер. При первом свете зари девочка возвращалась домой, ставила лошадь в стойло и не раздеваясь ложилась спать; вследствие этого последнего обстоятельства ее ночные путешествия и были наконец открыты. Горничная, приставленная к барышне, находила ее каждое утро спящей в постели одетой; она доложила об этом барыне и взялась даже подкараулить, зачем Надя одевается. В первую же ночь мать вместе с горничной увидели, что девочка вышла из дому одетая, прямо побежала в конюшню и вывела из стойла злаго Алкида. Думая, что Надя Лунатик, мать не осмелилась остановить ее или закричать, из опасения, чтобы девочка не испугалась. Она приказала дворецкому и конюху Ефиму следить за нею, а сама пошла разбудить мужа. Дуров вскочил с постели и наскоро оделся, чтобы быть свидетелем странного происшествия. Но к его приходу все уже было кончено: девочку и Алкида торжественно разводили по местам. Дворецкий, увидав, что барышня хочет садится на лошадь, без всяких предосторожностей крикнул ей:
— Куда это вы, барышня?
После этого происшествия мать Нади ни за что не хотела более оставлять ее у себя и отправила дочь к своей матери, Александрович, в Малороссию. Дедушки уже не было в живых, а бабушке шел восьмидесятый год. Благочестивая старуха очень полюбила Наденьку, не дерала ее взаперти и старалась всячески развлекать ее. Но в доме все родные были такие набожные и строгие люди, что девочка не смогла даже заикнуться о своем желании покататься верхом; это показалось бы чем-то ужасным. Через год в имение бабушки приехала еще одна из теток и увезла Надю к себе погостить. Тетка эта жила открыто и весело. Она очень мило одевала Надю, и Надя начинала думать, что участь женщины не так ужасна и печальна, как ей постоянно твердила мать, на начала даже находить удовольствие бывать в обществе. В Малороссии Надя прожила два года и, будучи лет 18-ти, встретила одного молодого человека, который ей понравился, но свадьба их не состоялась, и она опять вернулась домой к отцу и матери.
Мать в последнее время много хворала и не могла по прежнему смотреть за дочерью и выезжать с нею в свет. Пользуясь этим. Надя выпросила у отца позволение ездить верхом. Ротмистр приказал сшить для дочери казачий чекмень и подарил ей своего Алкида. С этого времени Надя сделалась постоянным товарищем отца во всех его прогулках за город. Он учил ее красиво сидеть, крепко держаться на седле и ловко управлять лошадью, и любовался ее легкостью, ловкостью и бесстрашием. Отец со вздохом сожалел, что Надя не мальчик и не может быть опорою его старости. Слова отца вскружили голову восемнадцатилетней девушке. Забыв свою жизнь в Малоросии и слыша опять жалобы матери на несчастную женскую долю, девушка твердо решилась сделаться воином, сыном для отца своего и отделаться от пола, участь и вечная зависимость которого начала страшить ее.
Глава IV.
В это время в город к ним пришел казачий полк. Полковники и офицеры часто приглашались обедать к городничему, но дочь его очень мало показывалась и не принимала участия в прогулках. Она составила план уйти с полком из города и дойти до регулярных войск.
15-го сентября 1806 года казаки получили приказ выступить из города; в пятидесяти верстах от города у них была назначена дневка. В день своих именин Надя встала на заре и, сидя у окна, обдумывала, как все сделать. Сердце ее замирало и слезу выступали из глаз при мысли, как будет огорчен ее бегством отец, которого она обожала. В это время солнце озарило ее комнату, и сабля отца, висевшая на стене прямо против окна, казалась горящею. Она сняла ее со стены и, вынув из ножен, глубоко задумалась. Сабля эта была ее игрушкой с детских лет.
А теперь она будет защитою и славою моей на военном поприще. Я буду носить тебя с честью! воскликнула девушка, целуя клинок и вкладывая его в ножны.
В этот день мать подарила Наде золотую цепь, отец триста рублей денег и гусарское седло с алым вальтрапом; даже маленький брат отдал ей золотые часы. Принимая подарки, девушка невольно думала, что родные собирают ее в дорогу.
