Немирович-Данченко В.И. Кама и Урал (Очерки и впечатления).

Из книги: 
"Белов В.Н. Елабужский край на страницах печатных изданий Российской Империи. 
Библиографическое исследование. /- М: Издат. «Перо», 2014. – 428 с."

Немирович-Данченко В.И. Кама и Урал (Очерки и впечатления). СПб., Типография А.С.Суворина, 1890 стр. 58-88

В книге известного в конце XIX-начале ХХ веков писателя и журналиста Василия Ивановича Немировича-Данченко, старшего брата известного театрального деятеля Владимира Ивановича Немировича-Данченко, собраны записки, по выражению автора «в свое время благосклонно принятые критикою и читателями» о поездке на Урал в 1875 году.  В связи с тематикой настоящего исследования, представляют интерес три очерка данного сборника – «Опять леса», «За Елабугой» и «Челны и Пьяный Бор». Эти очерки, несмотря на то, что написаны путешественником, наблюдавшим Елабужский край и город Елабугу лишь с палубы парохода, тем не менее дают яркие зарисовки современных автору картин быта местных жителей, их занятий и повседневной деятельности представителей различных слоев елабужского общества.

 

Фрагмент:

«VII. За Елабугой

Охваченная зелеными понизями утром Елабуга так и вырезалась на голубом фоне безоблачнаго неба белыми силуэтами своих церквей! Точно вся она вытянулась в одну линию. Берег здесь очень похож на волжский. Так же горист и красив. Около какия-то развалины: толстая, каменистая кладка образует что-то в роде арки с деревянными связями. Сложено все из громадных каменьев. Пахнет татарщиной, совсем не русскаго типа стройка.

— Что это?

— А «Чортово городище».

— Разсказывают про него что?

— Народ разное толкует. Место слепое, чего тут!

— Чорт, вишь, у попа дочь сватал; поп ему и задал задачу: выстрой мне за ночь церкву. Собрал чорт своих чертенят и давай работать; только-было кончили — петух и запой, стройка вся и разсыпалась, каменьем о берег легла. Это тебе одно, а вот и другое: стояла тут крепость, жили в ней люди разбойные, только и они своего закона держались. Заплатил ты им деньги — честь-честью проводят тебя по реке, ведь тут быстрина, лукоморья здесь. Ну, а не заплатил — наведут барку на такое место, что ее и опружит. Тут груз какой — ограбят; купца, либо приказчика в воду, осетрам на кормы, а рабочий народ — на берег и на все четыре стороны вольной-волей. Честь-честью…

В Елабуге на пароход привалила целая толпа судорабочих. Здесь они оставили барки и должны были возвратиться по домам. Что за измученные люди! Синие подтеки на лицах, осунувшияся жилистыя шеи, бороды клочками разбросало во все стороны, дышут с натугой, видимо усталь одолела, да и безкормица, не глядя на хозяйский харч, обнедужила их. Пешком бы назад пошли — новое горе, торопиться надо: полевая работа не ждет, а тут еще и приказчики хозяйские разсчет задержали. К нам по сходням шли они, понурясь, с натугою, переступая с ноги-на-ногу, хотя точно также они могут десятки верст обломать в один день.

— Эк навалило! поморщился капитан.

— Вам же лучше: пассажиров больше.

— Какие это пассажиры! посмотрите-ка какая сейчас торговля пойдет.

И действительно, судорабочие навалились на помощника капитана. За весь конец до Перми следовало взять по рублю, но пароходы для бурлаков делают исключение и пускают их гораздо дешевле.

— Возьми по двугривенному! убеждали судорабочие.

Помощник упирался на сорока копейках.

— Колчинские пароходы дешевле берут.

— Вы и ждите колчинских!..

— Нечем нам платить-то… Достатки наши ведомы.

А это уж ваше дело.

Обе стороны измором донимали одна другую, пока не состоялось соглашение везти за тридцать копеек с человека, с тем, чтобы пассажиры эти работали по нагрузке дров на пароход.

— Смотрите же, чтобы спора не было… Работать как следует…

— Мы привышны. Будь спокоен…

Как заняли места, так и легли в повалку, плотно один к другому. Толпа большая, а примостилась так, что места самую малость заняла. Кошели под голову и, спустя минуту, вся эта натуженная толпа спала уже, и спала вплоть до Пьянаго Бора. Спала под солнцем, обжигавшим лица и открытыя груди. Иной и повертывался даже к солнцу. Пот так и прошибает, лбы мокрые, волоса космами пристали, тут же и от трубы пароходной жаром прихватывает, а бурлаки и шевельнутся редко.»

 

  1. Опять леса

За Лаишевым видимо хлебородная полоса пошла. Земля хорошо обработана. На зеленой понизи деревня Мурзиха показалась — кучи навоза кругом, кровли соломенныя — издали хлевами пахнет. — Тут около узится Кама, так что верст на десять выше этого убогаго поселка предположена постройка моста для сибирской железной дороги.

— Скоряе бы строили…

— А что?

— А оголели мы. Все же народушку работа… сказывают по чугунке деньги дешевы.

— А у вас как поденщина?

— Да тут между Мурзихой да Рыбной слободой поди и поденщины нет; потому работников никому не надоть. Всякая семья сама собой облаживается. Годы бывают, когда за двугривенный в день на страду мужика берешь — и то доволен.

В сумерках мглистаго вечера едва наметилось Рыбное. Оно по косогору сползает к реке. У самой воды домишки, два–три огонька мигают. Село богатое, а после волжских — куда неприглядное. Рыбное слободой зовется. Торгует эта слобода железом, вдосталь рыбу ловит. Здешние стерляди и осетры по всей Каме славятся. Пароход пристает сюда.

— Кому рыбки?.. Рыба живая… У нас стерляди…

— Осетры княжьи!..

— Во, гляди какой! И дюжий загорелый как подошва рыболов к самому носу моему вскидывает полуторапудоваго осетра.

— Не надо мне.

— Чего не надо — ты пойми, рыба холостяк. Всем пароходом ешь ее — конца не будет. Чем не взяла? И рубашкой хороша и жиревая… Чего ты!.. И всего-то с тебя девять рублей за красавца сойдет…

Другой корзину стерлядей под ноги подбрасывает. Рыба бьется в ней, томительно зевая; только и слышится шуршанье да шорох из этих своеобразных садков. «Ишь ты варево почуяла, в уху просится!» острят кругом.

