Кудрявцев В.Ф. Старина, памятники, предания и легенды Прикамского края

Из книги: 
"Белов В.Н. Елабужский край на страницах печатных изданий Российской Империи. 
Библиографическое исследование. /- М: Издат. «Перо», 2014. – 428 с."

Кудрявцев В.Ф. Старина, памятники, предания и легенды Прикамского края. Вятка, Губернская типография, 1898

Большой исторический очерк елабужанина, авторитетного историка, краеведа и статистика, знатока и ценителя Елабужской истории Василия Федоровича Кудрявцева (1843-1910). В очерке целый ряд глав, написанных с необычайной теплотой и старательностью, посвящен непосредственно Елабужскому края и, конкретно — Елабуге и елабужанам, землякам автора. В отличие от некоторых компилятивных работ по Елабужской истории автор приводит факты, предания, опубликованные сочинения по Елабужской истории, анализирует их, выдвигает новые предположения и собственные точки зрения.

XIII-я глава повествует о селе Танайке и некоторых значимых эпизодах истории Елабужского края, в частности – из эпохи пугачевского бунта. Глава XIV рассказывает о времени основания села Трехсвятского и теориях, имеющихся на этот счет. В главе XVIII приводиться в сокращении содержание книги И.В.Шишкина «История  Елабуги», дается оценка этому труду. затрагиваются некоторые другие аспекты, связанные с этой работой. В XIX главе автор рассказывает о современном ему (конец XIX в. – В.Б.) положении города, благотворительности елабужан, упоминает о «деятелях, вышедших из Елабуги» в том числе говорит «Несколько слов в память художника Шишкина». ХХ глава рассказывает о книге писателя – елабужанина Д.И. Стахеева «на память многим», отмечая, что  «первые четыре очерка: «Благоприобретение», «Уездный город», «На базаре» и «На извозе» исключительно относятся к Елабуге». В XXI и XXII главах очерка рассказывается об одной из основных достопримечательностей города – Чертовом Городище, XXIV-я же глава посвящена «Неизвестному Елабуге первому ее летописцу» — отцу Петру Никитичу Кулыгинскому.

В виду того, что данная работа достаточно хорошо известна современным исследователям, которые справедливо ставят ее в один ряд с работами И.В. и Н.И. Шишкиных, К.И. Невоструева, П.Н.Кулыгинского и некоторых других, и сама вполне доступна как в современных переизданиях, так и в отрывках, опубликованных в интернете, в данном исследовании считаю достаточным ограничиться настоящим кратким ее описанием.

 

 

СТАРИНА, ПАМЯТНИКИ, ПРЕДАНИЯ И ЛЕГЕНДЫ ПРИКАМСКОГО КРАЯ

 

XIV

Город Елабуга. — Дорогая родина. — Ситуация города; вид Елабуги с реки; перспек­тива окрестностей. — Огражденное село Трехсвятское, как начало колонизации в этой местности. — К вопросу об основании Елабуги. — Предположение Шишкина; заслужи­вает ли оно вероятия. — Местное предание. — Оправдывается ли оно историею. — Предполагаемый мною год основания Елабуги. — Первая Елабужская церковь. — Ста­ринная царская икона. — В какой части предание имеет силу достоверности.

В прошлом году в своем очерке я остановился в 7-и верстах от Елабуги; теперь подхожу к этому городу.

Елабуга… В звуках этого слова заключается для меня нечто отрадное и священ­ное для воспоминания. Это моя родина, колыбель в моей жизни. Путешествие на родину, изредка совершаемое из Москвы, доставляло мне всегда большое удоволь­ствие. При виде Елабуги и ее окрестностей, я невольно испытываю то, что выразил поэт Жуковский в двух стихах: «Поля, холмы родные, что вашу прелесть заменит?». Да, эти родные места пленительны и дороги по вызываемым ими воспоминаниям о юных днях и отчем доме, хотя к этим воспоминаниям присоединяется невольная грусть об утрате многих уже близких для сердца лиц… Но пора и к делу…

Город Елабуга, отстоящий от Москвы в 1001 версте, находится при впадении речки Тоймы в Каму. Расположен он на одной береговой террасе, которая образу­ет небольшую, но довольно высоко приподнятую над низиной равнину. По этой низине и протекают две названные реки; в половодье вся низина затопляется во­дою, доходящею до подножия приподнятой террасы.

С парохода Елабуга, рельефно выдающаяся из-за прибрежной понизи, выгля­дит хорошо ранжированным и нарядным городком. Нарядность эта сообщается каменными постройками церквей и домов, украшающих Набережную улицу; а ран­жировка — прямолинейностью расположения города. Вид из города на окрестно­сти отличается богатством перспективы. Среди видов этих окрестностей первое место занимает, разумеется, течение Камы, удаленной от города на полторы вер­сты. Кама представляется отсюда в виде широкой полосы, и все пароходы и суда, идущие по ней, ясно видны. Вторым предметом, привлекающим внимание зрите­ля, служат западные холмы, замыкающие низину. Ряд этих холмов, с Чертовой го­рой в конце, высоких, обнаженных, пересекаемых глубокими изрезами, поражает дикостью своего величия. Хороши и живописны и закамские дали, с их округлы­ми холмами, синеющимися лесами и белеющимися церквами сел уфимских. Справа виднеется здесь село Прости, а слева — Бетьки и Бережные Челны, церкви которых стоят точно рядом, несмотря на десятиверстное расстояние между ними. На пути к с. Прости есть ближайшее Собалеково, но оно, как стоящее на низине левого бе­рега Камы, по условиям перспективы, скрыто для вида. Вообще надо сказать, что Елабуга не лишена живописных видов, которые открываются взору ее жителей.

Елабуга — один из старых городов Прикамского края. Образовался этот город из села Трехсвятского. Как поставленное в земле беспокойных инородцев и близ­кое прежде к Восточной степной украйне, селение это, надо полагать, с самого же своего основания, ограждено было деревянною стеною, валами и рвом. Признаки этих валов были заметны еще в половине нынешнего столетия, а о стене и башнях упоминается у здешних летописцев. Такое укрепление давало право Трехсвятскому именоваться с первых же пор не селом, а городом, как это понималось в стари­ну. Несомненно, что укрепленное Трехсвятское, представлявшее некоторую защи­ту от нападений инородцев, было первым в этой местности и в то же время цен­тральным: только под прикрытием этого городка стали в его соседстве возникать другие русские поселения.

Время основания Трехсвятского с достоверностью неизвестно. По местному пре­данию, оно основано в тот же год, в который покорена была Казань. Но Шишкин, автор «Истории Елабуги», старается отнести основание Трехсвятского к более ран­нему времени. По его предположению, оно существовало задолго еще до покорения Казани и было почти современно основанию Хлынова (по Вят. лет. в XII веке).

В подкрепление своего предположения Шишкин приводит следующие сообра­жения. 1) Построившие в XII веке новгородцы на Каме городок (?) могли не все уйти с Камы на Вятку; некоторые из них, видя привольные места, могли остаться и поселиться на Каме, следовательно, и в здешней местности. Могло ли это слу­читься — читатель поймет, прочтя VI главу моей статьи. 2) Часть ушкуйников, ор­ганизовавших, в 1364 году селения по Волге и Каме, могла «при возвращении во­свояси остаться и присоединиться к своим прежним туземцам» (?). Как известно, ушкуйники и вятчане, при своих нападениях, делая Каму и Волгу объектом одно­го грабежа, никогда и не помышляли о том, чтобы завести на берегах этих рек рус­ское поселение. 3) Великая рать Иоанна III, возвращавшаяся из-под Котельнича по Каме в Пермь, а оттуда через Устюг в Москву, могла также не вся удалиться; часть ее могла остаться и присоединиться к прежним русским поселениям в Елабуге. Из истории, однако, не видно, чтобы в княжение Иоанна III, или еще раньше этого, было основано русское поселение на нижнем течении Камы. Вообще, предположе­ние Шишкина об основании Елабуги задолго до покорения Казани, как не обосно­ванное ни на чем, нужно признать не заслуживающим никакого вероятия.

Большее значение имеет предание, сохранившееся у жителей Елабуги. В пер­вый раз оно было сообщено еще Рычковым, в прошлом столетии. С большею под­робностью предание это приводится в «Энциклопедическом словаре» Старчевского. Под словом «Елабуга» значится следующее: «Царь Иван IV Васильевич, по­сле покорения Казани, отправился по реке Каме в Соликамск, но на пути сделал­ся болен и принужден был остановиться при устье Тоймы, на том месте, где те­перь стоит город Елабуга. По воле Иоанна, здесь заложена Покровская церковь, и им пожертвована икона трех святителей, отчего Елабуга первоначально и назы­валась селом Трехсвятским. Этот образ хранится в Елабуге до сих пор в Покров­ской церкви. Живопись его не пострадала от времени и принадлежит к древне­му греческому стилю. Близ села был построен также царем Иоанном Грозным мо­настырь, существовавший 213 лет. Место, где он находился, известно под именем Чертова городища».

Такое предание имеет, по-видимому, большую правдоподобность за собою, но, к сожалению, оно не оправдывается историческими данными.

По взятии Казани 2-го октября 1552 г., царь Иоанн IV, не выезжавший из нее, пробыл в ней только десять дней, посвятив это время на превращение татарской столицы в русский город. Оставив воеводам письменный наказ и пять тысяч вой­ска, царь поспешил 12 октября выехать из Казани в Москву. Благоразумные вель­можи, однако, советовали царю остаться до весны, до времени совершенного поко­рения всех диких народов и для устройства новозавоеванного края; но царь Иван Васильевич не внял этому разумному совету. Семейное чувство взяло верх над по­литическими соображениями: молодой царь, со славою победителя, спешил в Мо­скву к молодой царице Анастасии Романовне, имевшей вскоре сделаться матерью. В Москву царь прибыл 29 октября, получив еще на пути радостную весть о рож­дении сына-первенца Димитрия.

Впоследствии царю пришлось раскаяться в поспешности выезда из Казани, далеко еще не замиренной. И казанские татары, и ногаи, и подстрекаемые ими инородцы — черемисы, мордва, чуваши и вотяки, начали при всяком удобном случае убивать русских, разрозненных по местам, и, видимо, лишенных в отсут­ствие царя объединяющего всех образа действий. Никто из поволжских и прикамских жителей, подвластных прежде казанцам, не хотел платить ясака и дани русским; башкиры выражали явную к ним враждебность. Вести из Казани при­ходили в Москву одна за другой печальнее. В виду таких обстоятельств, заседав­шими в царской думе боярами поставлен был ребром вопрос — не нужно ли, для блага России, отказаться от бедственной для нас Казани и вывести оттуда все рус­ские войска. Но царь заявил презрение к такому малодушию. Ему, разумеется, было жаль тех многочисленных и как бы втуне принесенных жертв, которыми со­провождалось взятие Казани. Под Казанью действительно убито было много рус­ских храбрых воинов, способствовавших спокойствию и славе России и достой­но ею почтенных. Притом отказ от завоеванной Казани был бы равносилен сознанию своей несостоятельности и бессилия пред казанцами. Можно вполне ска­зать, что удержанием в руках Казанского царства мы обязаны только настойчи­вости царя Иоанна IV в достижении намеченной им цели. Но сам царь, способ­ствовавший всеми силами покорению и удержанию Казани, не ездил уже в нее. Он отправлял резервы на помощь русским в Казани, награждал храбрых воевод и воинов установленными в первый раз в России медалями. По повелению царя, русские воеводы пять лет не опускали меча, избивая мятежников и подчиняя рус­ской власти непокорных инородцев. Рать московская, ради достижения послед­ней цели, ходила и на Вятку и на Каму, верст за двести выше ее устья, и, стало быть, побывала и на местах близ Елабуги. Но сам царь, ни после взятия Каза­ни, ни после усмирения мятежников, не ездил да, видимо, и не намеревался ез­дить по Каме в Соликамск. Таким образом, предание в тех частях, где говорит­ся о заложении лично царем Иоанном IV Трехсвятского в год взятия Казани, не подтверждается историею.

Точно также не подтверждается предание об основании тем же царем Иоан­ном IV монастыря на Чертовом городище. Рычков, по слухам, сообщил, что царь Иоанн основал этот монастырь в знак благодарности за множество побед, одер­жанных им в Казанском царстве. На самом же деле этот монастырь, по докумен­там, основан был уже в XVII веке, при царе Михаиле Федоровиче. Об этом мона­стыре будет подробнее сказано в одной из следующих глав (в XXIV).

За всеми указанными неточностями, в общем характере местного предания, относящего основание Трехсвятского к царствованию Иоанна IV, заключается, по моему мнению, большая степень достоверности. Полагаю, что начало Трехсвятскому положили русские добровольные колонисты в царствование Иоанна IV. Но в какой же год это случилось? Вопрос об основании Елабуги не лишен важности не только для Елабуги самой, но и для всего Прикамского края, в отношении его ко­лонизации. В деле колонизации с устьев Камы, как надо полагать, Елабуга послу­жила четвертою центральною степенью или стадиею: сначала Лаишев, затем Чис­тополь, Мамадыш и, наконец, Елабуга. Но так как документов об основании Ела­буги не сохранилось, то вопрос об этом можно решать только приблизительно. Чтобы посодействовать такому решению, я выскажу свое предположение о вре­мени основания Елабуги.

Прежде всего, я не полагаю, чтобы русская колонизация, начавшаяся заложени­ем на Каме в 1557 г. города Лаишева, шла от устья этой реки быстрыми шагами. От­крывшиеся с покорением Казани привольные волжские пространства могли русских поселенцев манить более, чем далекий и мало знакомый Прикамский край. По мо­ему мнению, русское поселение в Елабуге могло основаться не ранее восемнадцати лет после покорения Казани. К этому только времени туго подвигающаяся русская колонизация могла подняться с устья до сих мест. Как бы ни велика была кучка рус­ских поселенцев, она, однако, не отважилась бы селиться на новом месте, не чувствуя вблизи по течению русского соседства, скачков в заселении русскими (напр, из Лаи­шева прямо в Елабугу) не делалось, во всяком случае. После Лаишева, русские посе­ленцы стали группироваться около Чистополя, потом около устьев Вятки (гор. Ма­мадыш), а далее и на месте Елабуги.