Она провела этот день со своими подругами, а в одиннадцать часов пришла проститься с матерью и так нежно целовала ее руки, что та в первый раз ласково поцеловала ее в голову и сказала: «Поди с Богом!».
Надежда жила во флигеле в саду. В нижнем этаже жила она, а в верхнем отец. каждый вечер, отправляясь спать, он заходил поболтать к ней. Ожидая в этот вечер посещения отца, она спрятала на постель, за занавес, свое казацкое платье, поставила у печки кресла и стала подле них дожидаться, когда отец пойдет к себе. вскоре сердце ее забилось сильнее, услыхав шаги отца.
— Что ты так бледна? спросил Дуров, отворив дверь и садясь на кресло. Что с тобой? ты верно нездорова?
— Нет, я только озябла, ответила девушка, едва удерживаясь от слез.
— Зачем же ты не велишь протапливать свою комнату? И зачем ты не прикажешь Ефиму выгонять Алкида на корде? к нему приступа нет. Сама ты не ездишь, другим не позволяешь, и он так застоялся, что скачет на дыбы даже в конюшне.
Девушка ответила, что прикажет промять лошадь, и опять замолчала, боясь разрыдаться.
— Ты что-то грустна, друг мой. Прощай, ложись спать, сказал отец, целуя дочь в лоб.
Девушка поцеловала его обе руки, и слезы градом полились у нее из глаз.
— Ты вся дрожишь. Видишь, как ты озябла! сказал он. Добрая моя дочь, прибавил он, трепля ее по щеке.
С этими словами он вышел из комнаты, а девушка встала на колени около того кресла, где сидел отец, и, наклонившись, со слезами целовала то место, где стояла его нога. Успокоившись немного, она встала, скинула женское платье, подошла к зеркалу, обрезала свои локоны, положила их в стол, сняла черный атласный капот и одела казачью форму. Стянув талью черным шелковым кушаком, она надела высокую шапку с пунцовым верхом и взглянула еще раз на свою преобразившуюся фигуру в зеркало. Помолившись на образ Божией Матери, девушка вышла из комнаты.
Приказав Ефиму, стоявшему уже с оседланной лошадью, идти на Старцову гору, сама она сбежала поспешно на берег Камы, сбросила там свой капот и положила его на печок со всеми принадлежностями женского туалета. Она сделала это без всякого намерения заставить отца думать, что она утонула, а этим она хотела дать ему возможность отвечать без замешательства на затруднительные вопросы недальновидных знакомых. Оставив платье на берегу, она взошла прямо на гору по тропинке, проложенной козами; ночь была холодная и светлая; месяц светил во всей полноте своей. Надежда остановилась взглянуть в последний раз на прекрасный и величественный вид, открывавшийся с горы: за Камою, на необозримое пространство видны были Пермская и оренбургская губернии. Темные, обширные леса и зеркальные озера рисовались как на картине. Город у подошвы утесистой горы дремал в полуночной тишине; лучи месяца играли и отражались на позолоченных главах собора и освещали кровлю дома, где девушка выросла.
— Что-то думает теперь мой отец? размышляла она: говорит ли ему сердце, что завтра любимая его дочь не придет поздороваться с ним?
В эту минуту до слуха девушки донеслись брань Ефима и сильное храпение Алкида. Она побежала к ним и в самую пору: Ефим не мог справиться с лошадью. Девушка села на лошадь, отдала Ефиму обещанные пятьдесят рублей, попросила никому ничего не говорить и, опустив Алкиду повода, вмиг исчезла у изумленного Ефима из вида.
Алкид несся вскачь версты четыре, но так как девушке в эту ночь надо было проехать пятьдесят верст, то она его удержала и поехала шагом по темному дремучему лесу, где не видно было не зги.
— Свободна! свободна! шептала девушка и свободу свою я не отдам до самой могилы.
Глава V.
Полковник и офицеры завтракали, когда в избу вошел знакомый нам юный казак.
— Которой ты сотни? спросил у него полковник.