Видим, опять кондовая, коренная Русь пошла. Новгородский сказ, северо-русский тип. Ничего инородческаго, говорят на распев, растягивают гласныя. Голоса громкие, смех задорный. И тут-же у кладбища часовенка на татарский лад строена… В одном прикамском чисто-русском селе у часовни, точно у мечети здешней, выступ на переднем фасаде фонариком, а в другой минарет. Только руками разведешь. Внутри иконопись. Геена огненная пышет из разверзстой пасти змия погибельнаго, а в этой геене, между прочими, сидит себе солдатик с ружьем и, не смотря на пламя, окружающее его, преспокойно курит трубку. Земной рай тоже носит на себе заметные следы оригинальнаго творчества. Под кущами райских садов сидят за столом старцы. На столе — посудины с вином и жареные поросята. Ангелы в воздухе трубят в длинные рожки, а в траве ползет змея, у которой во рту вместо жала какой-то необыкновенный цветок.

— Кто это у вас рисовал? спрашиваю я рыбника, только–что сбывшаго мне за целковый аршинную стерлядь.

— Это у нас свой! Солдат… Из нашего села родом, по всей округе пишет.

— И образа?

— И на образа лучше его мастера не найдешь. Только без водки не может; смелости, говорит, той нет. У него такая правила: обопьется, а потом давай писать, с перепою–то у него разума больше. Это, брат, как кому Господь определит. Другой с водки только спать горазд, а его, мастера нашего, с этого самаго пойла, поди как осеняет.

Около Рыбной слободы, на грязном поле, словно насыпаны грязныя избы. Скудно, неприглядно. У берега несколько недостроенных белян. Так и обносит смолистым запахом сосновых досок. Кое–где серебристыя пятна тальника, а за ним опять выступают на глинистых горбах убогия починки.

— Вся эта округа Уральским монастырьком зовется.

— Где же монастырь?

— Да тут нет, никогда и не бывало монастыря. Так народ прозвал — и пошло…

Совсем безжизненная, унылая местность, а между тем тоже богатый рыбный лов в сети и на самоловныя уды.

— Нам с этими ловами толку мало, потому все они по чужим рукам разошлась.

Общественных тоней нет, река уже в частном владении. Рыбачут по найму, да и не стоит: меньше гривенника в день приведется получить, лучше идти беляны строить, коли на такое дело сподручен. Здешняя беляна по Каме, да и по Белой реке славится, а строителям тутошным перед другими великая честь! Уральский монастырек на беляну первый мастер.

— Погодите-ка, баржи совсем перебьют дорогу вашим белянкам. Не далеко с белянами уйдешь…

— Куда барже! На беляну экую ли гору взвалить — все вынесет.

— Станут и баржи большия делать… Пока еще не весь лес перевели, да башкирския дебри целы, так беляны вам сподручно ставить, а вот как через несколько лет по реке Белой да по Уфе последнее дерево свалят, тогда что?

— Ну, Господь даст… Не вовсе уж обездолит… Тоже ведь молимся ему…

— Вы бы лучше леса берегли… У нас вон на невьянском заводе даже железное дело бросили, обращается ко мне приказчик. — Счастье, что золото нашли, а то бы тысяч десять народу хоть по миру иди…

— Что-ж так?

— Лес весь сожгли. Верст на сто поди лесу нет… Молодянник есть, кондоваго леса и во всей даче не найдешь. Даже пни, которые были, повывернули и сожгли в заводских печах. У нас о лесоводстве ведь и понятия не имеют. На милость божию надеются, а чтобы по рациональней тратить это богатство и думушки нет… пускал пыль в глаза иностранными словами заводский артельщик.

— Лес, лес! Только у вас и горя, что лес! Много вы в ем понимаете… озлился толстый как боров лесопромышленник, во всей своей неприкосновенности, с растегнутым воротом и медалью на шее.

— Однако, по левому уфимскому берегу ни одной лесины не осталось.

— За то по правому, вятскому, только за Елабугу — зайдешь, сплошь леса пойдут. И какие леса-то! Из одного дерева пять сажень дров нарубишь!

— То-то вы и рубите!.. Мачтовыя деревья да на дрова.

— Это где же? спрашиваю.

— А в дачах Елабужскаго уезда…

— Помолчи-ка… вступается лесопромышленник. — Не мели, чего не знаешь; язык-то тебе дешево стоит, да ведь никто тебя за него не тянет… Чего ты тут назвонил? Нешто я себе враг — мачтовое дерево на дрова изводить! Мачтовое дерево — на порубку тогда я пущу, коли оно переспелое. Четырнадцать вершков есть в комле — на мачту чудесно, а только на вершок перепустишь его, оно уж и переспело, пили его, либо руби. Коли дряблый комель, какая же мачта тебе из лесины будет?.. Не выкроишь ее… Ты бы про елабужские леса лучше помалкивал… У помещиков покупаем дачу — сплошь валим, у казны — тоже, а в Елабужском уезде с тем и отдают на вырубку, чтобы деревья семянныя оставлять.

— Что же вы платите за десятину?

— Коли средний лес семьдесят, много-много сто рублей отвалим. Да еще кое-кому соску в рот дашь — пососи-де… Всякому пить-есть надо; мы за этим не стоим.

Потом я сам встречал эти елабужские леса. Из-под топора дача выходит разреженною. Сиротливо, далеко одно от другаго стоят семянныя деревья; между ними пни торчат, молодая поросль робко выбирается из-под них; солнце, которому еще недавно и доступа не было в темную чащу, щедро обливает зноем и светом сырыя промежи, высушивая их… Зато от «господских» лесов не остается, действительно, ничего — не только семянных деревьев, но и пней нет. А такие леса все чем дальше, тем усерднее продаются культурными баричами, прожигающими жизнь в столицах или за-границей, неимеющими понятия о том, какия сокровища сбывают они за безценок промышленникам. Большую часть этих угодий скупают купцы, но и крестьянство выступило недавно конкуррентом по лесоистреблению.

— Вот у Техтерева, у помещика, зимой крестьянин наш полтораста десятин облаговестил, а нынче уже по Ижу–реке сплавил полторы тысячи сажень дров. Дровами-то он весь свой расход покрыл, а чаща-то еще только по краям тронута. Господь даст — в два лета всю свалит и немалый капитал наживет… Бог, брат, знает, кому помочь.

Лес особенно усердно рубится по притокам Камы, лишаемой, таким образом, питательных ветвей, потому что вода в небольших реченках только и держалась, благодаря обступившей их со всех сторон чаще. На низменных местах, где произведена порубка, образуются луга, на высоких — пашни.