Помимо этого соображения, у меня имеется одно данное для подтверждения моего предположения. Как известно, русские поселенцы в сравнительно большем числе ставили, по существующему набожному обычаю, у себя в селении деревян­ную церковь. Вот на постройке первой церкви, хотя и не точно по времени опре­деленной, я и усматриваю одно из данных.

Первою церковью в Трехсвятском, как свидетельствуют предание и местные записи, была, несомненно, Покровская церковь. Это, разумеется, не нынешняя ка­менная Покровская церковь, а прежняя деревянная, которая, по сообщению о. Кулыгинского, стояла по правую сторону нынешней. Как сообщили о. Кулыгинскому старожилы еще в сороковых годах, — церковь эта была срублена из соснового леса, стоявшего за логом, на месте Ерзовки. Следов этого леса уже не существует, да и самая деревня Ерзовка слилась уже с городом Елабугою. Прежний антиминс Покровской церкви, по свидетельству того же священника, дан был в 1670 году ми­трополитом Казанским Иоасафом, при Московском патриархе Иоакиме. Но этот антиминс для Покровской церкви был уже вторым по счету, «ибо первый — гово­рит о. Кулыгинский — в продолжение ста лет, считая от основания храма, мог об­ветшать и, после церковных узаконений, должен был замениться новым». Если это мнение о. Кулыгинского принять в соображение, то и выйдет, что первоначальная Покровская церковь построена была в 1570 году. А это именно тот самый год, в который, как я полагаю, основана была Елабуга,

Для подтверждения местного предания о заложении лично царем Иоанном IV Трехсвятского и церкви при нем жители Елабуги обыкновенно ссылаются на икону трех святителей, пожертвованную этим царем. Икона эта, сохраняемая при нынешней Покровской церкви, действительно старинная, судя по стилю ее напи­сания. Вышиною эта икона 17, а шириною 14 вершков. Живопись на ней древне­го греческого письма и довольно хорошо еще сохранилась. Три венца на святите­лях серебряные, вызолоченные и с бирюзою. Тонкая серебряная риза с позолотою была наложена не на одежды святителей, а на те места, где нет живописи, так ска­зать на фон образа. Доска иконы назади оклеена холстом, во многих местах уже стершимся. На киоте, в которой икона находилась, сделаны девять глав с крестом вверху. Эта девятиглавая киоть, на мой взгляд, более указывает на то, что эта ико­на составляет дар именно Иоанна IV, чем указание о. Кулыгинского, что эта ико­на тезоименна имени как царя Иоанна, пожертвовавшего ее, так и отца его Васи­лия III. По крайней мере, можно с большим основанием полагать, что девятиглавые церкви стали появляться в России со времен именно Иоанна IV, заложивше­го, в память покорения Казани, в Москве Покровский девятиглавый собор на рву (церковь Василия Блаженного).

Но эта ссылка жителей на пожертвованную икону далеко еще не утверждает всей полноты местного предания. Если царь Иоанн IV пожертвовал эту икону при самом построении церкви то, думаю, эта церковь или один из ее приделов были бы посвя­щены имени трех святителей. Но этого-то и не было. Церковь освящена во имя По­крова Богородицы, а придел при ней, позднее построенный отдельно от церкви, был посвящен имени пророка Илии. Только уже в 1808 году духовенство и жители Ела­буги пожелали, в памятование царского дара, иметь при Покровской церкви особый придел во имя трех святителей. Такое желание и было благословлено вятским епископом Гедеоном. Новая каменная Покровская церковь, с двумя приделами, была освящена при другом уже епископе, Неофите, 1 октября 1810 года.

Отрицать ту часть предания, в которой упоминается о пожертвовании царем Иоанном IV иконы Трехсвятскому, не имеется никаких оснований. Напротив, это и есть, по моему мнению, настоящее ядро предания, а все прочее — не больше как наслоение, происшедшее от времени. Только это пожертвование совершилось не лично царем, а чрез присылку означенной иконы в селение, прозванное Трехсвятским. Иоанн IV естественно мог интересоваться ходом русской колонизации в за­воеванном им крае. Узнав об основании нового русского селения, как бы уже по­граничного в этой части Камы, он, в соответствие данному уже поселенцами на­именованию села, посылает в него икону трех святителей. Об этой-то присылке иконы, как царского дара, у здешних жителей и сохранилось воспоминание, пере­шедшее по времени в предание.

 

XVIII

«История Елабуги», изданная на память потомству. — Предисловие к книге. — Обозрение двух первых глав. Содержание последующих глав. — Наезд бунтовщиков, Акая и Алдар-бея на Елабугу. Чудо. Нашествие в большом числе пугачевцев. Новое чудо. — Приближение самого Пугачева к Елабуге; изреченный им приговор и мысленная отме­на оного. Вступление Пугачева в Елабугу и отданный им приказ. Слепота Пугачева и его чудесное прозрение. Один ли Шишкин подтверждает это. Страх полчищ при пере­ходе мимо елабужской Спасской церкви — Чудесный ореол, окружающий Елабугу. По­следняя глава истории. Краткая оценка труда Шишкина. Личность автора. Шишкин и историк Голиков.

Объяснение того, почему Пугачев прошел чрез Трехсвятский городок или Елабужск, не тронув в нем никого из жителей, мы найдем в «Истории Елабуги», из­данной Шишкиным в 1871 году. Ознакомиться с содержанием этой истории, на ко­торую я неоднократно уже ссылался, необходимо.

В книге Шишкина 54 страницы. В своем предисловии автор указывает, что он «хочет на память потомству рассказать историю своего родного города», к состав­лению которой служило «единственным побуждением его естественная любовь к родине». Но другая оговорка автора, что он не претендует на звание ученого, со­всем уже излишняя, ибо всякий, кто прочитает не совсем грамотно составленную его книгу, и без этой оговорки не припишет ему такового звания.

В первых двух главах, при помощи выписок из прочитанных статей, идут со­общения о происхождении Чертова городища и о начале Елабуги. Принимая на веру всякого рода предположения, высказанные в печати, автор допускает, что на месте городища стоял прежде скифский город Гелон, потом основался здесь булгарский город Бряхимов. По разорении этого города русскими, образовалось здесь языческое капище и, наконец, появилось на месте Елабуги русское поселение, а в 1552 г. и монастырь на Чертовом городище. Поселение русских, по мнению Шиш­кина, совершилось задолго еще до покорения Казани и было почти современно основанию Хлынова. Я уже ранее указал, какими шаткими соображениями автор подкрепляет такое предположение.

Затем, с третьей и до последней главы начинается повесть о нападениях на Елабугу разных бунтовщиков. Эта повесть дает некоторое представление о тех опас­ностях, которым подвергалась Елабуга в прошлом столетии. Думаю, что для Елабуги, основанной в земле беспокойных инородцев, опасностей этих было несрав­ненно больше, особенно в XVII столетии. Но выслушаем и о тех немногих, кото­рые сохранились в памяти жителей и приводятся в книге автора.

Сперва, в начале прошлого столетия, наезжал на Елабугу башкирский вождь Акай, происходивший, по преданию татар, из княжеского рода Гиреев. Тогда он соединился с полчищами другого вождя Алдар-бея, то сделался грозным для всей Оренбургской губернии и для здешнего, как соседнего края. По сообщению автора, целью Акаевского бунта в 1709 г. было восстановление Казанского царства. Пожа­ры и кровь обозначали следы бунтующих Татар и Башкир. Оба разбойника успе­ли уже ограбить и выжечь много русских селений, в том числе и город Мензелинск. Спасаясь от злодейских шаек, русские бросали сжатый хлеб на полях и пере­плавлялись чрез Каму. Тех же русских, которые оставались и укрывались на род­ных своих местах, Акай ловил и без пощады мучил, выпытывая, где скрыты со­кровища, и потом умерщвлял. Слыша об успехе Акая, живущие в соседстве Елабуги магометане высоко подняли голову и выказывали явную враждебность к рус­ским. После переправы Акая чрез Каму, у Пьяного Бора, многие из них соедини­лись с его полчищами.

Ко времени приближения Акая к Елабуге в ней скопилось из окрестных се­лений много русских, которые надеялись здесь найти, под защитою укрепления, безопасность. Акай и Алдар-бей приблизились к этому городку. Начальник Елабужского укрепления, готовый, по словам Шишкина, умереть за родину, но неизвест­ный по имени, попытался выйти навстречу врагу. В четырех верстах от Трехсвятского он потерпел поражение от многочисленных скопищ бунтовщиков. «Остат­ки разбитого войска» прибежали в Трехсвятское и заперлись в укреплении. Хищ­ники следом за ними подступили к городку, в котором поднялся плач. Надежды отстоять укрепленное село не было никакой: все жители его «считали себя зажи­во мертвыми». Чудо спасло городок. Среди ясного солнечного дня вдруг в сторо­не мятежников появился густой дым и чад, который, «врезавшись сверхъестест­венною силою в глаза их, затемнил их». В расположившемся на лугах стане мятеж­ников собственно никакого пожара и не было, но этот чад и дым, по объяснению Шишкина, представляет собою соединенное целое всех произведенных ими пожа­ров, что-то особенно чудесное, заставившее полчища их, вместо победных криков, кричать «алла!». «Недавние победители — прибавляет Шишкин — были поражены, и чем же? своим исчадием» (стр. 20). Это исчадие разбойников (надо догадывать­ся, чад) и спасло и Елабугу, и монастырь, на которые они смотрели прежде как на богатую и верную добычу.

Воспоминанию Пугачевщины отведено Шишкиным самое видное место на стра­ницах книги: о событии этом рассказывается в пяти рубриках. Отмечу из его сооб­щений то, что является или новым или выдающимся. Несмотря ни на какие угрозы, жители Елабуги оставались геройски верны присяге, данной Императрице. Первые угрозы застрельщиков заставили елабужан только позаботиться о лучшем укреплении своего городка и поставить караулы днем и ночью. Притоном пугачевцев сде­лалась Танайка, в 7 верстах от Елабуги. Главными коноводами мятежных танаевцев были крестьяне Рябышевы, «на племя которых перст Божий положил печать свою», ибо «род их в презрении у мирян и едва едва поддерживает свой быт».

Эпизод нападения пугачевцев на Елабугу рассказан с иными и большими под­робностями. При приближении к городку пугачевцев, состоящих из казаков, баш­кир и татар, все окружающие Елабугу селения, как-то: Челны, Сарали, Качка и Та­найка, сдались самозванцу и вынуждены были принимать участие в нападениях на Елабугу, которая гордо отказалась от присяги самозванцу. Имея целью разбой и грабеж, пугачевцы окружили Елабугу, время от времени делая приступы на го­родок. Майор Пермский (Перский), присланный якобы нарочно на помощь из Ка­зани, отражал эти приступы, ободрял жителей, предлагая им вооружиться, чем возможно. Но жители Трехсвятского, не надеясь на свои силы, уповали на чудо­творную икону Спасителя, которую и носили по улицам городка, служа пред нею молебны. Между тем число пугачевцев возрастало, и они приготовились к реши­тельному приступу. Положение осажденных сделалось вполне беспомощным. Ко­гда ружья и пушки, по недостатку пороха, прекратили устрашающее пугачевцев действие, совершившееся чудо избавило елабужан от грозящей опасности. Вдруг «поднялась вьюга, метель и буря, все это ударило в глаза осаждающих; дело про­исходило во время великого поста. Они отряхали свои одежды от снега, проти­рали глаза, но по причине сильной бури на шаг ничего не могли видеть. Вертелся каждый на своем месте; назади все для них было ясно, а впереди — тьма непро­ницаемая! Наконец, не могши терпеть пронзительного ветра со снегом, который ужасно резал им глаза, они вскричали: «Это что-то не просто!»… и со страхом по­бежали нечестивые «ни единому же гонящу». Это был последний приступ. Всего же приступов со стороны пугачевцев было, по сообщению Шишкина, до 12, и все они оказались безуспешными.

Наконец в Елабугу приезжает с громадными полчищами и сам Пугачев. Еще будучи в Саралях, он обрек всех жителей Трехсвятского на истребление за их со­противление его власти в течение полугода и за убийство многих его сторонни­ков. Чудо снова спасает Елабугу от рук этого злодея-разбойника. По сообщению Шишкина, как только он изрек в Саралях свой страшный приговор, он вдруг не­ожиданно почувствовал себя нездоровым: «болезнь не давала ему успокоиться во всю ночь: он то ложился, то вставал; какие-то грезы мучили его. Такое мучение и беспокойство он счел следствием своего кровавого приговора, и когда мысленно отменил его, стало ему легче» (стр. 31). Автор не сообщает, однако, откуда он за­имствовал такое близкое знакомство с физико-психическим состоянием Пугачева накануне вступления последнего в Елабугу.

Вот это душевное беспокойство самозванца и было причиною того, что он ми­лостиво обошелся с вышедшими ему навстречу елабужанами. По его приказанию, никто из разбойников не должен был во время становища полчищ его входить в Трехсвятский городок. О том, как совершилась встреча Пугачева, я передал уже в предыдущей главе подлинными словами автора. Но читателю не известно еще то новое чудо, которое совершилось с Пугачевым на другой день после встречи.