— Ни которой, отвечал юноша: но приехал просить вас об этой милости.
— Не понимаю тебя! с удивлением ответил полковник: почему же ты нигде не числишься?
— Не имею права.
— Казак не имеет права числиться в казачьем полку? Что за вздор!
— Зачем же ты в казачьем мундире, и чего ты хочешь от меня? с нетерпеньем спросил полковник.
— Я уже сказал вам, полковник, что желаю иметь честь быть причисленным к вашему полку, хотя только на то время, пока дойдем до регулярных войск, отвечал юноша.
— Но все-таки я должен знать, кто ты таков, молодой человек, и сверх того разве тебе не известно, что у нас никому нельзя служить кроме природных казаков?
— Я и не имею этого намерения, но прошу у вас только позволения дойти до регулярных войск в звании и одеянии казака, при вас или при полку вашем; что-же касается того, кто я такой, я скажу вам только одно: что я дворянин, оставил дом отцовский и иду в военную службу без ведома и воли моих родителей; я не могу быть счастлив ни в каком другом звании кроме военного, потому решился в этом случае поступить по своему произволу; если вы не примите меня под свое покровительство, я найду средство и один присоединиться к армии.
Юноша говорил это с таким жаром, что возбудил участие полковника.
— Ну хорошо, молодой человек, сказал он: ступай с нами. Как же твое имя, молодец?
— Александр.
— Александр Васильевич Дуров.
В это же утро полк выступил, и юноша Дуров, сидя на Алкиде, стоял в строю и возбуждал всеобщее любопытство и разговоры офицеров, любовавшихся прелестным конем и тонкой талией всадника.
Дуров сначала краснел от замечаний, но когда полковник вскочил на своего коня и скомандовал «справа по три»! то он совершенно оправился и двинулся на ряду с другими.
Переднее отделение, нарочно составленное из людей с хорошими голосами, запело любимую казацкую песню: «душа добрый конь». Под его грустный мотив песни девушка невольно задумалась.
— Давно-ли я была дома, думала она: в одежде своего полка, окруженная подругами, любимая отцом, уважаемая всеми, как дочь градоначальника. Теперь я казак, в мундире, с саблею. Тяжелая пика утомляет мою еще почти детскую руку. Вместо подруг меня окружают казаки, говор, грубые шутки и хохот которых смущают меня.
Ей захотелось плакать, и она наклонилась на крутую шею коня своего, обняла ее и прижалась к ней лицом.
Через десять минут этот порыв тоски кончился, и юноша ехал бодро и весело.
Спустя месяц казацкий полк пришел на Дон, и полковник предложил Дурову поселиться у него. Дуров с удовольствием принял это предложение, и был ласково встречен полковницей, очень жалевшей, что такой молоденький мальчик уже испытывает все трудности похода. Полк дома пробыл не долго и получил приказ выступить в Гродненскую губернию.
В то время, как казаки собирались на площади, Дуров остался в зале дожидаться полковника и задумчиво смотрел в окно. Задумчивость его была прервана самым неприятным образом: одна из горничных полковницы поьтхоньку подкралась к нему сзади и с усмешкой проговорила:
— Что вы стоите здесь одна, барышня? друзья ваши на лошадях и Алкид бегает по двору.
Сердце девушки так и заныло, и она быстрыми шагами вышла из залы.
Глава VI.
В гродненской губернии наконец Дуров встретил уланский полк и тотчас же направился к ротмистру Казимирскому, который вербовал солдат для своего полка.
Ротмистру Казимирскому было лет пятьдесят. Это был человек добродушный и весьма храбрый. При входе казацкого офицера он тотчас же встал и вежливо спросил, что ему надо.
Дуров объяснил, что желает поступить в уланы. Так как компания против французов уже начиналась, то людей вербовали не слишком разборчиво, и на слова юноши:
— Если вам угодно поверить одному слову моему, что я точно русский дворянин, то я буду уметь ценить такое снисхождение и по окончании компании обязываюсь доставить в полк все, что нужно для подтверждения справедливости моих слов.