— Тоже и нас без толку ругают, живописал лесопромышленник. — Знаешь ли, какой на пашне лес подымается, дай ему только волю. У нас есть такия места. Прежде там пахали, а теперь, через шестьдесят лет, строевой лес поднялся. Что ни лесина — то и капитал! каждому месту свое дерево: после ржи сосняк подымается, после яровых либо гречи — березняк запушится.

Я мальчонкой несмышленочком с покойным тятенькой ездил — все он мне разсказывал: «вот здесь мы бывало пахали, а теперь хоть избы строй из лесу». На пахатной земле важный лес ростет. Возьми на дрова с него — слой в каждом полене толстый, середка камень. А с лесу, что на простой земле вырос, какая радость? слой в нем тонок, что бумага, сердцевина — рыхлятина самая… Плюнешь на него и прочь пойдешь, потому по нашему промыслу это яман7) дело выходит.

— Что же это ноне леса на пахатной земле не ростут?

— Ноне… А тебе бы в год надо, либо в два? Тут десятками лет молодятник подымается… Ему надо окрепу дать. Пусть выстоит, нальется да закаменеет комлем.

— Дашь ты ему окрепу! Нет, ты схватил вон подряд да живым манером и свалил молодятник. Верь ему, обратился ко мне оппонент лесопромышленника, — ему что! Он на все зарится. Тут у одного помещика такая ли дуброва стояла — дедовская, рощена да выхолена но по нынешнему. Что-ж бы ты думал: он к этому помещику в Питер послал, да с управляющим снюхался. Весь, де, ваш лес палом сгубило. Божеское наказание! Одни, де, обгорелые пни остались. Тот продал ему, не глядя, пни-то эти за безценом, а он, поди, десять тысяч плотов кондоваго бревна из этих пней выгнал. Вон тот тебе про башкирские леса говорил, что они стоят еще. А как стоят, знаешь ли! Все уж запроданы. Бирский купец такой есть — Уткин прозывается — он у башкирских старшин пятьдесят тысяч десятин крепколесья купил по пятиалтынному за десятину. Как перед Богом говорю.

— У каких это старшин?

— А башкиры их ханами зовут. Так у ханов. Да в вечное владение купил леса, с землею, по сплавной реке, по Белой.

— Да что-ж они цен на леса не знают?

— Башкиры-то? Башкиры народ смирный, робкий. Будем прямо говорить — глупый народ. Он всего послухает. А Уткин им такую канитель развел, что ты бы и даром рад лес отдать. Он им что ввернул: у кого, говорит, земли много, с того и солдат много возьмут! Дал он им пустяки самые и сейчас же заложил Савостьянову всю эту округу за шестьдесят тысяч рублей, а потом в саратовском банке за него сто двадцать тысяч рублей взял. Вот оно у нас как дела-то делаются. Чудесно! Только крест с себя сними и капитал ухватишь. Так за своих ханов пять сел башкирских леса и потеряли.

— По ихней дурости с них и рвут.

— Потом опомнились, да уж поздно. Ничего не поделаешь.

— К адвокатам бы обратились!

— Есть у нас это племя, как ему не быть; только знаешь, как мы называем его, адвоката-то? змием ползущим! Тут, брат, простому человеку заступы нет. Всякий норовит сорвать с него, что можно.

Темная ночь кругом. Внизу плещется Кама, а воды не видать совсем. Пароход у самаго берега пробирался. Вон массы какия-то. Не то горбины глинистых холмов, не то избы.

— Что это?

— Село. Рыбачут тут. Этим только и живут. Ловы здесь больше ночные. Так до Елабуги вплоть пойдет.

— Где же они ловят?

— А на огонь, гляньте-ко туда.

За деревней по берегу мелькало много огоньков. Когда пароход подбежал к ним, оказалось, что на песчаной отмели на шестах рогожные шалаши устроены. Перед ними костры горят, выхватывая из окружающей тьмы толпы рыболовов. Тут и бабье было. Песни слышались, только странно как-то — взвизгнет песня и замрет. Точно от боли кричать. На палтухах в два ряда снасти развешены. Картина полна оживления, по крайней мере, здесь, среди мертвых берегов.

Потом мы пригляделись к этому. Толпы рыболовов поминутно встречались и направо, и налево. Замелькают огоньки, подойдем ближе — костры оказываются и та же шумная толпа около. У берега разбитыя барки с железом. Обмелели видимо. Иная барка вверх кокорами, точно палое и оглоданное волками животное, подставляющее вам только свои голыя ребра. Не глядя на ночь, вокруг таких барок возятся и ершат лодки, словно воронье, не удастся ли и еще поклевать чего. Вон огонек посередь реки. Там барка обмелела тоже. Кругом кипит работа, разгружают железо.

А вверху и внизу тьма.

Тише идет пароход. Сырая мгла со всех сторон расползается, даже дышать трудно.

 

VII. За Елабугой

Охваченная зелеными понизями утром Елабуга так и вырезалась на голубом фоне безоблачнаго неба белыми силуэтами своих церквей! Точно вся она вытянулась в одну линию. Берег здесь очень похож на волжский. Так же горист и красив. Около какия-то развалины: толстая, каменистая кладка образует что-то в роде арки с деревянными связями. Сложено все из громадных каменьев. Пахнет татарщиной, совсем не русскаго типа стройка.

— Что это?

— А «Чортово городище».

— Разсказывают про него что?

— Народ разное толкует. Место слепое, чего тут!

— Чорт, вишь, у попа дочь сватал; поп ему и задал задачу: выстрой мне за ночь церкву. Собрал чорт своих чертенят и давай работать; только-было кончили — петух и запой, стройка вся и разсыпалась, каменьем о берег легла. Это тебе одно, а вот и другое: стояла тут крепость, жили в ней люди разбойные, только и они своего закона держались. Заплатил ты им деньги — честь-честью проводят тебя по реке, ведь тут быстрина, лукоморья здесь. Ну, а не заплатил — наведут барку на такое место, что ее и опружит. Тут груз какой — ограбят; купца, либо приказчика в воду, осетрам на кормы, а рабочий народ — на берег и на все четыре стороны вольной-волей. Честь-честью…

В Елабуге на пароход привалила целая толпа судорабочих. Здесь они оставили барки и должны были возвратиться по домам. Что за измученные люди! Синие подтеки на лицах, осунувшияся жилистыя шеи, бороды клочками разбросало во все стороны, дышут с натугой, видимо усталь одолела, да и безкормица, не глядя на хозяйский харч, обнедужила их. Пешком бы назад пошли — новое горе, торопиться надо: полевая работа не ждет, а тут еще и приказчики хозяйские разсчет задержали. К нам по сходням шли они, понурясь, с натугою, переступая с ноги-на-ногу, хотя точно также они могут десятки верст обломать в один день.