Благодушие и мирное настроение духа не долго удерживалось у атамана раз­бойничьей шайки. Переночевав на лугах елабужских, Пугачев утром снова обратил свой кровожадный взор на Трехсвятское. Один этот взор или, лучше сказать, по­мышление о разграблении городка стоил ему дорого. Едва только возникло у него дурное намерение на счет Трехсвятского, как он тотчас же почувствовал затем­нение в глазах, завершившееся потом слепотою. Приближенные его, заметившие эту слепоту, ужаснулись. Весть о несчастии с Пугачевым успела обежать всю толпу его сброда: шум и крики прекратились и все с трепетом поглядывали на Елабугу, особенно на храм Спасителя. Пугачев посылает своего ординарца отслужить мо­лебен о здравии его пред той иконою, которую вынесли ему накануне, при встре­че. По его приказанию, ординарец служил молебен в Спасской церкви о здравии не раба Божия Емельяна, а о здравии императора Петра III, не бывшего уже тогда в живых. И — о чудо! Пугачев прозревает. Таким образом, милость Божия и бла­годать исцеления посетила Пугачева за ложь и обман, которые он употребил даже при молебствии Богу. Плохо что-то верится в такое чудо.

Впрочем, не один Шишкин воспроизводит подобный рассказ. Еще раньше его о. Кулыгинский, в своей статье: «Пугачев и пугачевцы в Трехсвятском-Елабуге в 1773-74 годах» писал то же, что после него сообщает и Шишкин. «Когда в собо­ре — говорит о. Кулыгинский — отслужили молебен за здравие императора Пет­ра, то Пугачев прозрел». Сообщение это вызывает со стороны г. Дубровина такой сильный упрек: «и это пишет священник!».

Случившееся с Пугачевым чудо заставило его быть благосклонным и даже лю­безным в отношении жителей Елабуги. Испросив у них позволение пройти чрез их городок, он постарался поскорее вывести отсюда свой сброд. Чрез отворенные Никольские ворота и конные, и пешие толпы Пугачева прошли не только мирно, но и, видимо, с невольным страхом. «Проходя мимо храма Спасителя, — говорит Шишкин — крещеные бунтовщики снимали шапки, крестились и молились; самые же татары и башкиры кланялись и говорили: «Алла!»

Хотя в мемуарах современников нигде не упоминается о слепоте Пугачева и его чудесном прозрении, однако Шишкин подтверждает этот факт всеобщею яко­бы молвою об этом чуде.

Из всех сообщений Шишкина видно, что Елабуга находится под особым по­кровительством, ибо была никогда и ничем неуязвимым извне городом. Для не­добрых, со злыми умыслами, людей Елабуга скрывается даже в какой-то непро­ницаемой темноте. По крайней мере, Шишкин указывает на это в трех местах 1) «назади для бунтовщиков все было ясно, а впереди (Елабуга) — тьма непроницае­мая» (стр. 27); 2) у Пугачева, осмелившегося обратить на нее кровожадные взоры, тотчас потемнели глаза и он ослеп (стр. 32); 3) крестьяне, участвовавшие в напа­дении пугачевцев на Елабугу, сильнее испытывают эту таинственную силу. «Они рассказывали после, — говорит Шишкин — что чем ближе подходили к селу, тем более оно скрывалось от глаз их. Оно было для них окружено какою-то мглою, туманом, и они вперед не видели, а, оборотившись, ясно видели дорогу, по кото­рой пришли, и она как будто манила их возвратиться, что они и делали. Напрас­но казаки, догоняя их, хлестали нагайками по спинам. Это придавало еще более быстроты возвращаться, и они бежали без оглядки» (стр. 26). Что окрестных кре­стьян, помогавших разбойникам в нападении на Елабугу, могла мучить совесть и они могли испытывать страх при этом — это еще естественно, но удивительным мне кажется то, что и иноверцы, и инородцы, не видавшие еще никакого чуда, ис­пытывают почти такой же страх при приближении к Елабуге, ибо в истории го­ворится: «иноплеменники с каким-то страхом приближались к Трехсвятскому» (стр. 26). Как можно думать, Шишкин, из любви к своей родине, желает, видимо, окружить Елабугу каким-то чудесным ореолом. Жаль только, что этот ореол вы­шел темным, а не светлым.

Последняя глава его истории, под рубрикой «Современное состояние города», одна из лучших, хотя и не без обычных недостатков в языке. В этой главе нахо­дится краткое описание четырех более старинных церквей, сообщение о построй­ке в Елабуге других церквей и общественных учреждений, воздвигнутых благо­творительностью здешних жителей из купечества. При этом указывается, где они, и кроме Елабуги, строили часовни и церкви. В этой же главе есть краткие сооб­щения о торговле и промышленности города. Не забыл автор упомянуть и о том, сколько медалей получили здешние граждане за пожертвования в Крымскую вой­ну. Заключается глава сообщением народонаселения Елабуги (5 701 челов.), не по народностям, однако, а только по сословиям, из коих исчисляются собственно купцы и мещане. В конце своей книги автор высказывает пожелание, чтобы тра­диции благотворительности на пользу города со стороны богатых его граждан со­хранялись навсегда и поддержали то цветущее состояние города, в каком он на­ходился при Шишкине.

Труд его, при полном отсутствии прагматизма, представляет собою собственно летописное сказание о городе Елабуге. Как старожил Елабуги, Шишкин передал о ней все, что знал, слышал и читал. Первую его попытку дать хотя летопись о своем городе нельзя не признать похвальною. В его время (да едва ли и не теперь) мно­гие уездные и даже губернские города не только не имели исторического описа­ния, но и подобного летописного сказания о старине своего города. Не будь лето­писных сообщений о. Кулыгинского и Шишкина об этом городе, многое из стари­ны его, несомненно, исчезло бы навсегда из памяти елабужских жителей. В книге Шишкина описываемая встреча Пугачева проникнута заметно живым чувством.

Личность автора «Истории Елабуги», покойного Ивана Васильевича Шишкина, насколько я знаю, была весьма почтенная и, надо сказать, резко выделявшаяся из числа прежнего провинциального купечества. Помимо набожности и патриотиз­ма, покойный выделялся честностью в своих и общественных делах и своею лю­бознательностью: питал любовь к чтению книг исторического содержания, инте­ресовался живописью и археологиею. Так, в бытность его городским головою, по его именно инициативе, елабужане сохранили древний памятник — башню Чер­това городища; он же был участником первых раскопок как этого городища, так и Ананьинского могильника.

Хотя Шишкина нельзя приравнять к Голикову, даровитому историку прошло­го столетия, тем не менее, я усматриваю много общего между двумя этими лицами. Как тот, так и другой, были купцы, выучившиеся только читать и писать, но оба обладавшие любознательностью, которая заставляла их с жадностью читать все, что относилось к любимому ими предмету. Для Шишкина этим предметом служила его родина — Елабуга, и эта привязанность заставила его собирать материалы и издать их под громким именем истории Елабуги. Голиков питает особенное расположение к Петру I, и это заставило его интересоваться всем, что относилось к жизни велико­го монарха. Когда же купеческий сын Голиков, при Екатерине II освободился, ради имени уважаемого им государя, из тюрьмы, куда он был посажен за долги, то лю­бовь его к памяти Петра Великого достигла такой степени, что он всенародно по­клялся написать его историю. И, разумеется, клятву эту он исполнил свято. Бросив торговлю (Шишкин в последние годы также не занимался ею), Голиков стал соби­рать все материалы на русском языке, изустные и письменные, заставлял других пе­реводить для него все, что иностранцами было писано о Петре I, посещал и сам все места, где был этот государь, с надеждою узнать что-нибудь о нем же. Плодом та­ких усилий было то, что он, через шесть лет, в 1788 г., издал в 12 томах книгу: «Дея­ния Петра Великого, мудрого преобразователя России». Но этим труд его не окон­чился. Через 11 лет после того он издает дополнения к прежней книге и также в 12 томах. Кроме того, он отдельно издал «Анекдоты о Петре Великом» и описал жизнь Лефорта и Гордона, как лиц, деятельно вспомоществовавших Великому Петру. Не­смотря на некоторые недостатки изложения (неправильный образ выражения, ви­тиеватость и проч.), издание Голикова было драгоценностью для истории; все позд­нейшие историки почерпали свои сведения об этом государе из этой именно сокро­вищницы. Нет надобности прибавлять, что ореол, которым Иван Голиков увенчи­вает Петра I, был иного свойства… и, во всяком случае, не темный, которым окру­жает Шишкин свой родной город.

 

XIX

Возможность неверного представления о Елабуге. — Прикамский край прежде и теперь. — Современная Елабуга. — Сознание выгод географического положения города; предприимчивость жителей его; их торговля и общий оборот оной. — Устройство и украшение города; богатство храмов. — Благотворительность елабужан на пользу об­щую. — Время процветания капиталистов Елабуги. — Предречение одного статисти­ка о Елабуге; оправдывается ли оное. — Прирост населения. — Улучшенное среднее бла­госостояние жителей; желательный идеал в будущем Елабуги. — Деятели, вышедшие из Елабуги. — Несколько слов в память художника Шишкина.

Из сообщений о занятиях жителей Елабуги в прошлом столетии читатель, со­всем не знающий Елабуги, может, пожалуй, вывести заключение, что это город бед­ный, славящийся одним луком, который жители сбывают в другие города. Такое мнение о городе было бы крайне ошибочным. С целью восстановить иной, более верный взгляд на Елабугу, я нахожу нужным кратко познакомить читателя с со­временным положением Елабуги, указание на которое я все-таки, по своей мане­ре обращаться к старине, соединю, где нужно, с прошлым.

Как можно думать, все прикамские города не только в прошлом, но и в нача­ле нынешнего столетия, не отличались богатством. На это именно указал в своем стихотворении и князь Вяземский, сказав, что для прикамских городов, с их суро­вою природою, открыт «в царство злата бедный вход». Как написавший свое сти хотворение в 1807 г. поэт был вправе сказать это, глядя на жалкие, покрытые со­ломой, лачужки тех прикамских городов, которые он встречал на своем пути. Но в три четверти столетия многое изменилось в положении прикамских городов. Го­рода Чистополь, Сарапул и Пермь стоят в иных уже условиях. Везде видны камен­ные постройки прекрасных домов, везде заметна забота об удобствах и приспо­соблениях к лучшей обстановке жизни. Если бы Вяземский был жив и проехал те­перь по Каме на одном из блестящих пароходов, принадлежащих прикамским же жителям, он, наверное, не узнал бы прежнего, как бы уже несчастного Прикамского края и, невероятно, вместо сожаления об убожестве этого края, воспел бы ему хвалебную песнь… Не входя в обсуждение причин благоприятной перемены, за­висящих, главным образом, от самих же жителей этого края, я скажу, что Прикамскому краю, наравне со всеми другими, представлена полная возможность идти и впредь по пути его процветания.

Жители Елабуги едва ли не первые из прикамских жителей сознали все выго­ды географического своего положения. По крайней мере, четверть столетия назад Елабуга, как богатый и торговый город, занимала одно из видных мест по всей кам­ской системе. Этим она обязана была предприимчивости своих жителей. Пользу­ясь судоходною рекою, жители завели торговые сношения с Рыбинском, Москвою и Сибирью, скупая в соседстве хлеб в разных видах и сортах, они отвозили его в Рыбинск, отсюда направлялись в Москву, где закупали мануфактурные товары, са­хар и проч. Помимо распродавания этих последних товаров по местным ярмаркам, они отвозили их в Сибирь и на азиатскую границу, где обменивали их на чай, хло­пок, индиго и проч. В предмет моей статьи, согласно заглавию, не входит торгово-промышленная сторона и потому скажу кратко, что постоянная торговля с Сиби­рью и Москвою значительно обогащала маленький городок Елабугу, с шеститысяч­ным ее населением. По сообщению Шишкина, торговый оборот здешнего купече­ства простирался в 1870 году свыше десяти миллионов рублей, а по «Вятской Па­мятной Книжке» того же года — 11 миллионов рублей. Думаю, одного этого сооб­щения достаточно для того, чтобы счесть Елабугу богатым городом.

Для указания современного состояния города важно знать, что сделано жите­лями для устройства и украшения города и на пользу ближнего.

Место для города Елабуги выбрано, хотя и песчаное, но неудобное по множе­ству логов и оврагов, пересекающих город в разных направлениях. Но елабужане, можно сказать, победили эти неудобства и сумели хорошо обставить свой город. Один из логов они засыпали землею, а чрез глубокий овраг, образуемый течени­ем ручья Буга, перекинули мосты. Воздействие на природу сказалось здесь в осу­шении болот и гнилых озер, стоявших прежде на близ лежащей понизи. Благода­ря этому, климат Елабуги считается теперь здоровым. Возвышенная материковая полоса террасы, как ровная и удобная, дала возможность жителям провести три продольные улицы, из коих две застроены, по преимуществу, каменными домами. Кроме этих трех улиц, есть, разумеется, и другие, но более уже короткие и косые. От Камской пристани устроена на низине хорошая дамба, освещаемая фонарями; крутой, неудобный прежде спуск из города на низину обращен в пологий, хоро­шо утрамбованный, въезд.

Но усердие здешних коммерсантов выразилось всего более в постройке храмов и заботе о благолепии их. По богатству утвари, ценности материалов и иконопи­си, некоторые из елабужских церквей признаются лучшими по всему Прикамскому краю, хотя собственно в архитектурном отношении заставляют желать весьма многого. В Никольской, например, церкви царские врата и напрестольная одежда сделаны из чистого серебра. На иконостасе Покровской церкви прекрасная италь­янская живопись, исполненная лучшими художниками-академиками. Лучшею из церквей считается Спасский собор. Высокая пятиглавая церковь эта не выдается снаружи ничем в архитектурном отношении; зато внутренняя сторона храма по­ражает гармониею частей и правильностью рисунка орнаментов. Колонны, антаб­лемент и пилястры сделаны в стиле коринфского и ионического орденов, иконо­стас в стиле рококо, алтарь овальной формы. Все вместе — богатство ризницы и утвари, чеканная серебряная одежда престола, стройное сочетание линий в леп­ных и узорных работах придают изящество многовместительному храму уездно­го городка.