Ротмистр принял его и обещал выхлопотать ему позволение ездить на своей собственной лошади. Он отдал молодого рекрута под надзор одного старого улана, чтобы тот обучал его действовать саблей и пикой. Это учение страшно утомляло Дурова, но он тем не менее был безусловно счастлив и, разгуливая в свободное время по окрестным лесам, вспоминал о прошлом своем заточении в комнате матери за подушкой с кружевом и от души жалел своих подруг и сверстниц. Конечно, и в настоящем его положении бывали черные пятна, но он к ним скоро привыкал. Так, например, когда он надел казенные сапоги, — он едва передвигал ноги и первое время совсем чувствовал себя несчастным.
Перед выступлением заграницу и следовательно перед возможностью тотчас же участвовать в сражении Дуров написал к отцу письмо, в котором умолял простить его и благословить.
Глава VII.
Дуров писал свой дневник, и мы возьмем из него целиком описание его впечатлений после первого сражения.
Мая 22-го 1807 г.
«В первый раз еще видела я сражение и была в нем. как много пустого наговорили мне о первом сражении, о страхе, робости и наконец отчаянном мужестве. Какой вздор! Полк наш несколько раз ходил в атаку, но не вместе, а по-эксадронно. Меня бранили за то, что я с каждым эскадроном ходила в атаку; но это право, было не от излишней храбрости, а просто от незнания: я думала так надобно, и очень удивлялась, что вахмистр чужого эскадрона, подле которого я неслась как вихрь, кричал на меня: «да провались ты отсюда, зачем ты здесь скачешь»? Воротившись к своему эскадрону, я не стала в свой ранжир, но разъезжала поблизости: новость зрелища поглотила все мое внимание; грозный и величественный гул пушечных выстрелов, рев или какое-то рокотание летящего ядра, скачущая конница, блестящие штыки пехоты, барабанный бой и твердый шаг, и спокойный вид, с каким пехотные полки наши шли на неприятеля, — все это наполняло душу мою такими ощущениями, которых я никакими словами не могу выразить.
Едва было я не лишилась своего неоцененного Алкида: разъезжая. как я уже сказала, вблизи своего эскадрона и рассматривая любопытную картину битвы, увидела я несколько человек неприятельских драгунов, которые окружив одного русского офицера, сбили его выстрелом из пистолета с лошади. Он упал, и они хотели рубить его лежащего. В ту минуту я понеслась к ним, держа пику наперевес. Надобно думать, что сумасбродная смелость испугала их, потому что они в то же мгновенье оставили офицера и рассыпались врознь; я прискакала к раненому и остановилась над ним; минуты две смотрела я на него молча; он лежал с закрытыми глазами, не подавая признака жизни; видно думал, что над ним стоит неприятель; наконец он решился взглянуть, и я тотчас спросила, не хочет ли он сесть на мою лошадь. «Ах, сделайте милость, друг мой»! сказал он едва слышным голосом; я тотчас сошла с лошади и с трудом подняла раненого, но тут и кончилась моя услуга; он упал ко мне на руку грудью, и я, чуть держась на ногах, не знала, что мне делать и как посадить его на Алкида, которого тоже держала за повод другою рукой; такое положение кончилось бы очень печально для обеих, то есть для офицера и для меня, но к счастью подъехал к нам солдат его полка и помог мне посадить раненого на мою лошадь. Я сказала солдату, чтобы лошадь прислали в коннопольский полк товарищу Дурову, и драгун обещал мне прислать. Я пошла пешком, раскаиваясь, что отдала своего Алкида, тем более, что ротмистр, сначала с участием спросил меня: «твою лошадь верно убили, Дуров? Не ранен ли ты? но, узнав, почему я хожу пешком крикнул: «пошел за фронт, повеса»! Хотя печально, но поспешно шла я к тому месту, где видела флюгера пик коннопольского полка. Встречающиеся с сожалением говорили: «ах, Боже мой, какой молодой мальчик ранен» Иначе никто не мог думать, видя улана пешком.