— Эк навалило! поморщился капитан.

— Вам же лучше: пассажиров больше.

— Какие это пассажиры! посмотрите-ка какая сейчас торговля пойдет.

И действительно, судорабочие навалились на помощника капитана. За весь конец до Перми следовало взять по рублю, но пароходы для бурлаков делают исключение и пускают их гораздо дешевле.

— Возьми по двугривенному! убеждали судорабочие.

Помощник упирался на сорока копейках.

— Колчинские пароходы дешевле берут.

— Вы и ждите колчинских!..

— Нечем нам платить-то… Достатки наши ведомы.

А это уж ваше дело.

Обе стороны измором донимали одна другую, пока не состоялось соглашение везти за тридцать копеек с человека, с тем, чтобы пассажиры эти работали по нагрузке дров на пароход.

— Смотрите же, чтобы спора не было… Работать как следует…

— Мы привышны. Будь спокоен…

Как заняли места, так и легли в повалку, плотно один к другому. Толпа большая, а примостилась так, что места самую малость заняла. Кошели под голову и, спустя минуту, вся эта натуженная толпа спала уже, и спала вплоть до Пьянаго Бора. Спала под солнцем, обжигавшим лица и открытыя груди. Иной и повертывался даже к солнцу. Пот так и прошибает, лбы мокрые, волоса космами пристали, тут же и от трубы пароходной жаром прихватывает, а бурлаки и шевельнутся редко.

Около Елабуги хлебопашное село Питки. И большое ведь, и богатое, а постройки — точно гнилье какое по берегу разсыпано. И везде так. Промысловый починок — избы на славу из кореннаго лесу, улицы чисты, народ крепкий — богатство, а только на хлебопашца наткнешься, будь хоть египетские урожаи, все равно: жалкия избы сбиты в кучи, навозом пахнет, соложенныя кровли подгнили, точно лишаями покрыло их, у воды черныя торчат, какия-то развалившияся постройки в самую реку вдвинулись.

На верху татары спокойно совершали свои утренния молитвы. В это время матросы старались и не ходить близко, чтобы не мешать им. Совсем не то, что мне привелось видеть на пароходах русскаго общества по Черному морю, где целая ватага пассажиров и служащих безцеремонно острословила над молящимися горцами. Население здесь чрезвычайно терпимо. Религия не вызывает розни. Народ гораздо развитее, чем где-либо в ином месте. Вообще, так по всему горнозаводскому Уралу и по Каме. Тут наткнетесь на такие типы нравственно-красивых, умных крестьян, что только руками разведешь, да, вспомнив наши порядки, невольно воскликнешь: «откуда нам сие!» Татары, когда мы дошли до «Чортова городища», обратились лицом к нему.

— Они почитают это место… По ихнему тут святой татарский жил.

Еще, следовательно, третье толкование. Вообще, начиная от Елабуги и выше, что ни место — то былина. Предания за преданиями и в них уже слышится имя Ермака. Вот, например, деревня Подмонастырье. Оказывается, что на горе когда-то обитель стояла. Кама здесь шалит. Течение ея загромождено крупными камнями, кстати же, она излучину делает, так-что кипень здесь и для парохода не совсем безопасная, не говоря уже о барках, которыя разбивались тут десятками, если не приставали несколько выше к берегу и не молились в монастыре. Народ толковал, что в самой излучине чорт сидит, которому дана была власть разбивать барки, непристававшия к монастырю.

— Только Ермак этого чорта и ограничил. Он с одного инока крест взял и бросился в самую излучину к чорту. Схватились они там – поднялись. Кама выше берега, вскипела вся. Надел Ермак Тимофеевич крест на чорта и сгинул он с той поры совсем!.. Оттого и монастыря не стало, потому приставать к берегу не требовалось, монахи обеднели и разошлись кто куда.

Тут к нам на пароход пьянаго купца принесло.

Скуластый, узкоглазый, штаны в голенища. На самой пристани он съездил по уху своего приказчика, причем тот как-то особенно ловко на отлет размахнулся фуражкой и приложился к хозяйской руке. На пароходе купец по первому разу шум поднял. Пристал к одному юному офицеру…

— Кабы за деньги да генералом можно было быть, так я давно бы в апалетах щеголял… Дело не мудрое… Только еройственный голос имей. А ты хотя и офицер, а рыла от меня не вороти, ты поглянь-ко, что у меня за голенищем складено…

— Полегче, купец, полегче, стал унимать капитан.

— Это ты кому — мне?

— Вам-с.

— Мне, ах ты подлец! Иди-ко в трубу с машинистом разговаривай. Да не суйся, коли твово ничтожества не замечают. Ты как думаешь, ты разозли меня, так ведь я что. Возьму я у него у Ефимыча этот пароход, да и прогоню тебя в три шеи, только и всего. Капиталов нам славу Богу хватит.

И капитан уходить прочь, видимо теряясь перед неотразимой логикой купецкаго могущества.

А по течению то и дело встречаются разбитыя коломенки15). Вон указывают место, где одиннадцать коломенок с железом и казенными ядрами утонуло. Только вода над ними немного вскипает, а то бы и не заметить их вовсе. Оказывается, что была непогода, раскачало их ветром, разметало бортовую обшивку и образовались течи. А там — прямо на дно. Где по берегу балаган стоит, там супротив непременно на дне барка застряла, а таких балаганов много. В одну только бурю,

продолжавшуюся два дни, от 4 до 6 мая, между Елабугой и Лаишевым шестьдесят два судна разбило.

— Это еще что! Противу летошняго в Каме вода больше держит. Мы паузились летось здесь на аршине и двух вершках, а теперь на двух аршинах!..

— И ничего ты–то мне сделать не можешь! слышится негодующий голос пьянаго купца. — Ты глянь-ко, что у меня за голенищем складено, да тогда со мной и разговаривай!