Кроме этих церквей, частного единичною благотворительностью здешних куп­цов выстроены другие, например, Троицкая кладбищенская церковь, красивее всех по архитектуре, также церковь приюта, богаделенная, тюремная, училищная церк­ви, женский монастырь с высокою каменною церковью, стоивший его соорудителю И.И. Стахееву, с обеспечением оного на вечные времена, полмиллиона рублей. Много церквей и часовен строили здешние купцы и в других местах. Особенно в этом отношении отличались Ф.Г. Чернов и Ив. И. Стахеев. Первый положил капи­тал на вечные времена, из процентов которого чрез каждые пять лет должна со­зидаться церковь в селении крещеных инородцев. Как устроенный им приют для девочек-сирот, так и эту заботу о младшей братии — инородцах, сливающихся с Россиею в одно целое, надо признать полезнейшим из учреждений. Второй из них строил церкви по преимуществу на Афоне. Благотворительность здешних граж­дан распростерлась и на другие стороны: гостиный двор, водопровод, фонтаны, казармы, также богадельня, городская больница построены на иждивение частных благотворителей. К числу полезных введений нужно причислить и основание об­щественного банка, при учреждении которого постановлено навсегда уделять из­вестный процент на пользу бедных жителей. Не мало уже сделано здешними жи­телями на пользу просвещения. Частная благотворительность выразилась в уст­ройстве школ, этих действительно, по выражению педагога Аммоса Коменского, «мастерских человечности». В числе таковых построены здания приходского, уезд­ного, земского, духовного училищ, равно женской прогимназии и реального учи­лища. Двухэтажное здание женской прогимназии, с церковью при ней, выстрое­ны К. и П. Ушковыми. Ф.Г. Гирбасов устроил ремесленное училище, с обучением в нем шести ремеслам, также основал убежище слепых с школою при нем. Не мало также устроено в различных селах Елабужского уезда разного типа школ. Большая часть устроенных заведений обеспечена и капиталом на содержание оных. Ради данных для истории, я должен сказать, что дух устройства школ повеял в Елабуге, главным образом, в недавнее время: лет сорок-тридцать назад благотворитель­ность жителей обращалась почти исключительно на устройство одних только храмов. Взвешивая все то, что сделано в маленьком уездном городке на пользу общую, надо подивиться тому высокому духу благотворительности, который отличал до­селе елабужских жителей, особенно его богатое купечество.

Начиная с сороковых и до восьмидесятых годов, Елабуга, как торговый город, славилась числом капиталистов и количеством купечества, почти равного губерн­скому городу, несмотря на то, что население ее было в пять раз меньше губернско­го города. Такое положение заставило вятского статистика предполагать, что Ела­буга со временем будет одним из первых городов по всей камской системе. К со­жалению, эти возлагаемые надежды не оправдались. Пермь и Чистополь давно уже превзошли Елабугу в торгово-промышленном отношении. По заключению мно­гих, Елабуга начинает даже падать в торгово-промышленном отношении. Выска­завшие подобное мнение ссылаются на крайне ограниченное число капиталистов в городе и на отсутствие промышленности: вместо множества разнообразных за­водов, в Елабуге теперь фигурируют одни пивоварни и винные заводы. Но думаю, что без статистических данных утверждать этого падения нельзя, хлебная торгов­ля ведется и теперь в больших размерах, ибо, по газетным сообщениям, Елабуга каждогодно отправляет на Волгу до 400 000 четвертей хлеба и продолжает торго­вые сношения с Сибирью и Кяхтой.

Лично для меня важнее не число капиталистов, а среднее благосостояние го­рода. Что в этом отношении имеется успех, за это говорит и прирост населения: в 25 лет население города увеличилось вдвое — вместо 6 тысяч почти на 12. Кро­ме того, при прежних капиталистах, сколько я помню, была масса бедняков и ря­дом с каменными палатами находилось много бедных хижин. Теперь же среднее состояние жителей значительно улучшилось в экономическом отношении. На под­нятие нравственного уровня в городе указывает сознанная уже потребность к уче­нию и масса учащихся и учившихся в школах. В образовании жителей, в разви­тии в них человечности и заключается желаемый мною идеал в будущем по отно­шению к Елабуге.

Что маленький городок Елабуга в состоянии выдвигать деятелей не в одной только области торгово-промышленной — для этого существуют довольно веские указания. Здесь родились и умерли два летописца, о. Кулыгинский и Шишкин. С трудом последнего я уже познакомил читателя, с характером статей первого я най­ду еще случай познакомить его. Здесь родились известный литератор Д.И. Стахеев и И.И. Шишкин, художник.

Здесь, после отставки, провела большую часть жизни и умерла девица-кавале­рист Надежда Дурова, наделавшая в свое время немало шуму в Петербурге. Каким-то образом этой девице удалось, под именем Александрова, зачислиться в кавале­рийский полк на службу, получить звание офицера и за отличие в одной из битв удостоиться получения Георгия за храбрость. С этим орденом, так необычайным для женщины, она не расставалась уже никогда, прикрепляя его к своему сюрту­ку, в который она одевалась до конца своей жизни. Помимо военных качеств, эта девица, достигшая старости, обладала литературными дарованиями. Кроме своей автобиографии, написанной по преимуществу эпизодически, она писала романы и повести, в стиле Гофмановских произведений.

В области искусства живописи высоко выдвигается художник Шишкин, сын местного летописца, умерший в нынешнем году. Имя Ивана Ивановича Шишки­на, офортиста и профессора живописи, известно почти всей России, ибо пейзажа­ми лесов этого поистине «поэта природы» любуются все любители изящного. Мне случилось повидать много произведений его кисти, и скажу, что каждое из них, несомненно, отмечено печатью природного таланта. Все его художественные про­изведения дышат как живые, вызывая в зрителе ту же любовь к природе, которою проникнуты они. Несмотря даже на то, что он писал последние произведения в преклонных летах, они носят характер юношеской свежести; от них так и веет раз­дольем лесов и полей, сочностью диких трав, особенно при изображаемых им бо­лотцах, над которыми ниспускают свои сучья и ветви, зеленеющие и как бы смот­рящиеся в зеркало воды деревья. Начнет ли он изображать ряд стройных, прямых высоких сосенок, возьмется ли за изображение ветвистого узловатого или дупли­стого дерева, откроет ли нам на картине упавшее от бури или старости великан-дерево, лежащее в глубине леса и поросшее уже мхом и грибами, — все так див­но выходит из-под кисти этого маститого художника, полюбившего таинственные сени природы. Один из сотрудников «Недели», сообщавший некролог Шишкина, так отзывается о любви покойного к природе: «Шишкин жил своими деревьями и травами. Мне представляется, что он должен был разговаривать с ними. Вот та­кое сочувствие образованного человека к умершему я вполне понимаю. Это, несо­мненно, самая лучшая оценка таланта художника. Не раз при взгляде на картины его, показываемые в Москве на передвижных выставках, являлось у меня жела­ние — эх, хорошо бы бежать из этой душной и пыльной столицы, соприкоснуться с природой, забравшись в глубину тенистого леса, и отсюда, из чащи разъединен­ных вершин деревьев, взглянуть на клочок синего, почти безоблачного неба (ка­ким чаще изображал его Шишкин) и сказать себе словами поэта: А там-то голову закинь-ка да взгляни: Какая чистота и глубина над нами!»

 

XX

Новое сочинение о Елабуге. — Кто его составил. — Признаки, по которым можно до­гадываться, что речь идет о Елабуге. — Общий характер этого литературного произ­ведения. — Каким городом была Елабуга в самом начале шестидесятых годов. — Отзы­вы елабужан о своем городе. — Внешняя сторона благочестия. — Сгруппированные мною по книге г. Стахеева отношения елабужского купечества к равным себе, к подвластным, к инородцам и крестьянам. — Предъявляемые автором требования. — Даваемое преж­де сыновьям и дочерям воспитание. — Заметка автора и мое мнение по поводу оной. — Содержание рассказа «Извоз». — Содержание повести «Благоприобретение». — Челове­ческая жертва, принесенная демону корыстолюбия. — Уменье наживать капиталы. — Благотворительность и покаяние преступника. — Общий облик героя повести. — Ма­ленькое дополнение о жизни описываемого лица. — Недостатки и достоинства книги г. Стахеева; заслуга автора. — Одной ли Елабуге свойственны замеченные автором не­совершенства и недостатки. — Отзыв иностранца XVII века о русских.

 

Есть еще одно сочинение о Елабуге, хотя и не исключительно посвященное ей. С этим новым литературным памятником, как более других интересным, чи­татель, полагаю, непременно пожелает познакомиться. Это уже не история Елабуги и не исследование о ней, а книга, знакомящая с бытом и характером ее жи­телей, притом в самой живой форме. Носит эта книга название: «На память мно­гим» и составлена здешним уроженцем Дмитрием Ивановичем Стахеевым. Книга эта есть собственно ряд очерков, касающихся по преимуществу Сибири и в част­ности Прикамского края. Хотя автор в своем предисловии и говорит, что для сво­их материалов он не берет какую-либо местность, но этому заявлению мы можем и не поверить. Первые четыре очерка: «Благоприобретение», «Уездный город», «На базаре» и «Извоз» исключительно относятся к Елабуге, которую автор называет Черемисовым, подобно тому, как и Щедрин-Салтыков называет г. Вятку Крутогор­ском. Что в этих очерках идет речь о Елабуге, автор делает довольно ясные указа­ния: называет, например, две реки К… (т. е. Кама) и Пойма (Тойма), именует бере­зовую рощицу Козьей Горкой. Этим именем назывался прежде нынешний Алек­сандровский сад. Да и помимо этих указаний, каждый елабужанин легко догада­ется по многим другим признакам, что предметом указанных очерков служит елаобщество. Вот об этой-то книге г. Стахеева, не касаясь других его произ­ведений, я и буду говорить в этой главе.

Автор книги не питает, подобно Шишкину, слепой привязанности к родине, и потому ему в Елабуге далеко не все кажется хорошо, приятно и благочестиво. Сочи­нение его, по преимуществу, сатирического характера. Автор обладает, несомненно, большою наблюдательностью, остроумием, либеральным взглядом, уменьем почти фотографически схватить и воспроизвести характерные стороны своего города. Для своих очерков он взял представителей купечества шестидесятых годов, имевшего в Елабуге большое значение, как самого богатого сословия. Знакомый с детства с этим сословием, автор бойкою и размашистою кистью набросал его типы. Из его сати­ры легко понять, что не все то золото, что блестело прежде в Елабуге. Он подметил и недостатки в обстановке города, ущемил, так сказать, больные места в жизни его обитателей. Отражая в своем произведении, как в зеркале, общественные и частные недостатки и несовершенства, г. Стахеев несомненно проникнут был желанием бла­га не только Елабуге, но и всему купечеству, как «могучему среднему сословию».

По его кратким, но весьма выразительным очеркам легко можно составить представление, каким городом была Елабуга в шестидесятых годах. Все сообщае­мое мною я буду брать из книги: «На память многим». Город этот отличается хо­рошо украшенными храмами и роскошными палатами богатого купечества, и тем не менее относительно удобств и санитарной стороны был скверно обставленный город. Видимо, о лучшем благоустройстве города никто и не подумал тогда. Ни фонтанов, ни прилично устроенного ввоза или въезда в город не было. На торго­вой площади стояла непролазная грязь; у единственного сада, Козьей Горки, сва­ливается всевозможный навоз; от берегов р. Поймы исходила страшная вонь по случаю свалки туда всякого рода падали. Несмотря на такое явное неблагоустрой­ство города, купцы, видимо, и не нахвалятся своим городом.

— У нас, — говорит один из них, — можно сказать благоденственное и мир­ное житие… Вон и губернатор, когда приезжал, говорил: первеющий, говорит, мож­но сказать, под моим начальством город; а его преосвященство так не нахвалится просто, — рыбная, говорит, сторона, благодатная… Вот оно как!

Лучшей лести не было для купцов, как похвалить их город и назвать его бла­гочестивым.

• Я вот все сижу да думаю, вздыхая, начала странница (пришедшая за подач­
  кой к богатому купцу): какой у вас прекрасный, можно сказать, Господу Богу угод­ный город! В храмах Господних, какое благолепие и убранство, сребра и злата мно­гоценного сокровищ какое неописанное множество!
• Н-да-с! Оживляясь, перебил купец, — если теперь наш город сравнить с
  другими, так, небось почище будет, пожалуй, что и губернскому-то за нашим не
  угоняться.

Посмотрим же на этот благочестивый город, в котором было прежде благо­денственное и мирное житие.

С внешней стороны он действительно может показаться таковым. Жители го­рода кормят нищую братию, особенно в дни поминовения усопших родственни­ков; украшают иконы и храмы; богатые купцы строят сами часовни и церкви.

Для благочестивых жителей оказывается обычных церковных служб даже мало: они отправляют еще особое молитвословие, так называемый акафист, на который, по особому звону собираются купцы с семействами и выгоняемыми ими из лавок приказчиками. Для благолепия церковных служб они выписывают из столицы пев­чих, которые, услаждая слух горожан своим пением, только и делают, что пьянст­вуют да валяются на площадях. С целью, вероятно, придать более торжественно­сти церковному служению, купцы выписывают из Лыскова особенно горластого дьякона. Этот дьякон, по сообщению г. Стахеева, одним своим возгласом чуть не уморил до смерти одну помещицу, ставившую в это время свечку образу! Зато он высотою своего голоса, по всей вероятности, умилил купеческие сердца…

Что в выражаемом купцами благочестии не было самого главного — честно­го и человечного отношения к другим, своим ближним — это как нельзя более яс­ным представляется из книги г. Стахеева. Из его очерков я постарался сгруппи­ровать все эти отношения к окружающим, и читатель вполне оценит непригляд­ность оных.