К неизъяснимой моей радости Алкид был возвращен мне, хотя и не так, как я надеялась, но все же возвращен: я шла задумчиво полем к своему полку, вдруг вижу едущего от неприятельской стороны нашего поручика П. на моей лошади; я не вспомнилась от радости и, не заботясь о том, каким случаем конь мой очутился под П., подбежала гладить и ласкать своего Алкида, который тоже изъявил радость свою прыжком и громким ржанием. «Разве это лошадь твоя»? спросил П. Я рассказала ему свое происшествие. Он не похвалил моей опрометчивости и сказал, что купил мою лошадь за два червонца у казаков. Хотя я ему обещала возвратить эти два червонца, но офицер отвечал мне: «Сегодня оставь лошадь у меня; мою убили и мне не на чем быть в деле»! Он дал шпоры моему Алкиду и ускакал, а я чуть не плакала, видя моего ратного товарища в чужих руках, и поклялась в душе никогда более не отдавать своего коня. наконец этот мучительный день кончился; П. отдал мне Алкида, и армия наша преследует теперь ретирующегося неприятеля».
Глава VIII.
не всегда было Дурову хорошо на войне: он терпел нередко холод и голод и засыпал так крепко, что раза два чуть было не погиб из-за того, что его нельзя было разбудить. Храбрость его тоже зачастую бывала неуместна. Однажды он отправился ковать своего Алкида и вместо того, сидя на кресле перед камином в корчме, заснул так, что полк ушел, и он целую ночь блуждал, отыскивая его. К утру он нашел своих коннопольцев, когда они уже были на лошадях. Полк двинулся. Товарищи обрадовались, увидав Дурова, которого считали погибшим, но вахмистр счел своей обязанностью побранить его.
— Ты делаешь глупости, Дуров! сказал он. Тебе не сносить добром головы своей: под Гутштатом в самом пылу сражения вздумал отдать свою лошадь какому-то раненому!… Неужели у тебя не достало ума понять, что кавалерист пешком среди битвы – самая погибшая тварь. Над Пасаржею ты сошел с лошади и лег спать в кустах, тогда как весь полк с минуты на минуту ожидал приказания идти и идти на рысях. Что же бы с тобою было, если бы ты не имел лошади, которая, не во гневе тебе сказать, гораздо тебя умнее! В Гельсберг отпустили тебя на пол часа, а ты уселся против камина спать, тогда как тебе и думать о сне нельзя было. Солдат должен быть более нежели человек! В этом звании нет возраста! Обязанности его должны быть исполняемы одинаково как в семнадцать, так и в тридцать и восемьдесят лет. Советую тебе умирать на коне и в своем ранжире, а то предрекаю тебе, что ты или попадешься бесславно в плен, или будешь убит мародерами или, что всего хуже, будешь сочтен за труса!
Замечание вахмистра жестоко укололо Дурова, но не придало ему сил. От недостатка сна он точно помешался и весь горел. Во время остановки на следующий день он лег спать в траву на берегу речки, и на заре проснулся от команды: «мунштучь!.. садись»!.. и от топота бегущих лошадей. вахмистр уж был на коне и торопил улан строиться. Дуров вскочил и увидал, что Алкид его переплывает на другую сторону реки.
— Что ты стоишь без лошади? крикнул подскочивший вахмистр.
Некогда было колебаться: Дуров бросился вплавь на другую сторону, вышел на берег, замунштучил лошадь, переплыл обратно на Алкиде и стал в свое место прежде, нежели эскадрон совсем построился.
— Ну, по крайней мере молодецки поправился, сказал вахмистр с довольным видом.
Дуров еще раз подобрал раненого, повез его на своей лошади, а сам остался пеший посреди самого разгара битвы. Но за это генерал сделал ему выговор и отправил в Вагенбург, т.е. к раненым. Видя, как Дуров страшно изменился в лице, ротмистр, очень любивший его, сказал что-то тихонько генералу.
