Из книги:
"Белов В.Н. Елабужский край на страницах печатных изданий Российской Империи.
Библиографическое исследование. /- М: Издат. «Перо», 2014. – 428 с."
Верещагин Г.Е. Прикамские юродиевые. Вятские епархиальные ведомости, № 11 стр. 281-288, № 12 стр. 300-307. Вятка, 1909
Очерк Григория Егоровича Верещагина, характеризуемый елабужанином А.Куклиным, разместившем его на своем сайте следующим образом:
«Прикамские юродивые» — один из елабужских очерков известного удмуртского литератора и учёного Г.Е.Верещагина (1851-1930), опубликованный весной 1909 года в «Вятских Епархиальных ведомостях».
Перед нами совершенно уникальный текст по истории Елабуги. По своей тематике и нигде более не встречающимся деталям и подробностям из жизни и быта елабужан, которых Григорий Егорович упорно называет елабужцами, очерк этот не имеет аналогов и абсолютно ни с чем не сопоставим во всей исторической и этнографической литературе о Елабуге, которая дошла до нашего времени.
Это интереснейший рассказ о прошлом нашего города, написанный на неожиданную тему и с неожиданной точки зрения. Такое и о таком не писали ни Кулыгинский, ни Шишкин, ни Кудрявцев, ни последующие авторы»
Был чудный майский день. Веселые жаворонки щебетали в воздухе звонко, как будто звенели серебряные колокольчики. На небе кое-где виднелись облачка — тонкия, нежныя, как паутина. Пахло свежей зеленью. Манило за околицу, на живительный воздух, где и дышалось легче, и картины природы были привлекательнее.
Я прогуливался по Елабужскому городскому кладбищу, которое находится в близком соседстве с театром, больницей и домом умалишенных.
Любил прогуливаться здесь всякий елабужец. Здесь, где под крестами покоятся кости отшедших в мир неведомый, они нередко предавались мечтаньям о загробном мире; здесь приводили на мысль пророчества о человеческих костях и слова Спасителя и Апостолов о воскресении мертвых; здесь, наконец, иному приходили на ум стихи Пушкина.
… Промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас —
Мы все сойдем под вечны своды,
И чей-нибудь уж близок час.
Особенно хорошо здесь было весной! Воскресающая на могилах зелень, служа живым напоминаньем одиннадцатаго члена символа веры, влекла сюда убеленных сединами стариков. Ветвистая березы, которыя пережили и переживут еще тысячи людей, при легком ветре издавали какой-то особенный таинственный шепот, а шорох трав, растущих на могилах, как бы говорил загробным жителям: привет вам, сокрытые в земле! Подобно зелени, и вы воскреснете.
Надгробных плит, памятников и крестов, равно и неосененных крестами насыпей, здесь было множество; они теснились между собой, как испуганное стадо. Казалось, для новых пришельцев не было места совсем; но недостатка в местах у кладбищенских могильщиков не существовало: заростающие травой плиты сдвигались ими с мест, и покои «старожилов» уступались «новожилам»… Старыя кости выбрасывались из могил и потом обратно швырялись с лопаты в могилы.
Разсматривая надгробные памятники, я прочитывал и некоторыя надписи на них и шел вперед, по направлению к задам, называемым «последним участком». Памятники и надписи были разнообразны. В числе последних встречались и вирши, сочиненные, вероятно, мастерами памятников. Но вот на одной каменной плите мне бросилась в глаза такая надпись: «Здесь покоится прах Козьмы юродиваго, слывшаго в народе «Тугулей». Ниже этой надписи следовали стихи:
О, смертный! Не ропщи на свой удел.
Вооружись терпением и верой.
Носи свой крест покорно — и Господь
За здешния лишения твои
Воздаст тебе сторицей в жизни той.
Все тлен: богатство, почести и слава.
Ты ничего с собою не возьмешь
В тот неизбежный час, когда
Смерть разрешит от уз телесных
Безсмертью предназначенную душу.
Тогда пред неумытным Судией
Предстанет не вельможа знатный
И не богач — предстанет человек.
Как видно, стихи сочинены не малограмотным мастером, делателем памятников. Сочинитель их был немного знаком с правилами стихосложения. Я заключил, что надгробная надпись сочинена каким-нибудь духовным лицом, знавшим «Тугулю».