По отношению к равным мы видим здесь ложь, обманы и плутни разного вида. Так Семен Иванович, хотя и почитывает Сираха из Библии, не прочь плутовать: вместо продаваемого сала ввернуть покупателю кишок. Андрей Митрич нарочно подбирает ухватов-приказчиков для мошенничества. Эти приказчики в Рыбинске ловко умеют присчитывать продаваемые ими кули, рублей так на 50, а если зазе­вается приемщик — то и того больше. Обычным делом богатого купца Федора Бе­лова было по вечерам спрашивать приказчика, кого и на сколько обсчитал и на­дул он? Михаиле Асафыч ловко обсчитывает на весах крестьян, считая покупае­мое у них: двадцать девять, двадцать десять, тридцать и т. далее. Обмеривая и об­вешивая безбожным образом, этот Асафыч так быстро считает, что мера и вес го­товы уже прежде, чем крестьянин разведет руками и скажет: «Как же это у нас, в деревне, бабы-то насчитали больше».

Г. Стахеев приводит и беседу между собравшимися купцами на Козьей Горке. Когда речь зашла о плутнях некоторых елабужских купцов, один из них справед­ливо заметил, что вести так коммерцию не честно, да и вообще грешно так поступать. На это ему другие отвечали: «где без греха-то?» или: «так уж спокон века ве­дется». Вот оно где процветало-то азиатское право торговли!

По отношению к подвластным, каковыми являлись приказчики, обращение купцов не имело и тени гуманности. Приказчиков держат в тесных помещениях, заставляют иногда производить совсем ненужные работы для того только, чтобы они даром хлеб не ели. Обращение с ними прямо уже деспотическое. Это были своего рода рабы, которых купцы могли до полусмерти бить. Но главное, разуме­ется, зло заключалось в том, что некоторые купцы прямо развращали приказчи­ков, приучая их с молодых лет обманывать и мошенничать ради обогащения сво­его хозяина. Не думайте, однако, чтобы купцы понимали все то зло, которое они причиняли своим подвластным. Они, напротив, видимо, склонны были думать, что обретут спасение своей души, когда будут заставлять своих подвластных чаще молиться Богу. С этою целию они высылали своих приказчиков слушать акафи­сты, заставляли их, на сон грядущий, читать молитвы. Один, например, купец по­сылает прислугу узнать, молятся ли вечером его приказчики — «Коли они не мо­лятся — говорит он — да табак еще, прости Господи, сосут, так прогнать их по шеям». Участь приказчиков, таким образом, зависела от того или другого донесе­ния прислуги. К счастью их, прислуга принесла благоприятный для них ответ, и купец чуть ли не с умилением говорит: «Может нам хоть это на том свете зачтет­ся, что мы о спасении их душ заботимся».

С инородцами и крестьянами, на счет которых купцы, главным образом, жи­вут и наживаются, обращение самое возмутительное, скупая у них хлеб, их обсчи­тывают, обвешивают и на низкие поклоны их о милости над ними смеются, изде­ваются. Для работающих на купцов крестьян и не существует иных названий, как мужичье, ослы, дураки, хамы, свиньи, немытые образины. Надменность и кичли­вость своим богатством купцов пред крестьянами воздвигают какую-то стену ме­жду этими двумя сословиями, нуждающимися, однако, друг в друге. Когда один крестьянин вошел в переднюю купца, чтоб поговорить об условиях извоза, купец набросился на него, как он смел грязными ножищами топтать паркеты купца.

Из рисуемого г. Стахеевым положения здешнего купечества ясно видно, сколь­ко пустой надутости своим богатством и вместе косности показывало оно. А между тем автор предъявляет к ним такие требования, которые можно обращать только к просвещенным лицам, например, предложение размыслить, что такое богатство и зачем нужно стремиться к нему (страница 43). Или же такое требование, которое хорошо понятно чрез высказываемое автором отрицание: «Никогда не западала в них (купцах) мысль о человеческих обязанностях, о благе общем, о несовершенст­ве их общественной и частной жизни, о средствах к ее улучшению» (страница 44). Ставя подобные требования, автор, значит, был уверен в возможности осуществ­ления оных среди вообще купечества и в частности елабужского. Такая вера в со­вершенствование купечества делает, разумеется, честь автору.

По выведенным, однако, г. Стахеевым типам смело можно сказать, что здеш­ние купцы не только не имели человечных отношений к другим, но и к своим соб­ственным детям. Даваемое ими воспитание своим детям по своей жестокости да­леко превосходило пределы Домостроя Сильвестра (XVI века). Пощечины, зубо тычины и побои до омертвления служили единственными средствами воспитания детей. Отцы не только не заботились об умственном развитии детей, но и всеми силами старались искоренить в юношах всякую любознательность, которая ино­гда заставляла их тайком от родителей читать книги. Найденные родителями у де­тей книги кроме церковных, сжигались немедленно, точно еретические. Даже со­чинения поэта Кольцова невежественные родители считали, по выражению г. Ста-хеева, похабщиной. Не мудрено, что под ферулою такого воспитания или, вернее сказать, полного его отсутствия, из детей купцов нередко выходили или бессмыс­ленные идиоты, или пьяницы и саврасы без узды, умевшие только дебоширствовать: разбивать в слободках оконные рамы, орать там во все горло многолетие, изощрять свои способности в кулачном бою или же таскать на ногах двухпудовые гири. На все это есть указания в очерках г. Стахеева.

Обучение дочерей ограничивалось часословом. «Да и на что им эта грамота» — говорит один богатый купец, — почитали бы оне только мужа да молились Богу. — А и вправду ты говоришь, Степан Кузьмич, поддакивала ему супруга, — чего девку понапрасну ученьем томить, знала бы только молитвы. Вот и мы с тобой, благодаря Бога, живем не первый десяток, и от Бога не обижены, и от людей в почете, а тоже грамоте не больно учены». И подобно своим родителям, девушка оставалась безгра­мотною и коснела в невежестве. Обращение родителей с дочерьми было не лучше: та же потасовка и волосянка служила вразумлением дочерей. Автор указывает, что девушка, осмелившаяся поговорить с соседом чрез тын огорода, была протащена от­цом за косы чрез весь огород и двор. Теремная жизнь, взаперти, была здесь в пол­ном ходу. Здесь, именно в Елабуге, я слышал следующую пословицу: «девушка, что денежка: всякий бы знал ее, но не всякий видел». Разумеется, при недостатке обще­ственного образования и подобное изречение имело практическую основу.

Приводя примеры даваемого прежде купцами воспитания детей, г. Стахеев на­ходит нужным вставить следующее свое замечание: «Эти будущие купцы не пони­мали и не могли представить всю неизмеримую глубину невежества их почтенных родителей. Они чувствовали боль и нравственную тяжесть, высказывали ее меж­ду собой в безыскусственной жалобе (один из таких диалогов приводится в кни­ге), и с бараньей покорностью, всосанной с молоком матери, несли свой тяжелый крест тяжелого, гнетущего, подавляющего рабства. И шла их жизнь томительной дорогой; вместо сыновней любви был только страх и опасение за потасовку, вме­сто откровенности и искренности была только скрытность да обманы. Потреб­ность свободы давилась при первом своем проявлении, и таким образом в душ­ной атмосфере деспотизма и самодурства вырастали будущие торговые деятели — «могучее среднее сословие» (страница 41).

Разделяя с автором взгляд на неискренность отношений между родителями и детьми, созданную неправильной постановкой домашнего воспитания, я не могу согласиться с общею тенденциею автора. Не входя в подробное обсуждение его тенденции, я только спрошу автора: а что было бы, если бы дети, юноши и взрос­лые, по чьему-либо научению или вразумлению не только могли представить, но и сознать невежество своих родителей и, вследствие этого, перестали бы питать к ним сыновнее чувство или, как он называет, «баранью покорность?» Сделались ли бы дети от того лучше, образованнее, умнее? Во всяком случае, общая непокор­ность детей своим родителям, хотя бы и невежественным, как нарушение запове­ди Божией, никогда не делала еще детей счастливыми. Что дети вырастали в душ­ной атмосфере деспотизма, это ясно видно из книги и без особого замечания ав­тора, которое, кстати сказать, кажется мне совершенно лишним, а по духу своему, в общем характере произведений этого литератора, каким-то диссонансом. Думаю, что я ни в чем не погрешу против уважаемого мною автора, если сочту некоторые слова его замечания простою обмолвкою, своего рода lapsus calami.

Автор, несомненно, владеет способностью чертить и рисовать факты и лица так, что с его стороны не нужны и комментарии к ним. Таков, например, рассказ «Извоз». В нем нет никаких тенденций и умозрений автора, и, тем не менее, этот рассказ весьма грациозен. Основною идеею этого рассказа служит, несомненно, желание автора показать, как ложно здесь понимали благочестие.

В «Извозе» он выводит тип богатого купца Лопатова, имевшего в Черемисове каменный дом с подъездом. Этот купец, при найме извозчиков из деревни Мар-кваш, прижимает их елико возможно, хорошо зная, что эти бедняки должны будут согласиться на поставленную им низкую цену для провоза товара из Черемисова до Бугульмы. За расстояние в 150 верст он дает им только по 12 копеек с пуда. Удив­ленные такой дешевизной извозчики просят прибавить, накинуть, хотя из мило­сти, копеечку или даже полкопеечки на пуд, но купец и разговаривать с ними не хочет и гордо удаляется в свои покои, хотя извозчики ему и весьма нужны. Потол­ковали между собою бедняки и, в конце концов, принуждены были согласиться на предложенную им плату, хотя, и не уверены были, хватит ли им денег на харчи и корм лошадей. Риск, к которому приводит нужда извозчиков, мог усугубиться еще от непредвиденных обстоятельств, например, падение лошади во время пути, бо­лезнь извозчика и прочее. Между тем, замечу уже от себя, такие прижимки бедня­ков св. Иоанн Златоуст, в одной из своих бесед, называет не только хищением, но и прямо разбоем. А такой разбой, не сумняся нимало, допускал Лопатов, который, по рассказу, был даже строителем за свой счет церквей. Что он был мало в душе благочестив, а был только богомолен и суеверен, в этом убеждает и последующее. В то время, когда он устраивает прижимку крестьян, к нему входит ловкая стран­ница. Польстив купеческому самолюбию, она начинает рассказывать о небесном якобы ей видении, и Лопатов, умиляясь при мысли, что его посещают такие свя­тые люди, не жалеет вручить ей сотенную ассигнацию, — чем странница, обирав­шая простоватых, осталась еще недовольной. Читатель и без объяснения или за­мечаний автора легко догадается, каково это благочестие, вытягивающее из горла трудолюбивых мужичков копейки и гроши и бросающее сотни рублей на поощ­рение проходимцев-тунеядцев. Рассказ, написанный с явным сочувствием к при­тесняемым, производит сильное впечатление и на читателя.

В другом очерке, «Благоприобретение», г. Стахеев воплотил в живом рассказе сильно распространенную в Елабуге молву об одном богаче, нечестно нажившем громадное состояние. За правдоподобность этого рассказа, несомненно, сфанта­зированного, ручаться нельзя, но с содержанием оного я считаю нужным позна­комить читателя.

Некто мещанин Белов (псевдоним) служил поверенным по откупу в селе Чел­нокове (Бережные Челны). Собрав однажды со всех подведомственных ему каба­ков деньги, в количестве 15 тысяч рублей, он задумал прикарманить их. Сделать это пред всемогущим тогда акциозно-откупным комиссионерством было весьма трудно, но Белов придумал для этого средство, и средство, надо сказать, отчаян­ное. Притворившись больным, он отправляет в город жену сказать, что все день­ги им собраны и чтобы контора прислала доверенное лицо для получения их, так как он сам, по нездоровью не может отвезти их. Неподозревавшая злого умысла, его жена глубоко вздохнула при этом, в предчувствии какой-то беды, но в чем оная заключалась — она не знала. Отправляясь в город, она не разбудила даже своего сынишку Гришу, чтобы проститься с ним. Верно, материнский инстинкт не под­сказал ей, что она видит ребенка в последний раз, ибо его отец решился принес­ти его в жертву демону корыстолюбия.

По отъезде жены, Белов положил деньги в валеный сапог и потом зарыл его в укромном местечке. Ночью, после некоторого колебания, он решается совер­шить черное дело. Дрожа как в лихорадке, он зажег свое жилище извне, с одно­го из углов. Шумевший и рвавший с домов крыши ветер как нельзя более благо­приятствовал его злому предприятию. Войдя в избу, Белов, искоса взглянув на спящего своего ребенка, лег спокойно на кровать близ окна. Огонь от зажженно­го угла мало-помалу пробрался и во внутренности избы. Дым изъел глаза спав­шего на полу ребенка, и он, задыхаясь, начал громко плакать и бессильно ме­таться. Белов лежит себе раздетый и не хочет пальцем пошевелить для спасе­ния своего кровного детища… С улицы стал доноситься шум и крики сбежавше­гося на пожар народа. Надсаженные крики ребенка стали стихать и заменились предсмертным хрипом… Тут только окаменевшее сердце родителя дрогнуло и он было бросился на спасение своего первенца, но было уже поздно… Пламя охва­тило и его самого, и Белов, с силою выбив оконную раму, выскочил в одном бе­лье, с опаленными волосами, и брякнулся оземь в обмороке… Придя в чувство, он заявил толпе, что и сын его там… и деньги акцизные, пятнадцать тысяч. Тол­па естественно пожалела не мертвые деньги, а сгоревшее живое человеческое су­щество. — «Черт с ними — акцизные! А вот грех-то — паренек-от сгорел; ох, на­казание Божеское!»

Благодаря вскоре пролившему дождю, пожар ограничился одним только до­мом акцизного откупа.

Приехавшая на другой день жена Белова, узнав о нечаянной смерти своего лю­бимого Гришеньки, неутешно рыдала и в отчаянии рвала на себе волосы. В своей глубокой скорби она осыпала своего мужа упреками: спасая себя, он не позабо­тился о спасении своего собственного ребенка. Несчастная и не подозревала, что ее муж был сознательным орудием гибели своего собственного ребенка.

Никому, разумеется, и в голову не приходило заподозрить в поджоге Белова, который и сам лишился всего добра и собственного детища. После произведен­ного следствия, которое ничем не могло подтвердить виновности Белова, дело, по резолюции старых судов, было предано воле Божией. Откуп ограничился только тем, что отказал Белову от службы.

Только полгода богатый Белов крепился, перебиваясь кое-как в Челнокове. Уе­хав отсюда уже на почтовых в Черемисов, он начал быстро обогащаться на укра­денный им капитал. Здесь он занялся торговлею, скупая на базаре все, что можно было потом с барышом продать. Дело скорого обогащения пошло как по маслу… Вскоре у него в городе появился свой благоприобретенный дом, а потом и двух­этажный, с бемскими стеклами, каменные палаты, разубранные всевозможными растениями и цветами. Тут только сметливые люди сообразили, откуда вдруг поя­вилось у Белова так скоро многотысячное богатство…

Белов показывал всем пример, как надо вести торговлю, чтоб быть капитали­стом. Богатея, он и обмеривал, и обсчитывал тех, у кого покупал товары; никогда не давал сполна рабочим установленной платы. Слыша нередко их брань и прокля­тия, он и в ус себе не дул. «А черт вас побери… Брань — не чад — глаза не ест», — думал Белов и продолжал свое дело.

Дела его шли в гору и делались все лучше и лучше. Федор Григорьевич (имя, даваемое ему автором) сделался богат и славен. Лавки и амбары его были полны товарами; на пристани у судоходной реки (Камы) кипит работа: тысячи кулей хле­ба, овса, ячменя, гороха перегружаются из амбаров на его собственные коноводки. Сотни рабочих двигаются взад и вперед, десятки приказчиков наблюдают за рабо­тами и покрикивают на поденщиков. Работа кипит на пристани, работа идет и на его канатном заводе. Белов устроил в городе прекрасный фруктовый сад, усыпал песочком его дорожки и украсил его разнообразными беседками.

Достигнув такого блестящего положения, ведет ли он хотя теперь честно свои дела? Нет, привычка, говорят, вторая натура. Будучи и богатым, он по-прежне­му не додает рабочим условленной платы, приказывает своим приказчикам об­считывать, покупать или подпаивать других приказчиков, от которых получал­ся товар.

Но видно нелегко доставалась ему эта жизнь, исполненная хищения и неправ­ды. Подозрительность и недоверчивость к людям были отличительным его свой­ством; богатство не давало ему счастья. Да и кому же хорошо живется с камнем мучений совести? Автор описывает так портрет Белова: «Время изменило его: он сгорбился и поседел, длинная белая борода покрывает почти всю грудь. Голос его сделался глухим — точно из бочки раздается, глаза вечно смотрят исподлобья, веч­но он нахмурен и ни на минуту не престает поводить из стороны в сторону гус­тыми, тоже поседевшими бровями».

В семейном отношении Белов был несчастлив: вновь рождавшиеся дети умира­ли, только второй сын, Димитрий, был жив, да и он был не на радость родителю. Из Мити вышел забитый до идиотизма молодой человек, умевший только пьянст­вовать. В надежде, что сын его женится — переменится, Белов женил его на бога­той невесте и справил свадьбу роскошно, с торжественною помпою. Но эта пере­мена выразилась, по словам г. Стахеева, только в том, что прежде Митя пил по по­луштофу, а, женившись, — начал выпивать по целому штофу. Жена Мити зачахла с горя и чрез пять лет умерла, за ней вскоре последовала и жена Федора Григорь­евича — вероятно, до смерти не перестававшая тосковать о безвременно погиб­шем своем первенце, милом Гришеньке.

Белов, выделив ни к чему неспособного своего сына, Митю, остался дожи­вать свой век один в богатых и больших хоромах. Пуста и тяжела для него стала жизнь… Вот в это-то время, как я полагаю, и начались в более сильной степени угрызения совести, при мысли о Боге и Его правосудии. Несомненно, внутренняя борьба с самим собою началась уже и, в конце концов, привела его к тому, что он стал понемногу расставаться с своим кумиром — богатством, которому он прежде так усердно покланялся. Г. Стахеев, быть может, и хорошо делает, что, рассказы­вая быль, не заглядывает во внутренний мир своего героя повести и ограничива­ется только констатированием фактов, и мне, как передающему содержание этой были, придется следовать по его пути. Чем старее делался Белов, тем чаще стала западать ему мысль о спасении своей грешной души. С этою целью он прекратил все свои торговые дела и обратился к душеспасительным средствам. Он стал воз­двигать по берегам судоходной реки часовни, церкви, выстроил в городе Кладби­щенскую церковь, жертвовал в городские храмы разные вклады, делал на иконы серебряные ризы, отдал в вечное владение и свой фруктовый сад детскому при­юту, им же основанному и выстроенному. Готовясь к смерти, Белов, для большего покаяния, устроил при основанной им церкви склеп, поставил в нем гроб и, спус­каясь сюда, оплакивал здесь свое согрешение.

Заканчивает свой рассказ г. Стахеев так:

«Прошло после устройства могилы лет пять. Старик все ожидает смертного часа, но смертный час не приближается. Федор Григорьевич потерял зрение, со­гнулся в дугу и все живет и живет».

«Славою в народе, почетом и уважением от сограждан пользуется седовла­сый старец. Дожидает он своего смертного часа, а смертный час что-то замедлил, и время еще более сгибает в дугу седовласого семидесятилетнего старца, почетно­го гражданина и кавалера».

Не откажу себе в удовольствии сказать несколько слов по поводу этого лите­ратурного произведения. Рассказ г. Стахеева свеж, жив и занимателен; как вылив­шийся в минуту вдохновения, этот рассказ, отличаясь и своею законченностью, производит целостное впечатление на читателя. Хотя автор не углубляется в ана­лиз выводимого им лица, но от этого драматизм содержания не уменьшается и фи­гура Белова рельефно выдвигается пред читателем со всеми ее недостатками и дос­тоинствами. Несомненно, Белов, каким он мне рисуется по рассказу, натура силь­ная, выдающаяся, с настойчивой волею и сильным характером. Что он был делец первой руки и человек энергичный и предприимчивый — это указывает в нем то, что, начав торговлею с 15-ти тысячами капитала, он сделался миллионером, чего другой, и со 150 тысячами и даже вдвое более этого, не в состоянии был бы дос­тигнуть. Молодому Белову не доставало только крыльев, в виде денег, чтобы по­лететь по пути предприимчивости, и вот этот служака-мещанин, чтоб иметь та­ковые, решается на преступление, жертвуя даже, для достижения своей цели, сво­им собственным сынишкой. Хитро задуманная, тяжелая, не без борьбы с собою, жертва была принесена, — и Белов начинает расправлять свои крылышки… Пред­приятие за предприятием, инициатива за инициативой следуют в его действиях и совершаются зрело, обдуманно и потому увенчиваются, при его высокой сообразительности, всегдашним успехом. На коноводки, с целым городом баржей, горо­жане могли только любоваться издали; Белов, развивая свое торговое и промыш­ленное дело, заводит свои собственные. В северо-восточном городке не было ни одного фруктового сада; Белов, как бы в пример другим, рассаживает прекрасный цветущий сад, в котором при надлежащем уходе созревают различные плоды и ягоды. Как видно из многих его созданий, Белов не лишен был природного вкуса и стремления к изяществу, и тем глубже, вероятно, была его печаль о своем пре­ступлении. За что он ни возьмется, дело кипит в его руках и доводится до желае­мого конца по задуманному им предварительно плану. Он царит, как король, по Каме, по части хлебной торговли. Бывшему неведомому мещанину, с его высокой практической смышленостью, оказываются почести, его расположения заискива­ют чиновники и купцы. Взгляд Белова исподлобья видит все и над всем наблю­дает. Изучив натуру людей, он не позволит обмануть себя ни в чем, но сам, когда только захочет, проведет любого… И он продолжает, по привычке, обижать дру­гих, не додавая условленной платы рабочим и приказывая своему приказчику под­паивать нужных ему людей, хоть и ответственных пред своими хозяевами. Впро­чем, мне сдается, что эти мелкие плутни, к каким прибегал он, проистекали в нем не от жадности или скупости, а имели целью отвести глаза подозрительности дру­гих, или же делаемы были с какой-либо суеверной целью.

Белов достигает, наконец, возможного апогея величия; сундуки его ломятся от золота. Суда земного он не боится, ибо уверен, что никто не может доказать его виновности в прошлом. И при всем этом внешнем благополучии он всегда угрюм, сосредоточен и вечно на стороже. Чего же он опасается и отчего внутренне тре­пещет? Он страшится одного — суда Божия, о котором он прежде и не помыслил, совершая преступление. Когда и как это случилось, — но он, видимо, стал силь­но думать о правосудии Божием, и скоро после этого — «Сила вся души великая в дело Божие ушла,

Словно сроду жадность дикая не причастна ей была».

Таким мне представляется этот Белов и по рассказу г. Стахеева, и по личному своему впечатлению.

Кстати сказать, я застал еще в живых это описываемое г. Стахеевым лицо. Порт­рет, нарисованный автором, как нельзя более верен с действительностью. Был ли этот Белов преступник — я не знаю, но что он был глубоко сокрушающийся хри­стианин — это я могу вполне подтвердить. Я видел его, будучи еще мальчиком, в приютской церкви. Он был тогда весь седой, сгорбленный несколько при его вы­соком росте, слепой, но далеко еще не дряхлый человек. Он внушал мне неволь­ный страх и возбуждал детское любопытство, которое заставляло меня издали сле­дить за ним. К этому побуждало меня казавшееся странным поведение этого бого­мольца среди других. Он, что называется, изнывал на молитве, и это-то покаяние и казалось странным мне, еще мальчику. Белов очень часто предварял первыми словами пение певчих — «Единородный Сыне»…, «Иже херувимы»…, «Достойно и праведно есть»… раздавались слова среди церкви, произносимые громким, но глу­хим и каким-то гробовым голосом. Остальные слова он договаривал уже полуше­потом. В звуках его голоса слышалось и стенание скорбящей души. Его неприят ный голос, подобного которому я и не слыхивал, служил полною противополож­ностью певшим на клиросе детским нежным голосам призреваемых малюток-дево­чек. Случалось, что он, при некоторых молитвословиях, с глухим стоном валился на помост церковный и здесь или лежал неподвижно, или стукал головою о пли­ты церковные. То, что прежде казалось мне странным, теперь кажется ясным: это была мольба покаяния, сокрушение о грехах, искреннее и глубокое…

Из народной молвы об этом человеке я слышал, что он, будто бы, обращался к одному из иерархов за советом, чем ему, помимо дел благотворительности, уми­ротворить свою мятежную совесть, и что этот иерарх посоветовал ему, в очище­ние совести, принести публичную исповедь в церкви. Хотя Белов, за давностью времени совершенного преступления, и не подлежал уже уголовной каре, но по­добная жертва была для него прямо уже не по силам. Ему, миллионеру и кавале­ру (последнее было тогда большою редкостью в купечестве), привыкшему десят­ки уже лет к почестям, открыть пред народом свои внутренние язвы, сознать себя убийцею своего ребенка… это составляло уже великий в его положении подвиг, для совершения которого у бедного не хватило христианского мужества… При том не было никого, кто бы пострадал невинно за его собственную вину. И он, взамен этой публичной исповеди, усилил еще более дела благотворительности, которые, кстати сказать, вел с большим уменьем, не рассыпая свои деньги направо и нале­во в поощрение тунеядцам, и в то же время начал каяться одному только Богу и изливать скорбь своей души в могильном склепе, где он становился в свой соб­ственный будущий гроб… Это ли еще не подвиги покаяния? Во всяком случае, я никогда не решусь бросить камень осуждения в этого глубоко кающегося челове­ка. Жалеть же, даже дважды, о том, что Бог не посылает ему смерти, я также бы не стал. Белова можно сожалеть как несчастного человека, хотя, по-видимому, и достигшего внешнего благополучия… Но видно, говоря словами преступного Ман-фреда из Байрона:

Ничто не может облегчить страданья

Души, познавшей тяготу греха.

Нет муки в будущем, чтоб сравниться

С тем осуждением, что произносит

Он над самим собою.

Если Белов, согласно молве, и совершил преступление, то он, несомненно, еще здесь понес за него наказание в своем внутреннем мире. Получил ли он помощью покаяния, умиротворения своего страдавшего духа — эту тайну он унес с собой в могилу.

Книга «На память многим» не свободна, разумеется, от некоторых недостатков. В один из таковых нужно поставить автору то, что он, выводя здешних купцов в не­выгодном свете, называл некоторых из них по собственному их имени и отчеству, изменив только их фамилию. При таком характере его литературное произведение теряет многое в достоинстве (лица уже, а не типы) и самая его сатира в беспристра­стном читателе вызывает подозрение, не вмешалась ли в дело его личная эгоистиче­ская цель, не имеющая ничего общего уже с литературой как искусством.

Помимо купечества, он вывел в своих очерках и некоторых лиц духовенства. Но попытка изобразить это сословие как мало знакомое ему явно не удалась, по крайней мере, в книге «На память многим». Впрочем, из числа духовенства он вы­вел только трех лиц: протопопа, с важностью читающего акафист, дьякона, едуще­го со своей супругой на базар закупать решета, и дьячка, ходящего с заплетенной и скрученной косой, наподобие ливерной колбасы. При заметном желании автора поиронизировать над ними, все эти лица вышли вовсе не смешны. Кто исполня­ет порученное ему дело, хотя бы и с важностью, достоин в моих глазах почтения. Духовные лица, как и другие, закупающие на базаре необходимое для них, не за­служивают в этом отношении и тени упрека.

Другим недостатком г. Стахеева в его книге служит увлечение автора модны­ми течениями тогдашней журналистики, отражение которой замечается в кни­ге «На память многим». Как известно, журналистика шестидесятых годов набра­сывалась и оплевывала вместе с недостатками и то, что было достойным и завет­ным для народа, составляло, так сказать, его устои. Разрушая всякие авторитеты, эта журналистика отличалась странным деспотизмом по отношению к сочините­лям. Не мудрено, что г. Стахеев, написавший эту книгу в молодые годы, подверг­ся ее влиянию, от которого потом начал понемногу освобождаться. Более поздние его произведения отличаются большей обдуманностью, серьезностью и глубиною мысли. Кто, например, из читателей не любовался его прелестною «Бабушкою» и не заметил в таких крупных произведениях, как «Не угашайте духа», типичности образов и глубины идеи?

Да и в книге «На память многим», написанной в молодые годы, заметна сила остроумия автора и его высокое дарование. Помимо указанных недостатков, в ней сохраняется масса достоинств, всецело покрывающих их. Из всех его очерков рас­сказы, касающиеся Елабуги, самые лучшие, как написанные живо, увлекательно и до некоторой степени картинно. Очерки же, касающиеся Сибири, представляют­ся мне бесцветными, как мало характеризующие природу и жителей того края. В большую заслугу автору нужно поставить то, что он, своею сатирою произведя опе­рацию, с надрезом некоторых затухших и загноившихся частей в общественном организме, принес тем пользу не только Елабуге, но и всему Прикамскому краю, заставив многих оглянуться на себя и на свои деяния. На мой взгляд, поучитель­ность его книги стоит вне всякого сомнения.

По возможности из нового литературного источника я исчерпал все то, что, по моему мнению, относилось к Елабуге. Положим, это старина не высокая, и всему тому, что было прежде, нельзя придать больше сорока лет, но эта старина настолько характерна в бытовом отношении, что я счел нужным занести ее на страницы своей статьи. Думаю, что эта бытовая сторона не исключительно принадлежала Елабуге, а была общею для всего Прикамского края. С развитием просвещения в массе наро­да мелкие плутни в торговле, разумеется, исчезнут, если уже и теперь не исчезли, и общественное самосознание выработает иные идеалы и не станет следовать пороч­ному, в силу того только, что так «спокон века ведется». Если же здесь, в Елабуге, и совершилось единичное преступление, то это, во всяком случае, не может быть осу­ждением или укором какому-либо обществу или городу, ибо, где же они не совершаются? Что касается исполнения религии с одной только внешней, обрядовой сторо­ны, без всякого проникновения духом милосердия, кротости и любви, указываемых религиею, то это составляет уже едва ли не общее свойство всего русского народа, замеченное образованным иностранцем Олеарием еще в XVII столетии.

 

XXI

Замечательный памятник старины. Верное замечание местного летописца. Ме­сто, занимаемое Чертовым городищем. Что представляла башня до ее реставрации. Сохранение памятника. Форма, материал и способ древней постройки. В каком виде представлялся весь памятник в прошлом столетии. Замечание Рычкова об искусстве древних обитателей. Раскопки. Скрытая в земле цитадель с башнями и полубаги.ня-ми. Древняя стратегия, выраженная как в выборе места, так и в способе ограждать оное. Рвы и валы. Калитка, выходящая на край утеса. Плато Чертовой горы. Прекрас­ный сторожевой пункт.

 

В полутора версты от Елабуги находится замечательный памятник старины. Это — Чертово городище.

Нахожу совершенно верным высказанное местным летописцем о. Кулыгинским следующее замечание: «Из камских жителей одни только жители Елабуги могут по справедливости сослаться как на предания давно минувших времен, так и на па­мятник их — развалины города, древле существовавшего».

С этими развалинами, самыми примечательными по всему Прикамскому краю, я и намерен подробно познакомить читателя.

Почти у самой пароходной пристани вы увидите почти утесистую гору, на од­ной из крайних выступов которой стоит одиноко каменное здание, в виде башни. Эта башня и есть Чертово городище, а гора, на которой она стоит, удержала на­звание Чертовой горы. Нужно заметить, что эта башня с железной крышей уже реставрирована. Тем не менее, она-то и привлекает особое внимание каждого пу­тешественника по всей Каме.

Сколько я помню, башня эта, до ее реставрации, представлялась скелетом ка­кого-то древнего здания, изъеденным временем. В ней можно было заметить по­лукруглую дверь и такое же вверху окно. Руины этого памятника снаружи изобра­жали каменную, но губчатую уже массу. Но внутренние стены башни сохраняли большую твердость. Между прочим, в одной части стены находилась небольшая и сравнительно гладкая площадка, которая оканчивалась четырьмя параллельно идущими кругловатыми отверстиями. Это единственное место, в котором замеча­лись следы отесанности камня. Для человека, совсем незнакомого с этой уединен­ной развалиной, пришлось бы повторить, при виде оной, вопрос Тургенева, изум­ленного одной развалиной в Италии: «Чем она была прежде: гробницей, чертогом, башней?..». Хотя эта развалина при ветре не качалась и не дрожала, тем не менее, близость ее скорого конца была ясна: подверженная стихиям природы, она могла сразу рухнуть. Елабужское общество позаботилось о сохранении этого памятни­ка. В предотвращение башни от окончательного разрушения, оно, в 1867 году, об­ложило ее известью и покрыло сверху железной крышей. Такой способ хранения оказался лучше, чем оковывание железными обручами высокой башни в Волгаре. По крайней мере, башня и доселе сохраняется невредимою.

Башня городища имеет круглую форму, с диаметром в две сажени; в ней заметны два этажа. Строена она, видимо, без всяких претензий на красоту, но зато прочно. Камни употреблены крупные, неотесанные (так называемые валуны) и нагромож­дены друг на друга без особого искусства. За прочность и стародавность построй­ки говорит то, что цемент в ней так затвердел, что сделался крепче самых камней, скрепляющим камни цементом служила известь, смешанная с алебастром.

Башня городища служит только частью неизвестного каменного городка, раз­валины которого покоятся уже в земле. Рычков, посетивший Чертово городище в прошлом столетии, успел повидать еще многие остатки этого городка или крепо­сти. Кроме башни, имевшей при нем в верхнем этаже шесть окон, он видел камен­ную стену на 13 сажен протяжения и заметил на плато горы ров, глубиною в два аршина, и «изрядные» валы, вышиною в 2 Vi аршина. Стена из белого камня имела при нем высоту более двух сажен. Помимо сохранившейся высокой башни, им за­мечены еще две другие круглые башни, которые выдавались из стены на подобие полукружия, но эти полуразрушенные башни не превышали уже стены. По поводу замеченных остатков старины Рычков говорит: «Хотя не видно тут никаких других зданий, кроме каменной стены, но сие тем большого заслуживает внимания: ибо оная стена так порядочно построена, что ни самая древность не могла еще истре­бить удивительного искусства древних сего места обитателей. Она построена вдоль крутой и почти неприступной горы и соответствует течению р. Тоймы».

На существование здесь городка указали раскопки 1855 г. Они произведены были Шишкиным по просьбе Невоструева, собиравшего материалы для своей статьи: «О городищах древних Волжско-Болгарского и Казанского царств». Этими раскопками засвидетельствовано нахождение здесь целой цитадели, фундамент которой заложен в глубине пяти четвертей в земле. Сооружение крепостцы представляло собою поч­ти квадратный четвероугольник, обнесенный по углам четырьмя башнями, из коих одна, южная, имела треугольную форму. Все башни имели один диаметр с сохранив­шеюся башнею, т. е. две сажени. Кроме того, по средине каждой из стен явно заме­чены наделанные полубашенки, вырезавшиеся из стены полуовалом. Толщина сте­ны один аршин; состоит она из мелкого дикого камня с тем же, как и в башне, свя­зующим цементом. В окружности каменная стена имела 90 сажен.

Судя по описанию сохранившихся следов городища, можно думать, что неиз­вестные жители, сооружавшие эту крепостцу, были большие стратеги. Самый вы­бор места, как бы укрепленного самой природой, на то указывает с восточной сто­роны утес, с южной — крутой обрыв горы, у подошвы которой течет р. Кама, на за­паде, где часть Чертовой горы соединяется с хребтом соседних гор, рос прежде лес; по северо-западной стороне идет глубокий овраг; по северной стороне находится скат с горы, но настолько крутой, что нет возможности въехать на него на лошади. Предполагается, что этот скат был прежде также обрывистым утесом и, если не было на нем каких-либо механических приспособлений, подъем на него был мало досту­пен и для пешехода. От опадения горы вверху скаты теперь уже не обрывисты. Бо­лее уязвимою для нападения была юго-западная сторона плато горы; ее-то древние жители и постарались более всего оградить. Здесь они и ставили, как показали ра­скопки, три вала и окопали их рвами. Первые два вала, длиною в 60 саж., шли параллельно друг другу, а третий, длиною в 70 саж., выходил к юго-западу острым уг­лом, близ вершины которого было небольшое каменное здание, вроде будки. Таким образом, прежде чем добраться до крепостцы, нужно было овладеть этим брустве­ром. Да и на случай крайности — возможного овладения крепостцою, приготовле­на была, как можно предполагать, лазейка. Чрез проделанный в башне наружу вы­ход они могли, незаметно для неприятеля, выбежать из цитадели и искать себе спа­сения под горою. Сохранившаяся башня, как стоящая у краю утеса, и могла выпол­нять подобное назначение: в ней устроены были внизу сквозные ворота. Несмотря на то, что они были при Рычкове уже закладены жившими здесь, как он полагает, монахами, он все-таки заметил эту закладку, как позднейшую уже.

Что неизвестным обитателям Чертовой горы приходилось принимать сильные меры ограждения — объясняется тем, что их жило на горе немного. Если у них не было посада под горой, то этот городок, по своей малой вместимости, не мог иметь большого количества жителей, ибо плато Чертовой горы не велико: в ширину оно не более 55 сажен, а в длину втрое более. Казанский профессор Эрдман, посетив­ший Чертово городище, по сообщению о. Кулыгинского, в 1825 году, решительно утверждает, что здесь не могло быть никакого города. Но так как развалины ка­менной стены и при нем были еще заметны, то он, как потом и г. Спицын, стара­ются придать древней постройке иное назначение, о котором будет сказано мною в свое время. В настоящей же главе я делаю только археографическое описание па­мятника, без всякого указания чьих бы ни было заключений о нем, ибо для всяко­го читателя, особенно для любителя археологии, важнее всего составить целост­ное представление о памятнике, помимо всяких суждений об оном.

Был или нет здесь в старину город, все-таки нужно признать, что эта каменная четырехугольная ограда с башнями, обнесенная, сверх того, валами и рвами, вы­полняла в древнее время роль крепости. Занимая среди окрестностей командую­щее положение, она могла служить прекрасным сторожевым пунктом. С Чертовой горы открывается обширный вид на три стороны: отсюда видны город Елабуга, течение по луговой понизи Тоймы и Камы, с которой и можно было древним по­селенцам опасаться прихода более сильного неприятеля. Течение Камы видно от­сюда верст на сорок, если не более.

 

XXII

Почему некоторые селитьбища называются Чертовыми городищами. — Прида­ваемый народом Елабужскому городищу фантастический характер. — Предание о пус­тыннике, заставившем бесов быть строителями церкви. — Провалившаяся бесовская сила. — Следы Чертовой ладони и пальцев. — Этническая заметка по поводу верова­ния народа в исчезновение в полночь нечистой силы. — Предположение о времени со­ставления местного предания. — Указание на новое летописное предание.

 

Селитьбищ, с названием Чертова городища, встречается в разных губерниях России (Вятской, Уфимской, Нижегородской, Московской и др.) около десятка. Не­сомненно, такое название дано было поздними поселенцами, занявшими необитае­мые уже места. Увидев искусно сделанные постройки или даже просто следы оных и не зная, кто их сооружал и для чего, эти поздние поселенцы, отчасти по суеверию, отчасти просто по невежеству, приписали их действию сверхъестественной силы — сам черт нагородил их. Отсюда и получилось прозвание их чертовыми го­родищами. В таком названии нельзя не заметить некоторого сходства с понятия­ми древних греков, которые также называли сохранившиеся постройки пелазгов циклопическими, т. е. сооруженными титанами-циклопами.

Елабужское Чертово городище, сохранившее не только признаки строения, но и здания башен и стены, должно стоять во главе всех селитьбищ с подобным наиме­нованием. С этим памятником древнего зодчества действительно связывается одно предание и одно сказание, коими придается этому городищу вполне фантастический характер, ибо как в том, так и в другом, отводится не малая роль бесовской силе.

Местное предание, слышанное мною не раз и оповещенное мною в печати еще в 1877 году, существует такого рода. На Чертовой горе, близ протекавшего преж­де здесь источника, жил некогда пустынник. Суровый и благочестивый образ жиз­ни поселившегося здесь анахорета не понравился дьяволам, которые и принялись смущать его покой разного рада искушениями. Но пустынник не поддался ни од­ному из соблазнов. Бесы, однако, не унимались: они стали сулить ему всевозмож­ные мирские наслаждения, богатство и славу. Пустынник же, давно уже оценивший все ничтожество и непрочность земных благ, оставался глух к этим соблазнам. В желании унаследовать блага вечной жизни, обещаемые праведникам, он продол­жал в целомудрии и смирении нести свой подвиг самоотречения. Неудачи в деле искушения сильнее озлобили бесов против отшельника-аскета. Желая изгнать его отсюда в мир, бесы принялись действовать на него страхом. Они стучали ночью в дверь и окно его кельи, подымали дранцы на крыше и не давали ему сосредото­читься на молитве. Эта борьба с искусителями сделалась, наконец, в тягость пус­тыннику. Он задумал воспользоваться бесовскою силою к прославлению имени Бо-жия. Поддаваясь, по-видимому, на их соблазны, он объявил бесам, что хочет пред­варительно испытать их силу. Бесы изъявили на то свое согласие. Тогда пустынник предложил, в доказательство их могущества, построить в одну ночь каменную цер­ковь. Обрадованная нечистая сила тотчас же, в темноте ночи, принялась за рабо­ту, добывая камни из самых недр горы, скоро выведен был фундамент, поставле­ны каменные стены здания, проделаны окна и двери — церковь была почти гото­ва. Оставалось, по условию, водрузить на верху ее металлический крест. Призаду­мались ли бесы над этим препятствием, или металла в горе не хватало, — только пока они изыскивали способы преодолеть это затруднение — пропел петух. Этот полночный крик петуха, возвещающий окончание владычества на земле нечистой силы, был страшен для них. По первому же крику петуха дьявольская сила тот­час же провалилась сквозь землю, в тартарары, в преисподнюю. От происшедше­го при этом сотрясения повалилась и колокольня церкви.