— Нет, нет! отвечал тот; надобно сберечь его. Потом он оборотился к Дурову и уже довольно ласково прибавил:
— Я отсылаю вас в Вагенбург для того, чтобы сохранить для отечества храброго офицера на будущее время; через несколько лет вы с большею пользою можете употребить ту смелость, которая теперь будет стоить вам жизни, не принося никакой выгоды.
Глава IX.
Когда наши войска вернулись в Россию, Дурова постигло горе: Алкид вырвался у него из рук, когда они шли с водопоя, и, перескакивая на плетень, наткнулся на кол, и тот переломился у него в теле. Добрый конь, умирая, положил голову на плечо своего товарища, рыдавшего над ним. Дуров горем своим тронул своих товарищей, которые зарыли Алкида и сделали над ним бугор из дерна. До глубокой ночи плакал Дуров над могилой своего друга, и добродушный ротмистр приказал, чтобы два дня не мешали ему грустить и не употребляли никуда по службе.
Вскоре после этого Дурова вытребовали в Петербург, где он получил приказ явиться к государю императору Александру I.
Когда за Дуровым затворилась дверь, государь тотчас подошел к нему, взял его за руку и, продолжая держать его руку, стал спрашивать в полголоса и с таким выражением милости, что вся его робость исчезла.
— Я слышал, сказал государь: что вы не мужчина, правда ли это?
— Да, ваше величество, правда, прошептала девушка и затем, потупив глаза и видя, что государь покраснел, девушка тоже вспыхнула.
Расспросив подробно обо всем, что было причиною поступления девушки в службу, государь много хвалил ее храбрости и прибавил, что это первый пример в России, что все ее начальники отозвались о ней с великими похвалами, называя храбрость его безмерною; что ему очень приятно этому верить, и что он желает сообразно этому наградить ее и возвратить с честью в дом отцовский, дав…
Государь не имел времени кончить; при словах «возвратить в дом»! она вскрикнула от ужала и в ту же минуту упала к ногам государя.
— Возвратить в дом! в ужасе вскричала она: не отсылайте меня домой, ваше величество! не отсылайте! я умру там! непременно умру! не заставляйте меня сожалеть, что ни нашлось ни одной пули для меня в эту кампанию! Не отнимайте у меня жизнь, государь! я добровольно хотела ею пожертвовать для вас!
— Чего же вы хотите? спросил государь поднимая ее.
— Быть воином, носить мундир, оружие! Это единственная награда, которую вы можете дать мне, государь! другой нет для меня! Я родилась в лагере; трудбный звук был колыбельной песнью для меня. Со дня рождения люблю я военное звание; с десяти лет обдумывала средства вступить в него; в шестнадцать достигла цели своей… одна без всякой помощи. На славном поле своем поддерживалась одним только своим мужеством, не имея ни от кого ни протекции, ни пособия. Все согласно признали, что я достойно носила оружие, а теперь, ваше величество, хотите отослать меня домой! Если – бы я предвидела такой конец, то ничто не помешало бы мне найти славную смерть в рядах воинов ваших.
Если вы полагаете, что одно только позволение носить мундир и оружие может быть вашею наградою, то вы будете иметь ее и будете называться по моему имени — Александровым. Не сомневаюсь, что вы сделаетесь достойною этой чести, отличностью вашего поведения и поступков; не забывайте ни на минуту, что имя это всегда должно быть беспорочно, и что я не прощу вам никогда и тени пятна на нем! Теперь скажите мне – в какой полк хотите вы быть помещены? Я произведу вас в офицеры.
— В этом случае позвольте мне, ваше величество, отдаться в вашу волю, сказала девушка.
— Мариупольский гусарский пол, один из храбрейших и корпус офицеров из лучших фамилий, сказал государь: я прикажу поместить вас туда. Завтра получите вы от Ливена сколько вам надобно будет денег на дорогу и обмундировку. Когда все уже будет готово к вашему отъезду в полк, я еще увижу вас.
Государь поклонился, и Александров пошел к двери.
Глава Х.
Когда Александров явился во второй раз к государю, то Александр I встретил его словами:
— Мне сказали, что вы спасли офицера. Неужели вы отбили его у неприятеля? Расскажите мне это обстоятельство.
Когда Александров рассказал все, как было, Государь взял со стола Георгиевский крест и сам надел его в петлицу мундира счастливого офицера.
После этого свидания Александров тотчас же увидался с своим дядей и услыхал, что мать его умерла, и кроме того узнал, каким образом стало известно, что он не мужчина.
Отец Дурова получив от дочери письмо, отослал это письмо к своему младшему брату, прося его разузнать, жив ли коннополец Дуров? Дядя показал это письмо кое-каким генералам, и таким образом императору стало известно, что у него в армии служит женщина.
Через три года с половиной Александров взял отпуск и поехал домой к отцу.
Домой он приехал в ту самую пору ночи, в какую оставил кров отеческий. Ворота были заперты. Он взял из саней саблю и маленький чемоданчик и отпустил ямщика в обратный путь. Стоя у ворот того дома, где девушка – гусар жила запертою как в тюрьме, ей сделалось грустно, и она пошла к тому месту палисада, где, как ей было известно, вынимались четыре тычины. В это отверстие Надя часто уходила ночью, бывши ребенком, чтобы побегать на площадке перед церковью. Думала ли когда-нибудь девочка, вылезавшая в это отверстие в белом платьице, что она когда-нибудь влезет в него гусаром! Окна всего дома были заперты. Надя подошла к детской, но ставни оказались запертыми изнутри. Две собаки узнали свою барышню и бросились ласкаться к ней. После долгих попыток достучаться наконец отворились сени, и Наталья, бывшая горничная, спросила:
— Кто там?
— Это я, отопри Наталья.
— Ах, Боже мой, барышня! радостно вскрикнула Наталья, спеша отодвигать засовы и запоры.
Увидав офицера, она в изумлении отступила.
— Ах, ты Боже мой! да вы ли это?
— Что же, ты разве меня не узнала?
— Матушка – барышня! да как же вас узнать-то ка-бы не по голосу и в жизнь бы не узнала!
Наталья отворила дверь в комнату, сняла шинель и, увидав золотые шнурки мундира, снова ахнула.
— Какое богатое платье! Матушка барышня, да вы генерал что ли?
Она молола всякий вздор и в заключение прибавила.
— Да, может быть теперь вас уж нельзя звать барышней? Не прикажете ли вы сделать чаю?
— Сделай, милая Наталья.
— Ах, матушка-барышня, вы все такие же добрые как и прежде! Я сию минуту сделаю чаю! да как же вас теперь зовут, барышня? Вы, вот я слышу, говорите не так уже, как прежде.
— Зови так, Наталья, как будут звать другие.
— А как будут звать другие, матушка… батюшка, извините…
Надежда, предвидя подобные сцены и со знакомыми, уже стала раскаиваться, что приехала к отцу, которого у видела только на следующее утро.
По окончании этого отпуска началась французская кампания, в которую Александров был контужен ядром.
Александров – Дуров личность не вымышленная, а действительно существовавшая.
Если бы Надежда Андреевна попала не в военный, а в какой-нибудь другой кружок, из нее вышел бы ученый или что-нибудь иное, потому что энергии в этой женщине было не мало. Выйдя в отставку штаб-ротмистром, она занялась литературою и своими произведениями обратила на себя внимание Пушкина. После французской кампании все Россия говорила о девице-кавалеристе, называя ее русскою Жанной д,Арк.
Лет двадцать пять тому назад один из русских литераторов был на Урале и в каком-то небольшом городе ему привелось встретиться с надеждой Андреевной. Он рассказывал, что это очень скромная старушка в черном мужском сюртучке, довольно поношенном, худенькая, смуглая, с косым пробором на гладко-причесанных коротких редких волосах. Разговаривая с ним, она покуривала Жуков табак в трубке с длинным чубуком.
Дурова умерла несколько лет назад в большой бедности.
Л. Шелгунова[1]
[1] Вероятнее всего – Людмила Петровна Шелгунова, урожденная Михаэлис (1832-1901) – переводчица, жена писателя Николая Васильевича Шелгунова, — В.Б.