Постояв некоторое время у могилы и прочитав надпись, я вернулся назад, так как дальше плиты виднелись только кое-где, стояли лишь простые деревянные кресты, какие видим на сельских кладбищах; да и тех было немного. Отсюда я направился к церкви, к могилам «богачей», на которых памятники казались более изящными, и стал прочитывать надписи на них. Я думал встретить еще надгробную надпись; но надписи на увиденных мною надгробных плитах ничего особеннаго не говорили; только на одной чугунной плите вылитыя слова сообщали, что тут погребен литейщик церковных колоколов Афанасий Дмитриев Шишкин, который умер на 55 году своей жизни (род. в 1816 г.), от совершеннаго невкушения пищи в течение 71 дня. Впрочем, и это для меня было редкостью.
Я отошел от могилы и увидал в соседстве церковных сторожей-могильщиков, которые рыли могилу для «новаго гостя», как говорили они.
— Мир вам! — приветствовал я тружеников кладбища.
— Спасибо, — ответили они.
Они назвали имя и стали рыть как бы сильнее, точно поощренные моим приветствием.
— Отдохните малость, а то обезсилеете и не успеете вырыть, — сказал я могильщикам, чтобы спросить их кое-что о Тугуле. Я думал, что они, как жители Елабуги, должны знать о погребенном на кладбище их юродивом.
— Ничего, успеем вырыть, — ответил один из могильщиков, который был, повидимому, старше товарища.
— Успеем, конечно, да и отдохнуть не мешает, — промолвил другой и прибавил, что всю работу не кончишь, рано ли, поздно ли — на кладбище же будешь.
— Земля еси, в землю и отыдеши, — подтвердил я.
— Знамо, в земле будешь, да только бы Бог привел умереть на родине и главное — христианскою смертию.
Сторожа молчали. Молчал и я. Видимо, такого рода разговор при виде цветущей зелени, приветствуемой звонкими трелями пташек, был неуместен… Он наводил какое-то уныние.
Один из могильщиков, уступающий старшинством товарищу, закурил цыгарку, вынутую из-за пазухи.
— Кладбище следует окуривать кадильным, а не табачным дымом, — заметил я.
Могильщик слова мои пропустил мимо ушей и, конечно, продолжал курить; курил он с каким-то непонятным для меня наслаждением.
Товарищ его был не из табащиков; он только смотрел, как последний выпускал изо рта отвратительнаго запаха синий дымок махорки.
— До нас люди табашничали, после нас будут, — промолвил табащик равнодушно и, накурившись, бросил окурок в сторону.
— И кости мертвецов ты так же швыряешь? — спросил я табащика.
— А как иначе? Не руками же их брать, — ответил он.
— Не руками, а швырять так не следует, — возразил я.
— А если мешают?
— Их следует сложить тут же в угол и оставить там. Швыряют так только навоз.
— Ничего, покойник не осердится, — твердил он свое.
— И спасибо не скажет, — сказал я.
Табащик не возражал. Видимо, он соглашался со мной, но возражения делал лишь так себе, из любви к балагурству. Он и неудовольствия на мои замечания не выражал, так как разговор был облечен в шуточную форму.
Старший из могильщиков стал рыть лопатой и вырыл кость, кажется, руки.
— Ну вот кость. Куда ее деть, как не бросить с землей? — промолвил табащик.
— Ее нужно положить на край могилы, как делают понимающие могильщики; потом, когда будет вырыта могила, дать ей место в углу.
Могильщик положил.
— Говорят, что кости эти оживут, — обронил фразу табащик с некоторым сомнением.
— Это несомненно, — ответил я. — Если Всемогущий Бог, Творец мира, создал человека из земли, и кости сухия Он силен оживить.
— Помню, когда-то я читал в Библии о костях человеческих, — вмешался в разговор другой могильщик, который считался грамотеем и почитывал Св. Писание.
— Читал ты пророчество Иезекииля, — напомнил я ему и привел слова пророка.
«Бысть на мне рука Господня, и изведе мя в дусе Господни, и постави мя средь поля, се же бяше полно костей человеческих, и обведе мя окрест их около, и се много зело на лицы поля, и сухи зело. И рече ко мне: сыне человеч! оживут ли кости сия? И рече ко мне: сыне человеч! прорцы на кости сия и речеши им: кости сухия! слышите слово Господне.
Се глаголет Адонаи Господь костем сим: се Аз введу в вас дух животен, и дам на вас жилы, и возведу на вас плоть, и простру по вам кожу, и дам дух мой в вас, и оживете, и увидите, яко Аз есмь Господь»…
— Да, это самое. Но я читал русский перевод, — вспомнил грамотей.
— Так вот. Значит, обращаться с человеческими костями, как с навозом, не следует, — сказал я.
— И в костях покойников большая разница, — произнес неграмотный могильщик с недоумением после некотораго молчания.
— В чем же именно? — спросил я.
— У одного покойника оне белы, точно снег, у другого — бурыя, темно-бурыя; попадаются даже черныя, как уголь.
— У Покровской церкви рыли могилу для священника С…, так там черепа отличались особенной белизной, — сообщил грамотей.
И тут же могильщик пустился в трактат о костях Афонских монахов, о чем читал он в различных статьях духовных журналов.
— На Чортовом городище, говорят, вырытыя кости были белы, как воск, — вмешался в свою очередь неграмотный могильщик.
— А кто их вырыл?
— Приезжали какие-то ученые.
— Археологи, — объяснил грамотей и сообщил, что в 1889 годах названные ученые вырыли монаха в дубовом корыте и нашли, будто бы, часть материи с вышитою надписью «Николай», кости его, говорят, были белы, точно воск.
Разсказчик сообщил еще много таких фактов, в достоверности которых, я однако, сомневаюсь; замечу кстати лишь то, что Чортово городище — место упраздненнаго мужскаго монастыря. Монахи этого монастыря в свое время озарили
светом христианского учения магометан и язычников, потому, можно думать, некоторые елабужцы пытались дать городищу название «Крестовой горы», но это им не удалось.
Легендарных сказаний об этом городище существует немало.
— У вас на этом кладбище покоится юродивый, — промолвил я, чтобы получить какия-нибудь сведения о Тугуле.
— Да, есть. Памятник разве увидали? — спросил грамотей.
— Увидал и надпись прочитал, — ответил я.
— А чей памятник увидали?
— Козьмы или Тугули. Разве есть еще другие?
— Как же, есть… Родион, Силька…
— Мне что-то другие не бросились в глаза.
— Где вдруг все увидишь?! Видишь, сколько плит и крестов! Да и незаметны памятники юродивых, только памятник Родиона виднее, при том же, у самой церкви.
— А не слыхали, почему их назвали юродивыми?
— Слыхали кое-что; да и признаться, забываем.
— Видишь ли, они, говорят, представлялись дурачками, между тем предсказывали, — перебил грамотнаго неграмотный могильщик, который был словоохотливее.
— Так. А не знаете что-нибудь о жизни их?
— Где нам знать? Если бы служили давно, так — может быть — знали хорошо; а служим недавно, при том же, стариками назваться еще не можем, хотя с бородами. А вот М…, так он кое-что знает. Если желаете узнать, — обратитесь к нему. Знают — можно думать — кое-кто из стариков, да где их будешь искать.
Такими словами могильщик дал мне понять, что о пустяшных, по его мнению, вещах, спрашивать не стоит. Стоит ли спрашивать о жизни тех, которых почти каждый день приходится зарывать.
Нельзя думать, чтобы они, хотя и молоды, не помнили что-нибудь из преданий. Они должны были знать, но не хотели сообщить в данное время лишь во избежание разспросов с моей стороны; ведь я без того уже надоедал им своими вопросами и тем отвлекал их от работы. Но они неудовольствия на мою назойливость не выражали. Они знали меня как этнографа и не раз уже сообщали мне сведения, и за это я не лишал их вознаграждения. В другое, свободное время, думал я, они охотно удовлетворят мое любопытство, и потому в этот раз затронутая любознательность заставила меня посмотреть только на могилы известных им юродивых.
— Не покажете ли мне могилы знакомых вам юродивых? — обратился я к ним.
— Показать… Можно… Отчего нельзя?
— Так покажите, пожалуйста. За услуги поблагодарю… Не останусь в долгу, — пообещался я.
— И так благодарны вам, — ответили они ради вежливости.
Грамотный, хотя и не особенно был разговорчив, но охотно вызвался показать.
— Идемте! — обернулся он ко мне и пошел.
Я следовал за ним.
Сначала привел он меня к могиле Родиона.
Могила — у северной стены церкви, на видном месте, но почему-то прежде памятник на ней в глаза мне не бросился. Он — из сераго камня, который добывается крестьянами в Челнах и Ключевке. Надпись на памятнике говорит, как помнится, что тут лежит Христа ради юродивый «Иродион Егоров Шутов», урожденец деревни Чепанихи, Сарапульскаго уезда, что он юродствовал в Елабуге, носил на теле тяжелыя вериги 20 лет. Утонул в реке Тойме 21 июля 1853 г., будучи отроду 50 л. Надпись сообщала еще кое о чем, но, признаться, припомнить не могу.
От этой могилы сторож провел меня к месту упокоения «Сильки». Могила его в близком соседстве с могилой известной Дуровой. Надпись гласит, что тут похоронен крестьянин Трехсвятской волости Сильверст Феодоров Ачишин или, по прозвищу, «Силька». Больше — как помню — ничего не говорится.
Из этого я заключил, что Силька юродивым не слыл или же считали его таким лишь немногие, иначе кладбищенское
духовенство дозволило бы назвать и его юродивым, как дозволило именовать Козьму и Иродиона. Но как бы то ни было, а Силька некоторыми причислялся к юродивым.
Я поблагодарил сторожа за услуги и ушел, задавшись целью собрать о погребенных на Елабужском кладбище юродивых те сведения, на основании которых даны им названия юродивых. Но последовавшее вскоре после этого мое перемещение в село лишило меня возможности привести задуманное в исполнение; успел собрать лишь то, что здесь излагаю.
Прежде всего я обратился к М…; но и он сообщил кое-что только о Сильке, сказав что Силька был немоват. — Сильку я знал и думаю, что он кое-что предсказывал, — ответил М…
— Что же он предсказывал?
— Например, накануне своей смерти пришел он ко мне и лег, как покойник; затем поднялся на ноги, взял с божницы мой поминальник и знаками просил записать туда свое имя. Я, конечно, живого в число мертвых не включил.
— Больше ничего не знаете?
— Кое-что могу еще сообщить, если интересуетесь.
— Так сообщите, пожалуйста.
— Бывало, стоит он в церкви среди молящихся и вдруг подойдет к какой-нибудь разодетой барыне… Похлопает слегка по наряду ея и отойдет. Или: подойдет к какой-нибудь девице… Поцелует свою руку и указывает на молодого человека, на котораго она заглядывалась.
— Какое заключение из этого выводите?
— По-моему, хлопал он по наряду тех, которые во время службы думали о наряде; а молодые люди предавались мечтаньям друг о друге, и Силька обличал их.
— А не злились на него?
— Я думаю, некоторые злились, да злостью что возьмешь? Привязаться к Сильке было нельзя: он не оскорблял, а только обличал прикровенным образом. Дурак дураком и слыл. Многие на него и внимания не обращали.
— Любил Силька провожать покойников, — продолжал далее рассказчик; при этом одних он хвалил, других — нет; а к некоторым пред их смертью приходил и, указывая в сторону кладбища, ухал (произносил слово ух), или же просил холста.
Таковы были сообщения елабужца о Сильке, котораго он, несомненно, считал юродивым.
Другие отозвались о нем как об истом дураке.
На чьей стороне была правда, я доказывать не берусь.
Спросил я того же елабужца еще об Иродионе, погребенном у самой церкви, котораго надгробная надпись называла юродивым. Но странным мне показалось то, что о жизни Иродиона он ничего не сообщил.
— Об Иродионе я ничего не могу сказать, — отозвался он и прибавил, что названный юродивым обретался больше у Покрова (у Покровской церкви). Тамошние и должны его знать. Слыхал только, что он носил вериги и предсказывал. Памятник поставил ему о. П…, священник Покровской церкви.
— А не знаете о Тугуле?
— О нем тоже не могу сообщить, слыхал кое-что, да не могу припомнить. Лучше всего спросите крестьян; они как-то более обращают на «таких» внимания, да и память об них сохраняют лучше.
Тем разговор мой о погребенных на Елабужском кладбище юродивых и закончился.
Я ушел от М…, выразив сожаление, что не мог получить от него сведений о Тугуле и Иродионе, особенно о последнем. Я думал, что зря не погребен он у самой церкви и не назван «юродивым Христа ради».
Вскоре после разговора с елабужцем местное духовенство собиралось на пароходную пристань для проводов Преосвященнаго. Пошел туда и я.
Идя по дамбе, сошелся случайно с одним из знакомых елабужцев и разговорился с ним. Предметом нашей беседы прежде всего было избрано Чортово городище, башня котораго гордо стояла на высоком берегу Камы и бросилась нам в глаза. Затем перешли к юродивым. Хотя мой собеседник и не особенно был расположен к разговору об юродивых, но все таки кое что сообщил; но сообщил лишь о Надежде Ивановне.
—Надежда была родом из Мензелей, — начал свое повествование мой собеседник. Носила она рубаху длинную, до пят. Однажды, пред большим пожаром в Елабуге, кто-то из городских жителей послал за ней лошадей. Она долго не соглашалась ехать; наконец, побежала и села в экипаж; окуталась там в отданный ей салоп и всю дорогу безмолвствовала, как будто ея тут и не было; между тем там она молилась об избавлении города от пожара. Подъехали к воротам пригласителей, но в дом она не стала заходить. Все таки кое-как уговорили, и зашла. В доме пробыла только малость и выбежала обратно… Оттуда побежала по улице и забегала в некоторые дома. Когда случился пожар — посещенные ею дома уцелели.
— Говорят, что она прямо никому не говорила, только намеками давала понять о том, что должно случиться. Например, одна женщина пожелала узнать, который из двух сыновей ея уйдет в солдаты, и с этой целью пошла она к Надежде спросить ее. Женщина только что подходила к юродивой, как последняя стала махать в сторону ея руками и говорит: «кабы у меня два ружья, я так бы играла, играла ими». Опять она замахала руками и от женщины отошла. Так и не удалось женщине спросить ее. Из этих слов юродивой женщина ничего не поняла; только потом, когда один из сыновей ушел в солдаты по очереди, а другой — по найму, вспомнила слова Надежды и сказала, что два ружья означали двух солдат.
— А не употребляла она какия-нибудь неприличныя выражения?
— Об этом ничего не слыхал. Говорят только, что она представлялась то помешанной, то ребенком; но из границ приличия не выходила. Да кто бы и не принял ее за помешанную, когда она поступала несообразно с здравым рассудком: например, во время скотскаго падежа под ноги некоторых коров подкладывала щепки. Но и это делала не просто: те коровы, под ноги которых подкладывала щепки, остались живыми.
— Рассказывают также, — продолжал собеседник, — перед пожаром в Елабуге она пришла ко вдове П… в самые полдни и говорит: «Зачем не стряпаешь? Затопляй печку и стряпай». — «Теперь не время стряпать: полдни» — ответила вдова. — «Затопляй скорее… Дым на дым не идет. Там (указала рукой) уже затопили. Больно хорошо топятся! Затопляй, будут гости». Сказала и вышла. После этого вспыхнул пожар; осталась только та улица, в которой жила П… И приходили к этой вдове оставшиеся без крова и пищи погорельцы просить помощи. Их-то Надежда и называла гостями.
— Конечно, вдруг всего не вспомнишь, да и внимания на таких обращать не приводится. И разговоров об них ни с кем никогда не случалось заводить.
Так сказал в заключение мой собеседник в виду собравшагося на пристань разнообразнаго народа.
Прошло после проводов Преосвященнаго несколько дней, и я встретился у ворот своей квартиры с другим знакомым елабужцем.
Я пригласил его сесть на скамейку, на которой сидел сам. Он охотно сел.
В перспективе перед нами виднелось городское кладбище с ветвистыми березами. В театре, в соседстве с кладбищем, собирались дать какое-то представление, и потому любители сценических представлений шли и ехали туда с трех сторон.
— Потянулись наши елабужцы в театр, — промолвил мой знакомый, смотря в сторону кладбища.
— Собираются, как видно, — подтвердил я.
— Соседями пришлись у нас театр, дом сумасшедших, больница и кладбище, — продолжал далее собеседник.
— Да, близкие соседи, — согласился я.
— И хорошо. Если в театре сойдут с ума, отправят к сумасшедшим, оттуда — в больницу, из больницы — на кладбище… Близки они друг другу, — произнес он в шуточном тоне.
–— Очень даже.
— А хорош видок отсюда, — переменил он тему разговора. — Тут кладбище с березами и памятниками; в соседстве — Черновский сад, левее — городской сад.
— Слова нет, отличный видок. Так и просится на полотно. Всего лучше мне нравится кладбище, только оно по городу маловато.
— Маловато. Из-за мест немало бывает пререканий. Возникают иногда даже ссоры. Скоро все кладбище будет занято фамильными решетками… Богачи завладеют. Бедняку и после смерти не будет места.
— Ничего! Выроют кости и будут швырять с лопаты.
— Да и нельзя иначе. Надо места всем.
Тут, так сказать, шире-дале, в речи коснулись и кладбищенских нищих, и я не преминул спросить елабужца о «дурачках». Но в настоящий час, когда пишу эти строки, очень жалею, что не спросил о погребенных на кладбище юродивых — Тугуле и Иродионе, что сделал я по странной забывчивости. Об них он, вероятно, сообщил бы мне что знал; познакомил лишь с жизнью Надежды, похороненной, с ветвистыми березами. В театре, в соседстве с кладбищем, собирались дать какое-то представление, и потому любители сценических представлений шли и ехали туда с трех сторон.
— Потянулись наши елабужцы в театр, — промолвил мой знакомый, смотря в сторону кладбища.
— Собираются, как видно, — подтвердил я.
— Соседями пришлись у нас театр, дом сумасшедших, больница и кладбище, — продолжал далее собеседник.
— Да, близкие соседи, — согласился я.
— И хорошо. Если в театре сойдут с ума, отправят к сумасшедшим, оттуда — в больницу, из больницы — на кладбище… Близки они друг другу, — произнес он в шуточном тоне.
–— Очень даже.
— А хорош видок отсюда, — переменил он тему разговора. — Тут кладбище с березами и памятниками; в соседстве — Черновский сад, левее — городской сад.
— Слова нет, отличный видок. Так и просится на полотно. Всего лучше мне нравится кладбище, только оно по городу маловато.
— Маловато. Из-за мест немало бывает пререканий. Возникают иногда даже ссоры. Скоро все кладбище будет занято фамильными решетками… Богачи завладеют. Бедняку и после смерти не будет места.
— Ничего! Выроют кости и будут швырять с лопаты.
— Да и нельзя иначе. Надо места всем.
Тут, так сказать, шире-дале, в речи коснулись и кладбищенских нищих, и я не преминул спросить елабужца о «дурачках». Но в настоящий час, когда пишу эти строки, очень жалею, что не спросил о погребенных на кладбище юродивых — Тугуле и Иродионе, что сделал я по странной забывчивости. Об них он, вероятно, сообщил бы мне что знал; познакомил лишь с жизнью Надежды, похороненной, его, Федюша зимой и летом ходил босиком. Когда, во время скотскаго падежа, ему говорили, что валится скот, на это он отвечал: «масла надо», заходил в некоторые дворы и бросал коровьи рога.
Думали, что коровы переколеют, напротив — в тех домах остались живыми. Одной женщине сын ея говорил при Федюше: «хороша у нас гречиха». Федюша на это сказал: «тпрутя наша, каша пополам». Предсказание его сбылось: гречиху разделили пополам, потому что была посеяна на чужой земле.
Бывало, если насмехаются над ним или стараются его разсердить, он ни слова не говорит, лишь грызет до крови свои руки, таким образом гнев обращал на собственное свое тело.
— Были они прежде, а теперь что-то их не видать, — сказал в заключение елабужец и заговорил о другом предмете.
Мне осталось только поблагодарить его за получение от него сведений.
После него ни с кем никаких разговоров об юродивых заводить мне не приводилось.
Через несколько дней я переместился в село.
В заключение, я должен сказать, что подобные описанным юродивые встречаются изредка везде в нашей епархии; но на них наше духовенство внимания не обращает, лишь простой народ подмечает в них особенныя черты и к некоторым относится с уважением, даже считает их праведниками; между тем в числе «блаженненьких» немало и «волков в овечьей шкуре». Вот их-то и следовало прежде всего отличать от настоящих блаженных и не дозволять ставить на могилах их памятники с различными надписями; тех же, которые действительно были юродивыми Христа ради, нужно было бы записывать в церковныя летописи, а могилы их обносить оградами, чтобы, вследствие тесноты на кладбище, не разрывались кости их.
Гр.Верещагин