О дальнейших искушениях пустынника предание умалчивает. Вероятно, не­чистая сила, показавшая свою слабость и несостоятельность, навсегда оставила в покое отшельника.

Сохранившаяся круглая каменная башня и есть, по преданию, та недокончен­ная церковь, которая сооружена была руками дьяволов. Поэтому-то она и называ­ется Чертовым городищем или иначе чертовою постройкою. На гладкую площадку с четырьмя дырами, заметную до реставрации башни, мне указывали как на следы чертовой ладони с четырьмя втиснутыми прямо в камень пальцами. В дет­стве я видел стоявшую неподалеку от башни избенку и против самой башни рас­киданную по скату горы груду камней, несомненно, осыпавшихся от разрушения верхней части башни. На эту избенку, далеко еще не ветхую, мне указывали как на бывшую келью отшельника, а груду камней называли остатком разрушенной колокольни церкви, сооруженной бесами.

Из этого местного предания, равно и из других народных сказаний, видно, что нечистая сила мгновенно исчезает с лица земли в полночь, при пении пету­ха. На чем основывается подобное верование? Судя по нему, можно думать, что и для дьявола существуют наши земные сутки, с переменою дня и ночи, есть и для его деятельности свободные, равно и несвободные часы, границу которых не по­зволяется перейти ни на одну секунду. Ясно, что это хотя и народное, но не хри­стианское уже верование. Основание верованию в провал нечистой силы, по чу­додейственному как бы крику петуха, надо искать в языческой вере нашего пред­ка-славянина. Древний язычник хорошо различал область света и тьмы и в неве­домых причинах, производящих то и другое, усматривал два различные божест­ва — светлых и благодетельных духов и темных, вредоносных. Во главе благоде­тельных божеств стояло солнце, как дающее свет и тепло, и олицетворяемое им в Хорее или Дажь-боге. К нему-то, как и Перуну, богу грома и молнии, направля­лись мольбы древнего язычника, приносившего в жертву Дажь-богу белого пету­ха. В одной из детских песенок, почти повсеместно распространенной по России, сохраняются следы этого моления солнцу или Дажь-богу. Эта песенка, произно­симая речитативом, начинается так:

Солнышко-матушка,

Выгляни в окошечко:

Твои детки плачут,

На камешке скачут и проч.

С уходом солнца или закатом начинали, по верованию язычников, действовать другие уже силы или злые божества, которые первым делом облагали землю мра­ком. Но владычеству этих темных, нечистых сил в верованиях язычника отведена была граница, начинавшаяся по времени значительно ранее появления солнца; этой границей, переступить которую нельзя уже было, служила полночь. «Пение пету­ха — говорит Покровский, — как вестника утра, заставляло трепетать темное цар­ство, потому что с появлением светлой благодетельной силы кончалось владычест­во тьмы». С введением христианства в России, петух, служивший достойным пред­метом жертвоприношения и Перуну, одному из главных божеств, потерял всякое ре­лигиозное значение. Но по двоеверию, удержавшемуся и доселе в простом народе, провал нечистой силы в полночь, по крику петуха, остался; только прежняя темная сила или нечистые божества заменены уже бесовскою силою. Вот откуда, полагаю, идет верование народа в исчезновение нечистой силы в полночь. С распространени­ем в массе христианских понятий старые верования мало-помалу или совсем унич­тожаются, или же заменяются другими, более как бы подходящими к христианству. Так и в этом веровании. По одной из народных былин, указываемых г. Садовниковым, объяснение провалу нечистой силы дается уже иное: она исчезает в полночь потому, что в это время начинает ходить по земле Дух Святый.

Приведенное мною выше местное предание, несомненно, новейшего происхо­ждения и составлено, как я полагаю, по упразднении уже стоявшего на Чертовой горе монастыря. Есть, однако, другое предание о Чертовом городище, более древ­нее, которое я и сообщу в следующей главе. До сих пор оно приводилось в истории Елабуги, в «Вятской Памятной Книжке» и газетах по свободному рассказу Рычко-ва, но я приведу его в подлиннике из летописного сказания, написанного на древ­нерусском книжном языке.

 

XXIV

Неизвестный Елабуге первый ее летописец. — Краткие биографические сведения об о. Кулыгинском. — Его любовь к истории и археологии. — Предметы его летописных сообщений. — Игнорирование имени о. Петра Кулыгинского автором истории Елабу­ги. Благодушие о. Петра. — Язык и слог его сочинений. — Один из отрывков его сочине­ния. — Кто пользовался статьями о. Кулыгинского. — Маленькое сравнение двух ела-бужских летописцев по их сочинениям. — Лепта их по отчизноведению.

 

Из предыдущей главы читатель немножко познакомился с характером статьи о. Кулыгинского. В добавление к этому я хочу сказать еще несколько слов об этом авторе, как первом елабужском летописце. Прочитав в книге Невоструева выдерж­ку из статьи о. Кулыгинского, я заинтересовался ею и пожелал более познакомить­ся с трудами моего сородича. Но на мои расспросы о его статьях у духовенства и у знавших покойного при жизни лиц я получал ответ, что они даже и не слыхали, чтобы отец Петр писал что-либо о Елабуге или о чем другом. На мою просьбу, об­ращенную к зятю о. Петра, также священнику, доставить мне для прочтения пе­чатные или рукописные сочинения о. Кулыгинского, тот ответил, что таковых не сохранилось в семействе покойного. Пришлось искать статьи о. Кулыгинского по­мимо Елабуги, в других уже местах.

Из биографических сведений о. Кулыгинского мне пришлось узнать только не­многое. Петр Никитич Кулыгинский был долгое время священником поочередно при двух церквах в городе Елабуге; под старость свою он, подобно отцу своему, получил сан протоиерея. В Елабуге сохранилось о покойном доброе воспомина­ние. Знавшие его лица отзываются о нем, как о человеке весьма умном и в то же время весьма кротком по характеру. Он настолько был скромен, что решительно ничем не старался выделяться в обществе, как это делали другие протоиереи го­рода, которых прежде из экипажа высаживали и вели под руки в церковь причет­ники. Один из священников, о. Александр Левашов, теперь тоже умерший, отзы­вался об отце Петре, как о святом по жизни человеке.

Высокие качества о. Кулыгинского отражаются и в его сочинениях. Он, несо­мненно, любил просвещение и был дилетантом истории и археологии в лучшем понимании этого слова. Он интересовался успехами православной церкви, историею вообще и стариною своего города в частности. В особенности его внимание привлекали развалины Чертова городища, принадлежавшие неведомому народу. По этим развалинам он заключает, что тут стоял древле какой-то город и этот го род непременно был булгарским городом Бряхимовым, о котором упоминается в летописях. Понимая значение находок древних вещей для науки, он, видимо, сожа­леет, что крестьяне эти древние металлические вещи переливали на колокольцы к дугам и на подсвечники. В его время, как и теперь, никто из богатых жителей го­рода не заботился скупать эти древние находки для коллекции и тем предупреж­дать их уничтожение. Собирая всякого рода предания, о. Кулыгинский первый со­общил сведения и о прежде существовавшей в Елабуге крепости, и о первой в ней старинной церкви (Покровской), равно как и о пребывании Пугачева в Елабуге.

Свои статьи и заметки о. Петр печатал в «Вятских Губернских Ведомостях», по преимуществу в сороковых еще годах. Нельзя было думать, чтобы никто уже в Елабуге не читал его статей, в которых он делал сообщения о своем городе. Об од­ном весьма внимательном читателе можно догадываться. Это был И.В. Шишкин, который не только прочитывал все его статьи, но и делал из них выписки, имея в виду составление «Истории города Елабуги». Эту историю он издал уже по смерти о. Кулыгинского. Но, пользуясь статьями о. Кулыгинского, как материалом, Шиш­кин не только не разобрал их критически, как следовало пищущему историю (т. е. оценить значение их), но нигде, ни в тексте, ни в примечании, не упомянул и име­ни о. Кулыгинского. Иногда Шишкин находит только нужным сказать: «в местной летописи значится» или: «местный летописец говорит». Но какая это местная ле­топись и кто это местный летописец — читатель «Истории Елабуги» так никогда и не узнает. Видимо, Шишкин имел личный интерес игнорировать имя о. Кулыгин­ского, как своего предшественника, давшего летописные сообщения за четверть века ранее составления его истории.

Не так поступает по отношению к нему о. Кулыгинский. Узнав от Шишкина предание об основании царем Иваном Васильевичем Трехсвятского-Елабуги, во время путешествия этого царя по Каме в Соликамск (предание это, как я указал в XIV главе, не подтверждается историею), о. Кулыгинский так возрадовался это­му, что в чувстве благодарности за сообщение, он в печати превозносит не толь­ко самого И.В. Шишкина, но и весь род его, состоящий из людей «почетных и лю­бознательных». На мой взгляд, одно уже это указывает как на благодушие о. Пет­ра, так и на его любовь к старине, ради которой он дорожил каждым словом пре­дания, которые он и вносит в свою летопись.

Да и по своему умственному развитию и познаниям о. Кулыгинский стоял, несомненно, выше Шишкина. В противоположность последнему, он хорошо вла­дел языком. Свои летописные сообщения о Елабуге о. Кулыгинский вел просто, без всякой тенденции расхваливать свой родной город — Елабугу. Только в тех местах, которые, видимо, более всего его интересовали, слог его приподнят. Для примера приведу отрывок из его статьи, где он рисует картину распространения христианской религии в завоеванном Казанском царстве.

«Иоанн IV сильною рукою ниспроверг царства Казанское и Сарайское (т. е. Астраханское), — и отверзлась пространная дверь небесная для стран Волжских и Камских, где, как в центре их могущества, лежали их темные владения. Там, где приносились жертвы языческие и лилась кровь человеческая, стала приносить­ся бескровная жертва; там, где с высоких минаретов оглашался воздух неистовым криком мусульман, сзываемых для прославления лживого пророка, ныне раздает­ся стройное благовестие, по коему текут христиане в храмы, посвященные истин­ному Богу. — На величественной картине христианства, расстилающейся по стра­нам Волжским и Камским, хотя еще виднеются темные пятна язычества и магоме­танства, но они не могут отнять блеска у светлой, благолепной картины» и проч.

Из этого блестящего описания, сделанного в начале сороковых годов, нельзя не заметить в авторстве воодушевляющего его чувства радости, вызываемой успе­хами православной церкви в завоеванных двух мусульманских царствах.

Статьями о. Кулыгинского, как материалом, пользовались Невоструев и Шиш­кин. Предполагается, что и проф. Эрдман, приезжавший в Елабугу, по сообщению о. Петра, в 1825 г., пользовался или рукописью, или личными указаниями о. Кулы­гинского относительно водоворота на Каме, служившего волхвующим жрецам од­ним из средств их обаяния.

Со своей стороны, пользуясь для своего очерка трудами и о. Кулыгинского и Шишкина, я невольно обратил внимание на воззрения того и другого летописца на некоторые предметы. Носимое при жизни их звание — одного священника, дру­гого купца, отражаются и в их сочинениях. Так Шишкин, касаясь некоторых свя­щенных предметов, выдвигает на первый план материальную сторону. Например, он указывает, сколько тянет по всему среброзлащенная риза чудотворной иконы Спасителя, находит нужным сказать, что исцеления, получаемые пред этой иконой, доставляли немалый доход казне. Но этим еще дело не ограничивается. Он пере­носит вопрос о купле и продаже и в область чудесного. Так, рассказывая преда­ние о происхождении елабужской чудотворной иконы, Шишкин говорит, что свя­той муж, являвшийся в сновидении Остальцеву, будто бы говорил ему, что возь­мет за написанную икону дешево, «отдаст ее за малую цену». Затем, когда Осталь-цев съездил за этой иконой в село Красное, Шишкин прибавляет: «неизвестно, на каких условиях иконописец отдал икону». Интересоваться подобно ему везде и во всем, прежде всего денежною стороною, может быть, и полезно для потомства, для которого он, как он говорит в своем предисловии, написал свою книгу; но дело в том, что описываемое явление святого мужа в роли убеждающего купить икону подешевле, за малую цену, не согласуется с характером христианских сказаний о явлении людям святых. Отец же Петр Кулыгинский ничего подобного не сообщает ни в преданиях, ни в легенде о чудотворной иконе; о священных же предметах он, как священник, говорит с подобающею строгостью, по преимуществу возвышен­ным даже слогом, причем старается взвешивать не материальную их стоимость, а их идейное значение, — что, между прочим, легко заметить из предыдущей главы, в которой я привел многое из его подлинных слов. Во всех статьях о. Кулыгинско­го сквозит присущая ему черта — глубокая религиозность.

Отметив чисто индивидуальный взгляд Шишкина на некоторые предметы, я должен прибавить, что признаю относительную ценность составленного им лето­писного сказания о Елабуге, изданного под названием истории Елабуги. Как о. Петр Кулыгинский, так и И.В. Шишкин, внесли свою лепту по отчизноведению Вятско­го края. Но в моих глазах труд отца Кулыгинского, как первого елабужского лето­писца, гораздо более почтенен, чем таковой же Шишкина.

 

Читать в формате pdf:

Часть 1.                              ЧАСТЬ 2.