 

VIII. Челны и Пьяный-Бор. — Крестьянский ворог. — Удел. — Прикамския пустыни.— Река Ик и иковцы. — Предание о Ермаке.

Пароход лениво ползет по Каме. Жаркий летний день томит до того, что даже лоцман у рулеваго колеса жмурится на солнце и зевает. На палубе старик-мещанин из Елабуги, в большом зеленом картузе, с громадным козырем в виде навеса, рассказывает уже десятую сказку про Ермака Тимофеевича. Я словно сквозь сон слышу:

— И повелел Ермак Тимофеевич оноё татарскую царевну поставить пред свои ясныя очи… Сейчас атаман, Иван Гвоздь, в бранные доспехи снаряжался, брал меч свой булатный, что всей-ли татарве карнаухой грозён был…

Старик, словно во сне, через силу доканчивает свою сказку. Не говорит, а будто каплет. Я тоже сквозь сон его слушаю. Сморило совсем. А река медленно струится по сторонам; еще медленнее сменяются по берегам щедро облитыя солнечным светом жидковатыя рощи, кое-как поднявшияся на месте вековых порубленных боров, как хилое и золотушное поколение детей, сменившее когда-то сильных, рослых и здоровых отцов. Наконец, сквозь тяжелый полдневный сон слышу я свисток… Колеса шибче заработали, пароход стало встряхивать…

— Сейчас богатая пристань будет. Челны!.. Вы кажется любопытствуете?

Смотрю, тот же старик с зеленым картузом будит меня.

— Тут страсть, что хлеба сплавляют… Ишь — сколь барок понасажано…

Действительно, берега сплошь унизаны свежими барками. Далеко пахнет сосною. Под солнцем даже их в пот ударило — янтарная смола проступает сквозь барочную обшивку; на барках никого: точно сонное царство какое-то. На самом берегу правильные ряды хлебных сараев. Из-за них едва-едва мерещутся кровли и ярко горят на солнце золоченыя главы церквей.

— Сюда со всей округи купец идет — хлеб закупать. Есть такие, что по триста тысяч кулей сплавляют, вот как! Тутошний купец, будем так говорить, левиофан-рыба, промежду других. У него за голенищей столь складено много, столь много… Только одного в них нет — по человечеству не понимают.

— Как это?

— Придут крестьяне, которые должны ему — он зимою задатки задает, чтобы по малой цене хлеб взять. У мужика, звестно, зимой нужа лютая… Ну а к лету бывает, цены в гору въедут… За рупь порядился, а цена три! Сойдутся мужики к ему, к левиофану-то, и давай молить его… А он сидит у окошечка, чай пьет, и точно никого перед им… Молчит, да воздыхает. Видал я раз, как мужики наши по этому самому случаю плакали. Стоят сердешные, седые которые, и, что ребята, ревмя ревут: помилуй Степан Ефимыч. А Степан Ефимыч стакашек за стакашком холостит себе знай и умом не ведет. Вот они какие. Ноне на жида все валят; я тебе скажу одно: с жидом куда вольготнее, чем с нашим православным купцом…

Отсюда все грузы идут к Рыбинску. Как мужики-хлебопашцы, точно также и бурлаки вовсе не имеют повода радоваться своим нищенским заработками. На барках поставленные купцами прикащики дерут такия цены за харчи, что вятские и пермские судоходы денег никогда не увидят; поэтому, случается, переймет их где нибудь другой левиофан, они и бросают хозяйския суда посередь реки, на произвол судьбы, пока хозяин, в свою очередь, не перехватит с следующаго каравана.

— Мы, родимый, тутотка грабежом живем, поясняли мне в Челнах.

— У нас, будем так говорить, без грабежа нельзя, потому нас и в хвост, и в голову. Оглядишься, ну и сам давай за тоё-жь рукомесло…

На отмелом побережье сложены «уточками», как выражаются здесь, т.е. углами вверх, полешко к полешку, выловленныя из реки дрова: сушатся на солнце. Часто плоты с ними разбиваются — местные рыболовы и пользуются. Как хозяина не найдется — себе на пользу. «Эта рыбка у нас в лесах растет, смеются они. — Эта рыбка у нас в чести, ни потрошить ея, ни солить, хоша год пролежит тебе не попортится!.. Ну и покупатель на нее ласковый, согласный».

Около Челнов большой затон, где зимует множество судов и камские пароходы с баржами. В этот затон заходит крупная рыба, а раз случилось даже и чудо, созданное верно кем-либо из местных остряков.

— Как бы ты думал, разсказывал мне тот же, наклонный к баснословию старик в зеленом картузе, — белугу раз в Челнах поймали… Совсем князь-рыба; билась, билась, наконец-таки одолели, вытащили. Потрошить давай, взрезали утробу, а в утробе-то, Господи милосливый, человек, и совсем как есть целый… Проглонула она его, как был в красной рубахе, да плисовых шароварах, так в них и остался. И сапоги целые!

— Рантовые? заинтересовался рыбак около.

— А уж этого, друг ты мой, не знаю.

Челны совсем городком смотрят. Постройки на широкую ногу; дома деревянные и каменные в два этажа построены; улицы прямыя, широкия. Сараи тоже чудесные — просторные; видимо выводили, не жалея камня и дерева. Самые лучше амбары и лабазы у удела18). Удел их отдает в наймы под хлеб, сам же им вовсе не торгует. Камень для домов и сараев вырабатывается из местных плитных ломок тоже уделом.

— Этот удел шибко нас опружил19)! Куда не сунемся — везде он. Камень — его, лес его, земля его, только вода наша, да и то пароходы, которые распугали рыбу-то. Рыбка Божья — она шуму не любить, тихих пристанищ ищет. Где люди хитры, там и рыбка по ним тоже хитрая стала. Ты вот про удел поспрошай-ко в Пьяном-Бору, там тебе скажут. Истинно объел он и опил нас. Ничего нет у крестьян: все ему на потребу пошло. Брюхо у его несытое, сколько туда не вали — все еще место будет. А что удел упустил, то купец сожрет. Тут, надысь, какое дело было. Комаров промышленник такой у нас, в удельных лесах порубил дрова, с согласу чиновника, а время было пьяное, народ с праздника еще не очухался. Комаров выставит вина — мужички к ему, что мухи налипли. Он и подговорил их принять на себя эти дрова-то; те по простоте-то и прими. Теперь с крестьян взыскивают пять тысяч. Избы которыя, скот продают, а им-то, мужичкам, есть нечего, пить нечего.

Пьяный-Бор обдержался весь. Ничего нет. Скотину выгнать некуда: все кругом удельное. Выйдет коровенка травы пощипать — пятьдесят, шестьдесят копеек штрафу, да заморят еще хозяина по мытарствам разным. Видя, что пяти тысяч с пьяно-борских крестьян никак не взыскать, хоть и остальныя клети21) продай, удельный чиновник придумал такую штуку. С двух сторожей следует штрафу тысячу шестьсот рублей. У них ничего, ни кола, ни двора, и взыскание потому совсем безнадежно.

— Вот, братцы-мужички, возьмите на себя за них за двух поруку, тогда я вам на год эти пять тысяч отсрочу.

Таким образом оказывается, что за год на 5,000 р. уделу угодно получить 1,600 р.%. Это даже и жидам-закладчикам казалось бы зазорно. И подобных фактов не один. Приведенный только наудачу выхвачен из целой массы других, таких же.

— У нас удел обрал всю землю, осталась одна гористая, овраги. На наших овражках — ни лесинки. Прежде своя земля была, купленая… Луга были — лугов нет.

— Куда-ж делась?

— А слышь ее удел защищал от башкирцев, ну и перевел на себя.

— Да как же это?

Как ни объяснял мужик — видимо человек темный, чувствует обиду, знает, что ограблен, а как, на основании каких статей — ему неизвестно. В продолжении одного лета на коровах удел собирает до шестисот рублей штрафов. Ему это даже выгоднее, чем отдавать луга в кортому22). Бьют со всех сторон. Вез татарин через удельный лес дрова, вырубленныя законно, с согласия владельца, в дальнем татарском лесу. Удельный сторож захватил его: у нас де порубил. Давай стрелять — ранил татарина. Дело объяснилось в пользу последняго; что же вы думаете — явился этот стрелок на скамье подсудимых? Ничуть не бывало, его только перевели сторожем в другой участок. Тем дело и кончилось. Вообще всюду по Каме, где удел, крестьяне бедствуют страшно. В бывших помещичьих имениях крестьяне живут теперь хорошо, оправились, в удельных — деваться некуда от прижимки. Когда хотели открыть здесь ссудную кассу — крестьяне воспротивились.

Все стали объяснять: ваша же выгода, к кулакам за деньгами не пойдете…

— Так-то так, а только и ее удел опишет.

До того здесь все напугано уделом. Жадничает он, действительно, сверх меры. Протекает через Пьяный-Бор речка Пешорка, извилистая и живописная. Удел забрал по ней несколько площадок побойчее и застроил кабачками. Хотели было крестьяне свой общественный кабак открыть — нельзя: удельные есть. Площадь около пьяно-борской церкви большая, тут и базары

воскресные, и ярмарки праздничныя. Место ходкое; удел нацеливался, нацеливался, да и оттягал ее.

— Из-под самых глаз! хлопают себя руками пьяно-борцы.

Несчастных не сосет только ленивый. Сколько паразитов налипло на них — не счесть. В Елабужском уезде, в Пьяно–Борской, Чекалдинской, Лаушкинской волостях кулаки зимою задают за хлеб по 20 к. за пуд. Летом цена случалась до семи гривен, а то и до рубля доходила, ниже сорока копеек не падала — все равно. Попы здешние тоже своего не теряют. Один из них, чекалдинский, чтобы больше свадеб было, распустил слух о намерении правительства брать в солдаты девок. Темный народ струсил и давай окручивать дочерей за кого попало. Браков было бездна. Он же стал молебны служить в долг крестьянам. Года два продолжал эту операцию и когда за крестьянами насчитал несколько тысяч — к мировому посреднику. Через этого Соломона праведнаго и взыскания произвел с надлежащими процентами, продав крестьянское имущество с публичнаго торга.

— Уж такая забироха был! вспомниают чекалдинцы своего жаднаго пастыря.

— Теперь удел до наших ловов добирается!

А около Пьянаго-Бора ловы, действительно, могут быть чудесные. Против самаго села в озерах попадаются сомы пудов до пяти. Повыше, против ключей, есть островок. Пошли туда черемисы дрова рубить. Слышут, какой-то шум около. Точно что-то громадное бьется в воде. Побежали — и действительно чудище какое-то обсохло на мелко-речье, ворочается, мутину вокруг такую подымает, что и не разобрать. Черемисы думали чорт и струсили. Бегом домой. Пришли русские — оказалась в ложбине колосальная белуга, пудов в пятьдесят.

— Отчего имя такое дали — Пьяный-Бор?

— А по всей нашей округе — пьяная земляника ростет*).

Леса отсюда опять пошли. По обеим сторонам Камы — дрема безпросветная. Сама река среди них кажется необыкновенно пустынною. Из круглых зеленых облаков молодой и веселой липы стройно выскакивают верхушки елей и правильныя красивыя пихты, так напоминающия южные кипарисы. Ими горы покрыты точно острыми шпилями. Удивительно эфектны оне в золотистом блеске летняго солнца, резко выделяясь темными силуэтами из зеленаго царства кудрявых лесов, лениво спящих в зное и свете по скатам и крутогорьям. Кама суживается здесь, но вода струится еще тише и медленнее, точно и она поддалась поэтической дреме обступивших ее зеленых вершин. Все это место красивое, сочное, лесистое, называется Тихими-Горами. Солнечный свет, кажется, постоянно зыблется на этих горах, тихих потому, что здесь ни сильнаго ветра, ни штормов не слыхали. Караваны барок отдыхают среди этого задумчиваго приволья. Штормы начнутся опять, в Пьяном-Боре, где горы отходят назад, открывая лениво текущую реку на жертву северовосточному ветру.

— Тут чаща такая — не пройти. Липняк, орешник, мелкий дубок переплелись. Солнцу скрозь не пробиться; там в сырых низинах грибу раздолье, высоко подымается. Черви кишат, змеи даже водятся. По Каме змеи здоровые. Иная в руку. Есть по чернолесью поселки, народ совсем темный живет. Точно и до него солнце пробиться не может. Шибко пьют у нас. Вина сколько хочешь. В одном Сарапуле четыре, да в его уезде в Елабужском, вместе шестнадцать больших винокурен. Большия деньги обирают. Наши крестьяне сами было хотели обществом держать завод, все бы доходу больше было — писаря помешали. Вопче, милый ты мой, одно тебе скажу — по всей нашей округе писарь самая первая язва. Вон, вишь, Сослоуши — татарская деревня.

— Вижу. И я стал всматриваться в чистенькия избы, словно дождем обмытыя на некрутом берегу.

— Там народ живет хорошо. Главная причина — питейнаго дома к себе не пускают. Хотели было силой, писарь верховодил, мироваго улещал, чтобы кабак к ним, татарам, посадить безпременно; ну, бунт вышел. Сказывают, двух мухаметов в Сибирь сослали, а кабака все-ж у них и посель нет.

Село Тихия-Горы Ушаковым живет. Ушаков поставил здесь химические заводы для обработки купороса и купороснаго масла. Серный колчедан для этого добывается в дали, в Гороблагодатском округе, по реке Салде, и сплавляется в Каму по Чусовой. Количество такого сплава в иной год доходит до 860,000 пудов. Самые заводы на вид крайне не казисты, а между тем, дело в них делается большое, миллионное. Самое село Тихия-Горы видно еще издали. Река там делает излучину и над нею, где берега совсем сходятся, точно в воздухе висит оно с своею стройною белою церковью.

Народу живется здесь плохо. В самое лучшее время больше пятнадцати рублей в месяц семья не заработает; кругом места людныя и цены на заводе постоянно сбиваются пришлым голодным людом. За Тихими-Горами Кама ширится. Берега точно засыпаны селами. У самой воды — русские, подальше отойдя, среди лугов, мерещутся татарския и башкирския. Деревянныя мечети под косыми лучами солнца точно загораются.

— Башкирам беда теперь! Солдат нужно натурой ставить. Давно это было, у татар и у башкир разная солдатчина оказывалась. Башкиры за место ее лошманили*). Лиственницу из Перми, из-за Урала сплавляли сюда. Теперь под серую шапку должны. И солдаты же из ихних выходят! Поросенок уронит… Жидкий народ, еще наших тошней.

По всем здешним местам чудесныя охоты: охоться по всему берегу. Сын пароходо-владельца Сироткина, повыше Балахны, в восьми верстах, не раз бивал лосей. Медведей по здешнему чернолесью тоже сколько хочешь. У вотяков даже есть очень остроумный способ заставлять медведей самих избивать себя. На ульях устраивают род качелей — самобитка. Сверху висит тяжелая чурка. Она мешает медведю добраться до лакомаго меда. Он ее лапою — она раскачается и по морде мишку. Тот ее опять лапою — она его снова в лоб. Медведь чем больше злится, тем сильнее бьет, и темь сильнее дует его чурка. Наконец, царь вотяцких лесов окончательно стервенеет, теряет всякое соображение и ведет с чуркою смертельный бой. В результате — ничем непопорченный мех и спасенный от лохматаго лакомки улей.

*) Лошман — доставка лесу сплавом. Слово удержалось до сих пор.

Есть счастливыя места, где вотяки таким способом добывают по нескольку зверей в лето.

— Дерево — дерево, а такого зверя превозмочь может! изумился старик-елабужец, вместе со мною слушавший разсказ о злосчастных медведях прикамских лесов.

Невдалеке от устья реки Ик — Кама стала совсем красавицей. Гряды береговых гор одна за другою вступают в реку крутыми откосами, то серыя и песчаныя, то зеленыя от покрывшаго их леса. Позади за ними смутно рисуются другия, еще далее мерещутся едва–едва, словно туман лежащий на воде — третьи. Кое–где на самых горбах стоят церкви. Часто далекий выступ маревом чудится, а из этого марева ярко сверкает золотистая искорка. Подплываем ближе, искорка разгорается в золотой купол, купол выростает в целую церковь. Тут народ живет богато. Иковцы своею предприимчивостью славятся на округу. Они торгуют лесом, заготовляя его в казенных дачах, сеют много хлеба, умеют избегать кулаков-скупщиков. Большинство богатых елабужских купцов из приустьинских икских крестьян вышли. Все это народ пошире остальных. Умеют наживать, умеют и тратить. Так, например, Стахеев пожертвовалъ 200,000 р. на устройство реальнаго училища, выстроил десять церквей на Афоне и еще более воздвиг храмов по Вятской губернии. Иковец встретится на всяком базаре, даже на Волге. Иковцы заезжают с товарами и в отдаленную Сибирь. Им вообще не сидится на месте. Дома и жены их тут, а сами хозяева — ищи вчерашняго ветра. Раз в год явятся, сходят в церковь, попарятся в бане, отдохнут дня два–три и опять, смотришь, уж снимаются с якоря.

Бродяга-иковец даже мало прилежит к своему селу. Архангельский крестьянин, уходящий на долгие отхожие промыслы, весь свой заработок убивает на то, чтобы дома вывести избу попросторнее, да повыше, яруса в два с мезонином, украсить ее зеркалами, немецкою мебелью, картинами почуднее. Иковцу все равно. Как отец и дед его жили, так и новое поколение живет. Лучше хоронить деньги, и он бережет их пуще глаза. Поэтому в икских селах хороших построек вовсе нет. Бабе и так хорошо, а мужу все равно — редко домой попадает. Когда наш пароход, пыхтя и выбрасывая тяжолые клубы чернаго дыма, проходил мимо — иковския бабы и девки с гребня поспешно сбегали вниз к пристани. Ветер во все стороны разбрасывал яркия полотнища их пестрых сарафанов, на солнце кумач горел как полымя, веселая песня не совсем скромнаго содержания неслась к нам на встречу.

— Ну и бабы! с видимым удовольствием вздыхает сосед.

— Здесь баба дорогая! Двух мужиков ограбить может. Силы в ей сколько хошь. С здешней бабой без ласки нельзя — обидит.

— Нет бабы лучше, как на Ике… Ходовыя! С баркой управиться могут; глубже ея плугом земли не взроешь… Ты как думал? Иковская баба есть, Матрена, с ружьем на медведя ходит; этакого ипостаснаго зверя бьет!.. Вот оне какия тут!

Жаль было, что пароход уходил так быстро. Казалось весьма интересным вглядеться в быт этой своеобразной бабьей республики; но времени не хватало: целью поездки был Урал. Каме поневоле приходилось отдавать очень мало. За Иком поднимались по берегу глиняныя горы. Я не сходил с палубы, любуясь эфектами яркой зелени дубняка на красном и коричневом фоне растрескавшейся и разщелившейся глины… Совсем не видать иной почвы. Кажется, что корни уходят прямо в глину. Невольно воображение рисует другия картины далекой страны, где горячее южное солнце спалило землю и цепкие корни редкой поросли глубоко пробираются в недра пустыни, жадно высасывая оттуда скудную влагу. Материнская грудь кормилицы-земли изчахла там под знойными лобзаниями безоблачнаго неба… Здесь оно, слава Богу, не так горячо. Вот дождевая тучка стороной идет, обливая жаждущие влаги луга обильным дождем. Опять Кама сузилась, вновь начинаются сочныя, зеленыя, красивыя места. Вот устье реки Ижа, против такого же устья Ика. На верховьях Ижа — знаменитые заводы, верст за 200 отсюда. Мы плывем мимо татарских, башкирских и русских деревень. И странное дело, оказывается, что русские здесь были очень церемонными завоевателями и колонизаторами. Они заняли под свои поселки худшия места. На лучших сидят башкиры, на средних — татары, на самых неспособных — русские построились. Чуть лужайка поярче — татарское или башкирское сельбище; русь гнездится на глинистых горах. Разумеется, устья — места подходящия для сплава, у нас. Сюда татарин и не ходит, совсем не его дело, не умеет он пользоваться этим. По Ижу, например, весною ходят барки, беляны, летом плоты бегут, но ни на тех, ни на других, ни на третьих нет чужой молвы, нет бусурманскаго облика. Скуластая и узкоглазая татарва только с берега любуется на кипучую деятельность христиан и не завидует ей, хорошо зная, что русский бурлак не свое гонит, а хозяйское, не на своем плывет, а на хозяйском. Не завидует татарин потому, что он лучше ест и лучше живет, чем наши вятчане и пермяки. Тут и купцы татарские есть. И нужно сказать правду: они к своим гораздо лучше относятся, чем русские к нашим. Все эти Бикмаевы, Юнусовы, Тевтелевы вовсе не пользуются дурною славою, а последний даже избран муфтием в Уфе. В противоположность Ижу — Ик река совсем пустынна. Предприимчивые иковцы работают на чужой воде; по Ику, не смотря на его доступность маленьким пароходам, не гонят даже сплавных судов весною. Изредка только из притока Ика, Мензелинки, выползет жалкая лодченка, пощупает неводом воду и спешит назад. Белицкие едва могли поставить на Ике мельницу: так сильно течение, так глубоко, что запруды здесь трудны и зачастую их сносит прочь.

— Омутистая река наша… Сколь в ей нечисти! говорят иковцы. — Сказывают, есть такия места, которыя Ермаком закляты. Туда он свои клады хоронил. И пононе пойдет кто туда купаться, его нечисть эта самая за ноги на дно тянет. Не осилишь — Господа забудешь помянуть, и не видать тебе света божьяго! Тут-то над Иком, ежели по ночам прислушаться, в воде разный язык слышен, словно бы из одного омута в другой перекликаются… Страх возьмет!..

— Откуда же в Ик попал Ермак?

— Тимофеевич-то! Слава Богу! Ему ежели не попасть, так кому же. Он здесь от царских приставов долго хоронился. Но только и ему поперег горла подошло… Устье-то воевода как-то занял и давай вверх на него тучей надвигаться. В берега не уйдешь, ишь крутоярье какое!.. Ничего тут не поделаешь!.. Думал сначала Ермак бой принять, да силы у него не хватило… Выплыл он с лодкой своей посередь реки и взял с собой только одну любимую царевну татарскую Алмаз.

— Как?

— Алмаз царевна прозывалась. Выплыл это он и крикнул: ах ты гой еси, река Ик могучая, кланяюсь я тебе всем добром моим: серебром, золотом, камением самоцветным, товаром дорогим… И побросал в реку всю казну свою. Замутилась река, приняла Ермаково добро… Тогда он взял меч свой булатный, напоследок царевну Алмаз поцеловал в уста сахарны, да как полоснет — так на смерть прямо… Взял он это ее, голубушку, и в воду!.. Бултых!.. Опосля он давай молить реку Ик, чтобы вызволила его из лихой беды, спасла от конца неминучаго. Ну река Ик богатыря послухала… Не успел он еще в свое становье вернуться, как поднялась непогода, взбушевал Ик и потопил царския суда с приставами и московскою дружиною! С таё самое поры Ик и помутнела… Омутами ее всю затянуло, потому что она в этих омутах казну Ермакову хранит.

Меня поразило сходство этого предания с волжскою легендой о том, как Стенька Разин подарил Волге-матушке персидскую царевну. Когда я записывал это между моими соседями спор поднялся.

— А знаешь ли ты кому Ик река свои клады отдаст?

— Кому?.. Никому не отдаст… Что ей отдавать…

— Ан отдаст!

— Ан нет!.. Скажи, если знаешь?

— Старцу отдаст, который по старой вере живет… Святой старец такой объявится. Когда перестанут старую веру гнать и по всей Москве будет нашим вольно молиться и в свои била звонить, тогда придет сюда старец благочестиваго жития и станет здесь большой скит на Ике-реке ставить… Построит келии, амбары всякие, пристани, а на храм Божий казны у него не хватит. Ну он тогда возьмет лодку, выедет посередь реки, как Ермак, и взмолится Ику, чтобы тот ему свою казну схороненную отдал. Река и отдаст казну. И станут в месте этом, и день, и ночь, панафидки по Ермаку служить и по татарской царевне Алмаз, убиенной Тимофеичем, молиться… И воздвигнется тут храм, и будет ему всякая слава и честь и великолепие!..

— Скоро это?..

— Скоро, скоро!.. Будет у нас царь такой, который немца изгонит и свою старорусскую, исконную, кондовую веру вспомянет… Иргизских старцев на Москву созовут, тогда станут они вкупе и в любви с митрополитами стадо свое пасти!..

Читать оригинал в формате pdf.

 

Немирович-Данченко В.И. Урал. Очерки и впечатления летней поездки. Русская речь. Журнал литературы, политики и науки. Декабрь, 1881. СПб., 1881 стр.21

 

Стр.21

Есть, например, два утеса на Чусовой: разбойник – на юг от Кыновского завода, и у самого завода Мултук. Это Сцилла и Харибда для уральских сплавщиков. Особенно у Разбойника – спокон веку разбивались сотни барок. Скольких жизней он стоил – и не сочтешь. как ни просило местное население снести его – официальная мундирная наука, ничего не делающая без чудовищных смет и выгодных ассигновок, признавала это невозможным. наконец, в 1876 году простой купец Стахеев из Елабуги, на свой счет и своими рабочими, взял, да взорвал камень. Это был опаснейший пункт на Чусовой. Что речные инженеры и полиция делали ранее – никому не известно? В одном 1874 году у этого утеса разбилось тридцать барок с железом.

Добавить комментарий

Войти с помощью: 

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *