Рубрика: история Елабужского края в лицах

Из книги: 
"Белов В.Н. Елабужский край на страницах печатных изданий Российской Империи. 
Библиографическое исследование. /- М: Издат. «Перо», 2014. – 428 с."

Петров Н.И. Очерки истории украинской литературы XIX столетия. Киев, в типографии И. и А. Давиденко, 1884 стр. 257-258

Стр.257-258

Александр Александрович Навроцкий[1]

Александр Александрович Навроцкий родился 28 июля 1823 г. в селе Антоновке, Золотоношского уезда, Полтавской губернии; получил образование сначала в золотоношском уездном училище, потом в полтавской  гимназии и, наконец окончил курс наук по первому отделению философского факультета в Киевском университете в январе 1847 года с званием действительного студента. В том же году, в апреле по доносу студента Петрова, Навроцкий взят был, вместе с Н. Костомаровым, Кулишем, Шевченком, Н.И.Гулаком и студентами Марковичем, Пасидой и Андрусским в Петербург, в третье отделение, и через два месяца, по высочайшему повелению, отправлен в Вятку, как объявил ему Л.В.Дубельт, за прикосновенность к делу об украинско-славянском обществе, и выдержан там в тюрьме шесть месяцев, а потом определен на службу в один из отдаленных уездов Вятской губернии, в г.Елабугу, писцом в земской суд. Тогдашний Вятский губернатор А.И.Середа, сочувственно и гуманно принял Навороцкого и в самый день его прибытия в Вятку, за большим обедом у себя, сказал следующее: «Сюда привезли молодого человека, конечно, его осуждает закон, но люди не должны осуждать». И затем в течении двух месяцев по окончании тюремного заключения, он оказывал молодому человеку всевозможное внимание, не говоря уже о том, что аттестовал его в Петербург самым лестным образом. Отправляя Навроцкого из Вятки в Елабугу, губернатор, между прочим, сказал ему: «куда бы ни бросила вас судьба, будьте честны, будьте строги к самому себе. Если бы она сделала меня дворником, дровосеком, я бы так же честно исполнял обязанности дворника, дровосека, как теперь исполняю обязанности губернатора. Мужайтесь. будьте спартанцем, будьте хохлом!». Из Елабуги А.А.Навороцкий переведен в 1849 г. на службу в Курск; по снятии же с него в 1851 г. надзора полиции, под которым находился и в Елабуге, и в Курске, он переехал в 1853 г. на службу в Петербург, а оттуда, в 1858 г. сначала в Дагестанскую обл. (г. Темир-Хан Шуру), а потом, в 1870 году, в Эриван советником губернского правления, где служит и по настоящее время.

Обладая поэтическим дарованием, А. А. Навроцкий рано начал писать стихи, но из первых его произведений не сохранилось ничего, из дальнейших же большинство не напечатано еще и до сих пор. При жизни своей он вообще напечатал очень мало. Так, в 1861 году в «Основе» появились два стихотворения его на смерть Т. Г. Шевченко (№ 6) и стихотворение «Остання воля» (№ 8), и, кроме того, несколько стихотворений были доставлены им H. И. Петрову; последний некоторые из них (песню из Гейне, «Зори», «Доля», «Пронеслыся тыхи витры») напечатал полностью в своих «Очерках истории украинской литературы 19-го столетия»; в этом же труде Петров поместил в отрывках и некоторые другие стихотворения Навроцкого. Далее, ряд его стихотворений напечатан в «Киевской Старине» 1902 года. Кроме оригинальных произведений, после А. А. Навроцкого осталось много переводов и переложений, как например: «Гомерова Одиссея» (полный перевод на малорусское наречие (по французскому тексту) — 24 песни и в начале каждой краткое содержание, «Гомерова Илияда» (полный перевод, 24 песни), «Евангелына» (переложение из Лонгфелло), «Небо и земля» (мистерия Байрона), «Каин» (мистерия Байрона) «Манфред» (драматическая поэма Байрона), «Парызына» (поэма Байрона), поэмы Оссиана: «Комала», «Кат-Лода» и многие др. Кроме того, Навроцкому принадлежат переводы поэмы Мицкевича «Конрад Валленрод», комедия в 1 действии Ф. де Бонвиля «Сократ и его жинка», более 100 псалмов Давыда — «Кныга псальмив пророка Давыда», поэмы Пушкина «Полтава», «Моцарт и Сальери», «Писня писень» Соломона. Наконец, после Навроцкого осталось много мелких стихотворений и переводов из Пушкина, Лермонтова, гр. A. Толстого, Шелли, Гейне, Гете, Мильтона, Мицкевича, Лессинга, Шиллера, а также переводы некоторых глав из книг пророков: Моисея, Аввакума, Наума, Софонии, Аггея, Исайи и других; им же переведено несколько глав из Св. Евангелия. Все это в рукописи составляет до десяти толстых тетрадей и до сих пор не напечатано.

[1] Некоторые сведения о его жизни см. в статье Н.И.Костомарова в журнале «Киевская Старина» за февраль 1883 года; «П.А.Кулиш и его последняя литературная деятельность», стр. 226 и 229. Другие биографические сведения получены от самого А.АНавроцкого.

Из книги: 
"Белов В.Н. Елабужский край на страницах печатных изданий Российской Империи. 
Библиографическое исследование. /- М: Издат. «Перо», 2014. – 428 с."

Кулыгинский П.Н. Пугачевцы и Пугачев в Тресвятском-Елабуге в 1773 – 1774 гг. (Очерк составленный в 1845 г. священ. П.Н.Кулыгинским. Русская старина. Ежемесячное историческое издание. Февраль 1882 год. СПб., типография В.С. Балашева, 1882  стр.291-312

Одна из замечательных исторических работ настоятеля одного из Елабужских храмов – Покровского, священника Петра Никитича Кулыгинского ставшая ныне практически хрестоматийной. Она использована   в книге И.В.Шишкина «История города Елабуги», полностью или частично перепечатана и в современных изданиях. Любопытно, что даже современные исследователи указывают на этот источник, как на первую и единственную дореволюционную публикацию рукописи П.Н.Кулыгинского. Первопричиной данного заблуждения явилось примечание настоятеля-священника села Березовского, Орловского уезда Вятской губернии Петра Макаровича Макарова, который и «сообщил» рукопись П.Н.Кулыгинского редактору «Русской Старины». В нем он, в частности, пишет, что «Рукописный подлинник сего описания мне случайно достался от тестя моего, умершего священника Николая Захарова Курочкина, некогда бывшего знакомым с автором сего описания, священником Кулыгинским. Но как не доводилось мне видеть в печати оное описание, да и едва ли где оно напечатано, потому покорнейше прошу редактора многоуважаемого журнала «Русская Старина» дать место оному описанию в своем журнале».

Между тем первой публикацией данной работы следует считать опубликование ее в «Вятских губернских ведомостях», где она печаталась в 1845 году на протяжении 6-ти выпусков (с № 3 по № 8), под оригинальным авторским названием «Трехсвятское село или нынешняя Елабуга, во время Пугачева».

Данная работа полностью напечатана в некоторых современных краеведческих изданиях в виду чего, считаю возможным ограничится сказанным без цитирования самого очерка.

 

ПУГАЧЕВЦЫ И ПУГАЧЕВ В ТРЕХСВЯТСКОМ-ЕЛАБУГЕ[1]

 

l.

Есть пословица при виде беспорядка: «как Мамай воевал», — но здесь в Вят­ской губ., вместо Мамай, чаще говорят Пугач, потому что первая эпоха, и по вре­мени и по театру действий, слишком от нас отдалена, а второй остались еще (в 1845 г.) живые свидетели, хотя и не многие. Умершие деды и отцы врезали ее в па­мяти внуков и детей. Даже, если вы встретите здесь старика и спросите, сколько ему лет — вам, наверное, ответят: «я в Пугачевщину был стольких-то лет, или ро­дился после Пугачевщины спустя столько-то». Следовательно, чтоб определить ему лета, надо знать, в котором году был здесь Пугачев.

После этого, странно, что в описаниях Пугачевского бунта поименованы кре­пости, города и села, разоренные этим самозванцем, даже перечислены жертвы его неистовства, но о Елабуге не сказано ни слова, хотя жители ее довольно страдали от мятежников и видели самого их предводителя в стенах своих.

Впрочем, такое забвение о Елабуге не без причины: здесь не было резни, как в других местах, здесь угодно было Господу явить чудо. — Вот как об этом расска­зывают, не только здешние жители, но и окрестных селений, а их рассказы можно почесть вероятными, потому что событие близко к нашим временам.

Во время Пугачева Елабуга еще не была городом и называлась селом Тресвятским, которое принадлежало Казанской губернии.

В нем было три церкви: Спасская, Покровская и Николаевская.

Пугачев, явившись на Яике и значительно усилившись, угрожал Оренбургу. Тогда же, как пишет А.С. Пушкин, губернии: Казанская, Нижегородская и Астра­ханская были наполнены шайками мятежников. Правительство встревожилось и, письменными увещаниями, чрез духовенство и чиновников, старалось успокоить народ и потушить пламя бунта.

Ноябрь месяц 1773 года есть начало страданий жителей с. Тресвятского. Из Оренбургской губернии, из-за Камы, явились сюда первые вестники бунта. Их было не более ста человек. Как важные чиновники, они, подъехавши с луговой сторо­ны к селу, стали от него в отдалении и потребовали к себе жителей для перегово­ров. Те не прекословили и выслали своих доверенных. Лишь только сии явились, как один из бунтовщиков, вероятно, грамотный, а может быть, более других дерз­кий, вызвался прочитать указ самозванца и, указывая на бумагу, прибитую к де­реву, кричал во всю мочь, чтоб они покорились императору Петру Ш-му, кото­рый с многочисленным войском находится в Оренбургской губернии. В против­ном случае, должны страшиться его гнева: селение будет разграблено, выжжено и самые жители будут истреблены. Тресвятчане, вразумленные увещаниями началь­ства, сказали, что они присягали императрице и не нарушат своей присяги и гото­вы защищаться. Село, как увидим далее, с одной стороны было укреплено валом и могло противиться таким ничтожным неприятелям.

После такого ответа, мятежники опять удалились за Каму. Жители Тресвятского, зная, что тем дело не кончится, отнеслись в губернский город, с известием, что здесь явились шайки Пугачева и что жители нуждаются в помощи.

Между тем отовсюду приходили в село не радостные вести, особенно из-за Камы, об усилении самозванца. В это время, один из жителей Тресвятского, нашелся пре­датель, Алексашка Бурмистров. Он был нравственности самой дурной, дерзок, си­лен, росту высокого, словом, имел все качества душевные и телесные, составляю­щие разбойника. Услыша о мятеже, он стаскался за Каму и прибыл оттуда в казац­кой одежде, сказывая, что он полковник его величества, и начал разглашать самые нелепые слухи, сколько его ни уговаривали, чтобы он обуздал свой язык и снял с себя позорный чин полковника самозванца, но ничто его не вразумляло. — В одно время, здесь, у богатого человека, были крестины, — он не побоялся придти в соб­рание и так дерзко обращался, что буйство его, относительно законной власти, вы­шло из границ. Духовные лица, а именно: протоиерей Иоанн Александров, пятиде­сятилетний старец, священники: Григорий Яковлев Троянский и Федот Романов, по­сле бесполезных увещаний, вздумали его схватить и представить майору, о котором был уже слух, что он, с ротою солдат, был недалеко от Елабуги, отряженный из Ка­зани, по получении известия о явившихся здесь шайках Пугачева.

При помощи жителей, они его взяли, связали, посадили в куль и повезли, как залог верности престолу. Радуясь, что остановили зло, бесчестившее их паству, они прибыли в село Танайку, находящееся отсюда в 8 верстах, где уже проявлялся дух возмущения. Народ, видя такое явление, из любопытства, собрался, во множест­ве, к тому дому, где они остановились. Услышав шум говорящего народа, Бурми­стров закричал в куле:

— «Батюшки, народ православный! Я полковник государя Петра Феодорови-ча; не выдайте! Злодеи меня хотят погубить!»

Таким отчаянным воплем он возбудил жителей к жалости; они его выпусти­ли из куля и развязали веревки. Получив свободу, изменник не много употребил труда склонить на свою сторону народ, и без того колебавшийся. Тогда вся ярость жителей обратилась на духовных; Танаевцы их били, таскали по земле, пинали и, наконец, посадили в тот же куль, в котором сидел Бурмистров, чтобы в нем опус­тить их в Каму. Но Бог сохранил их: из Танаевцев нашлись старики поумнее, ко­торые положили в совете, что им не дано права судить и губить, а лучше предста­вить виновных самому государю, — так величали самозванца заблуждавшиеся жи­тели. Такой совет одержал верх, и бедных защитников державной власти, связав­ши, повезли за Каму, в Оренбургскую губернию, где находился Пугачев.

Во время путешествия их били по щекам, оплевывали, таскали за волосы, не раз накладывали на шеи веревки, чтобы задавить, не раз намеревались отрубить голо­вы, — всему этому причиною был окаянный изменник. Невинные страдальцы, видя безнадежное свое положение, молились Богу и часто временно исповедывали друг другу грехи свои. Злодеи долго перевозили их из места в место, таскали на протя­жении 200 верст и, наконец, довезли до крепости, которую здешние назвали Нагай-бак. Эта крепость обложена была партиями Пугачева, но еще держалась. Начальник оной, услыша о бедственном состоянии духовных, принял в них участие. Не могши взять силою, он вступил с бунтовщиками в переговоры, чрез посторонних людей, и выручил страдальцев из плена, чрез деньги. Мученики, как можно их назвать по претерпленным ими страданиям, возвратились домой в конце великого поста, тяж­ко страдая в продолжение 5 месяцев. А окаянный Бурмистров едва ли не до конца разыгрывал роль Иуды предателя. Близ Нагайбака он присоединился к толпам Пу­гачева и сам ли удавился, или был кем удавлен — как бунтовщик — не известно, но только не возвращался на родину и не оставил по себе ни роду, ни племени.

В конце ноября 1773 года явились в окрестностях села шайки Пугачева, состоя­щие из казаков, татар и башкирцев. Они, именем Петра Ш-го, заставляли поко­ряться самозванцу. Окрестные села, как-то: Челны, Сарали, Качка, Танайка и все деревни, ближайшие к Елабуге, не имея силы противиться, сдались. Большое село Танайка особенно прославило, или лучше сказать, постыдило себя: в нем основал­ся главный притон разбойников. Таким образом, село Тресвятское осталось только одно на стороне законной власти, и жители его решились защищаться, хотя сред­ства к тому довольно были недостаточны.

Сами они ничего не смыслили в военных делах. Оружием их было: несколь­ко охотничьих ружей и малая часть бердышей, которые и доселе (1845 г.) хранят­ся и, ржавчиною своею, свидетельствуют о своей давности. Улицы и переулки, с запада и севера, заставили поленницами (а дровами, обыкновенно, запасались на зиму). К востоку, там, где прежде была деревянная, а ныне каменная Николаев­ская церковь, находилась крепость, с земляным валом и пятью деревянными баш­нями, чего ныне и следов не видно. Таковые укрепления были устроены еще ра­нее Пугачевщины, для защиты от разбойников, которые, в прошедшем столетии, во множестве, плавали по Каме и грабили набережные селения, а более от наше­ствия башкирцев, которых граница в древнее время была отсюда, за Камой, не бо­лее 30 верст. Из среды своей Тресвятчане избрали способных людей, поставили их на военную ногу и учредили, чтобы денно и нощно были караулы. К таким спосо­бам присоединялась надежда, что они не останутся без помощи от правительст­ва, а более всего возлагали надежду на Бога Спасителя. И Бог послал им человека, необходимого в это смутное время.

Из Казани прибыл майор, прозванием Пермский, с ротою солдат, состоящею из ста человек, с барабанщиком, с ружьями и пушкою, отряженный для защиты Тресвятского и для удержания дальнейшего разлива в здешних местах Пугачевских скопищ. Но что эта за защита!

Впрочем, и авангард армии самозванца не мог похвалиться грозным воинским видом. Казаки, татары и башкирцы почти не имели огнестрельного оружия и ко­пий с железными наконечниками. Но жителей села более беспокоили крестьяне сдавшихся селений. Они, чтобы показаться тоже воинами, обвострили лутошки (то есть липовые палки, с которых содрали лыки себе для лаптей), и чтобы при­дать им вид копий, верхушки замарали сажей или обожгли, и страшны были сво­ею многочисленностью.

Село Тресвятское издавна было торговым местом: хорошее местоположение благоприятствовало тому. Кама, текущая недалеко, а во время разлива прибли­жающаяся к самому селению, была не последним средством для оборотов торговли. Еще с незапамятных времен, болгары, карфагеняне здешних краев, не упустили из вида это место. Чтобы все отрасли здешней промышленности прибрать в свои руки и владеть рекою, они выстроили городок, близ нынешней Елабуги, которо­го остаток и ныне известен под именем Чертова городища. Жители окрестных сел и деревень привозили сюда для продажи все, что им доставляли поля, леса, про­мышленность и труды, а здесь покупали они не только необходимое для их быта, но даже для нарядов и лакомства. Такое место, не говоря уже о сволочи Пугачева, и для окрестных жителей было большою приманкой. Время Пугачевщины можно изъяснить словами писания: «в тыя дни не бяше царя во Израили: муж, еже угод­но пред очима его, творяше». Мятежные крестьяне вздумали получить все то да­ром, что прежде покупали на деньги, и обогатиться на чужой счет. Здесь умудри­лись, или лучше сказать, обезумели самые жены; посылая в село, матери говорили своим детям, а жены мужьям: «принеси мне китайки на сарафан», другая — фату; иная — парчи на кокошник, да позумент на него. Девицы просили у своих брат­цев красные ленточки в косы и сафьяные башмаки. А дети, видя, что отцы соби­раются в Тресвятское, лепетали: «Тятя! Принеси мне гостинцев, калачик, изюму, пряничек: петушка с гребешком». При таком распутствии, мятежники, собираясь толпами, отправлялись на похвальный промысел.

Первое нашествие было в день Богоявления Господня, 6-го января 1774 года, во время обедни, когда большая часть жителей была в церквах. Они, услышав вы­стрел и тревогу, тотчас вышли из церквей и побежали к укреплениям; остались в храмах только духовные лица для окончания Божественной службы. Выстрел по­следовал от следующей причины: толпы лутошников, из Танайки, с казаками, та­тарами и башкирцами, подошли к селу и, ставши несколько в отдалении от по­ленниц, послали одного соглядатая Танаевца, рассмотреть, что делается в Елабу-ге. Бойкий соглядатай, избравши довольно большое отверстие в поленнице, уст­ремил туда прозорливое свое око. Солдат, бывший на страже, заметил это и наце­лил ружье в глаз Танаевца; пуля вышибла полено, которое ударило в грудь ему и соглядатай, отлетевши от поленницы на сажень, закрыл свои зоркие глаза на веки. Прискакал майор с солдатами, которые выстрелили в толпу из ружей, а из пушки в поленницу; пуля и поленья, в них полетевшие, устрашили толпы так, что они, ошеломленные таким неожиданным приемом, побежали в свои жилища, но не с тем, чтобы не возвращаться более.

После того, мятежники вздумали подступить к селу другим образом. Тащатся в село возов пятьдесят сена; но, выше возов, торчавшие обожженные лутошки из­менили хитрецам, которые скрывались за ними. Барабанщик это понял и ударил тревогу; солдаты с пушкой явились и в них выстрелили; но выстрел столько был меток, что пронесся гораздо выше их голов и ядро снесло охлопень с избной кры­ши живущего за логом крестьянина; впрочем, толпа побежала; только восемь че­ловек из нее отделились и устремились в стоящую за логом деревню Ерзовку. Ба­рабанщик, увидя это, схватил ружье, один пустился за ними и выгнал их оттуда. Таковы были воины!

Эти нападения здешние жители называют приступами, их считают двенадцать; но все они, со стороны врагов, были безуспешны. Во время всякого приступа, солдаты и жители стреляли из ружей по осаждающим, а особенно пушка была чистым пужалом для передавшихся Пугачеву. Солдаты и жители со всевозможною скоро­стью перевозили ее из места в место и стреляли там, где от множества приступаю­щих была большая опасность и вот, вместо подарков матерям, женам, детям, при­возили их детей, мужей и отцов, избитых, раненых, а нередко и трупы, для воз­даяния им последнего долга — погребения.

Как только стража, бывало, увидит толпы народа, приближающегося к селу, то жители, в сопровождении духовенства, выносили икону Спасителя из храма, оста­навливались с нею там, где было более опасно, и молились. Не раз многочислен­ные толпы привозили возы с вениками, соломой, хворостом, чтобы, приближаясь к дровяным укреплениям, бросить их, зажженные, для произведения пожара и во время смятения открыть себе путь; но все их выдумки обращались в ничто: они с каким-то страхом подходили к Елабуге, действовали нерешительно, робко, и все­гда возвращались домой с тем, с чем и пришли, рассказывая, что чем более подхо­дили к селу, тем более оно скрывалось от глаз их. Оно было для них окружено ка­кою-то мглою, туманом и они вперед не видели, а, оборотившись к своим жили­щам, ясно видели дорогу, по которой пришли, и она как будто их манила спокой­но возвратиться домой, что они и делали.

Наконец, видя неудачу частных приступов то с той, то с другой стороны, ка­заки, татары и башкирцы снеслись с окрестными жителями и положили в совете, чтобы всем, вооружившись, кроме лутошек, вилами, топорами и всем, чем толь­ко возможно, в один день окружить Тресвятское и взять его, во что бы ни стало. Вследствие такого совещания, оно окружено было несметными толпами народа. Казаки, татары и башкирцы скакали в толпах крестьян с нагайками и дубинками, побуждая их к решительным мерам — взять село.

Жители его, видя такое множество злодеев и не надеясь на свои силы и на по­мощь солдат, прибегли к Господу: молились Спасителю во храме, служили молеб­ны, вынесли из церкви Его икону, обнесли подле слабых своих укреплений, ходи­ли с нею по улицам и останавливались у деревянной башни, стоящей над логом у Николаевской церкви. Майор, как и во время всякого приступа, распоряжал­ся, скакал везде, осматривал укрепления, ободрял унывавших жителей, которые скорбели об истрате пороха, от чего ружья и пушка, столь страшные для бунтов­щиков, теперь остались для них бесполезными. Он говорил, что солдаты его гото­вы защищаться до последней капли крови, что сам он будет везде, где только (бу­дет) опаснее, увещевал их вооружиться всем, чем только можно, и просил, что­бы они его солдатам, которых он, разделивши, поставил на опасные места, вспо­моществовали сколько возможно; утешал, что неприятели, хотя и многочислен­ны, но вооружение их ничтожно, и они малодушны и робки, что следует только раз их встретить храбро и эти трусы все убегут! Но помощь пришла не от скуд­ных вещных пособий, а с неба. Пока это происходило в селе, черные густые обла­ка облегли небо. Поднялись: вьюга, метель, буря, что все ударило в лицо осаждаю­щих. Они отряхали от снега свои одежды, протирали глаза; но, по причине силь­ной бури, за шаг ничего не могли видеть. Вертелся каждый на своем месте — на­зади все для них было ясно, а впереди — тьма непроницаемая. Вздумали подож дать: не пройдет ли такая метелица; но она час от часу только увеличивалась. На­конец, не могли вытерпеть пронзительного ветра со снегом, который ужасно ре­зал им лица, они вскричали: это не просто! И, оборотивши тыл, побежали нечес­тивые, ни единому же гонящу.

Это был последний приступ! Возвратившись в места своих жительств, окрест­ные крестьяне начали прозревать от своего ослепления. Во времена благополучные, приходивши в село, они за первый долг почитали сходить в церковь, отслужить мо­лебен пред иконою Спасителя, повидаться с знакомыми, близкими, даже родствен­никами, а теперь, одумавшись, говорили: что мы делаем? Бурю, прогнавшую их, они приписали чуду, происшедшему от иконы Спасителя, которую ныне с благоговением принимают в свои селения каждогодно и молятся, всякой в своем доме. Тогда, вме­сто прежнего ожесточения, заступило искреннее раскаяние и никто из них уже не думал о возобновлении приступов. Настала весна, и искатели чужого злата, хотев­шие собрать там, где не расточали, и пожать, где не сеяли, принялись возделывать свои поля и огороды, от которых плоды во всякое время вернее.

Казаки, татары и башкирцы, опечаленные неудачею приступов, не могли сами по себе ничего предпринять и, оставшись праздными, начали объедать, опивать и разграблять окрестные селения, а особенно Танайку, которые не могли уже вы­рваться из когтей злодеев, и тем довольно наказали себя за временное отступле­ние. Они ожидали своего предводителя с главными силами, к которым присоеди­нясь, опять думали найти приволье и раздолье; но случилось не так.

Достойный их вождь замедлил принести им приволье и раздолье. Майор Перм­ский благовременно сделал представление начальству о том, сколько зла они здесь делают, что он находится от них в осаде и опасности и что силы его недостаточ­ны для истребления их, тем более что им передались все здешние селения, кроме Тресвятского, в котором он находится. Весной в Тресвятское прибыли гусары, го­ворят, из-за Камы, и едва отдохнувши, пустились прямо в Танайку и начали рубить казаков, татар и башкирцев; они, видя невзгоду, стали скрываться, кто куда мог; но их находили в погребах, овинах, логах и умерщвляли. Тоже сделали и в окрест­ных селениях. Едва малая часть из них успела спастись. Они еще явятся на сцене этой трагедии. Танаевцев тоже вразумили и их же добро и одежды привозили сюда и раздавали жителям, как награду за верность. Здешние старики не могли ничего сказать, кто был начальником гусар и от кого они посланы были, а только остав­шиеся в живых очевидцы, говорят: «как теперь их видим: молодцы, да и только!»

Таким образом, главные неприятели были истреблены. В окрестных селениях водворен порядок и устройство. Майор Пермский, видя, что нечего здесь делать, вместе с гусарами отправился за Каму, в Оренбургскую губернию, где война с са­мозванцем была в полном разгаре. Переправясь за Каму, они отделились. Гусары успели присоединиться к полкам Михельсона, а майор Пермский, здешний защит­ник, человек достойный любви и почтения, в 150 верстах отсюда был окружен шай­ками Пугачева, вступил с ними в бой; но был подавлен многочисленностью бун­товщиков и с ротою изрублен на месте; а другие говорят, что он, при этом случае, взят в плен, представлен Пугачеву, который требовал от него присяги себе, но, по­лучив отказ; велел содрать с него кожу.

 

ll.

После отбитых приступов жители Елабуги успокоились и думали, что вся опас­ность миновалась, но спокойствие их недолго продолжалось. Гроза еще сильнее сбиралась для них на востоке.

Здесь приличным нахожу сослаться на два описания Пугачевского бунта, из коих объяснятся места и время, относительно нашего предмета.

В.Б. Броневский пишет: «Пугачев, изгнанный из окрестностей Оренбурга, по­сле многих неудач, не успел взять и Кунгура, пошел к Каме, взял Осу, переправил­ся чрез Каму и, разорив Боткинский и Ижевский заводы, обратился на Казань. Полковник Толстой, высланный с большою командою, сделался жертвою дурных распоряжений. Пугачев с двадцатью тысячами вновь собранной сволочи, состояв­шей из Яицких казаков, ссыльных, башкир и фабричных крестьян, большею ча­стью с дубинками и заостренными кольями, 12-го июля 1774 г., приступил к Ка­зани, со стороны Казанки».

А.С. Пушкин пишет: «23-го июня Пугачев переправился чрез Каму и пошел на заводы Ижевский и Боткинский. Венцель, начальник оных, был мучительски умер­щвлен, заводы разграблены и все работники забраны в злодейскую толпу».

Здесь, из описания первого, видно, что от Ижевского завода Пугачев прямо отправился в Казань и 12 июля подступил к ней, а из второго, что 23-го июня он пошел на заводы Ижевский и Боткинский.

Оба они, разумеется, по неимению данных, опустили места и оставили проме­жуток времени, в которое Пугачев не был в бездействии и где-нибудь проходил со своими шайками. В это время наши Тресвятчане и встретили его.

Слух о том, что Пугачев, с многочисленными толпами, переправился на здеш­нюю сторону Камы и что он, разоривший Боткинский и Ижевский заводы, еще более усилил толпы свои рабочими, ужасно поразил жителей Елабуги. Все дума­ли, что он на Казань пойдет чрез здешние места, как ближайшие, и вести о том, время от времени, начали проясняться, наконец, уже не осталось никакого со­мнения. Тресвятчане более всех имели причину бояться его кровавого посеще­ния. Противу сонмищ Пугачева, с которыми он надеялся взять и самую Казань, защищаться было невозможно. Защитник, майор Пермский, выбыл; солдаты от­правились с ним, взяли и пушку.

Такие тесные обстоятельства заставили достаточных искать безопасных мест подалее, особенно в Казани. Протоиерей Иоанн Александров, с товарищами сво­его несчастия, зная по опыту, сколь тяжко быть в руках полчищ Пугачевских, тоже отправился в Казань, по многолюдству и укреплению, считая ее надежным при­станищем.

Но шайки Пугачева, как ужасные привидения, всюду следовали за ними и даже там не дали им покоя: они должны были переносить все те бедствия, ко­торые в то время терпела несчастная Казань; не думали даже остаться в живых; боялись задохнуться от тесноты, от дыму и жара горящей Казани, или быть из­битыми от бунтовщиков, которые стреляли по крепости и едва в нее не ворва­лись; но Господь помиловал их. Не имеющие средств искать вдали безопасного убежища, некоторые Тресвятчане выбрались из села на луга, лежащие к югу, где и ныне находятся высокие осокоры и ивовый кустарник, прежде бывший гус­тым; там они и спрятались. Остальные, препоручив себя промыслу Господню, остались в своих жилищах.

В последних числах июня 1774 года явился Пугачев на пути к Елабуге.

Некоторые из казаков, татар и башкирцев, успевшие укрыться от истребления гусар, предстали пред него, и сказали, что село Елабуга не сдалось, и что, верные ему, передовые полки, казаки, татары и башкирцы, кроме их, все изрублены.

Пугачев, выслушав такое известие, пришел в ярость и обрек село на погибель, чего и должно было ожидать от такого злодея, каким описывают его: он, без по­щады, без нужды, лил кровь, не только противившихся, но и добровольно сдавав­шихся ему жителей.

В осьми верстах от Елабуги расположился он ночевать в селе Саралях, в доме заводчика Красильникова.

— Кстати о нем.

Заводчик Семен Тихонов Красильников, в свое время, был человек значитель­ный в здешних местах. Он содержал медеплавильный завод, к которому были при­писаны крестьяне; завод его был в селе Саралях, в 8 верстах отсюда; на речке Каринке, и занимал прекраснейшее местоположение, которым он умел воспользоваться. В пруде заводском у него были насажены разного рода рыбы; на горе, у пруда, ри­совался сад с аллеями, из дерев разного рода, в здешних местах единственный. От сада, на другой стороне речки Каринки, был его дом большой и богато убранный, где, как говорят, провел ночь Пугачев, а Красильников на это время удалился в Ка­зань, где спасся в крепости. Богатый от получаемой руды, он был богат и усердием на богоугодные заведения. В месте своего жительства, в селе Саралях (там покоит­ся и прах его) он выстроил каменную церковь. В здешнем соборе памятниками его усердия остались: серебряная, под золотом, риза в 23 фунта на иконе Спасителя и такая же на иконе Корсунской Божией Матери; первая на правой, а вторая на левой стороне иконостаса холодной церкви. В большой колокол для собора он приложил триста пуд меди. К тому же он был человек просвещенный и любознательный. Рычков, известный историк, бывший в здешнем крае, виделся с Красильниковым, кото­рый сообщил ему предания о Чертовом городище, уверяя, что у него были запис­ки о том, собранные отцом его; но они или сгорели, или утрачены по небрежению. Его предания, как основательные, были Рычковым изданы в свет, на которые ссы­лается и Эрдман, что отпечатано в «Заволжском муравье», в 1 части изд. 1834 года. Под старость лет заводчика медная руда стала оскудевать; Красильников скончался в 1809 году. Ныне, где был сад, стоят одни только пеньки; дом пал совершенно; где был богатейший медеплавильный завод, там находится ныне мукомольная мельни­ца; крестьяне, принадлежавшие заводу, поступили в государственное ведомство.

В доме Красильникова Пугачев повторил свой приговор относительно Тресвятского, намереваясь на другой день привести его в исполнение; но едва только он это сделал, как почувствовал себя нездоровым: болезнь не дала ему успокоиться во всю ночь; он то ложился, то вставал; какие-то грезы мучили его; да правда, и было ему о чем грезить. Такое беспокойство и мучение он сочел следствием своего кро­вавого приговора и, говорят, когда отменил его, ему сделалось несколько легче.

На другой день, это, сказывают, было 28-го июня 1774 г., на память Святых апо­столов Петра и Павла, он, все еще больной, расслабленный, сел на коня. Вот как очевидцы описывали его наружность: росту он был среднего, но широк в плечах; борода черная, не большая; глаза быстрые, проницательные: он был в полной казац­кой одежде. По причине болезни, не могши ехать скоро, он тихо тащился к селу.

Перед ним и за ним тянулась его сволочь; в ней ничего не было воинского: вооружены они были, как уже сказано Броневским, дубинками, заостренными кольями, сверху обоженными, по тогдашнему обыкновению. Некоторые имели и огнестрельное оружие, взятое из заводов; ибо пушки и ружья, до того бывшие у него во множестве, он потерял при поражениях от Михельсона, выгнавшего его из Оренбургской губернии. Одежда их была чрезвычайно разнообразна: одни были в зипунах из овечьей шерсти, другие в суконных дорогих кафтанах, иные в сюр­туках, во фраках и в дорогих шубах, даже женских; летом, в жаркое время, обли­ваясь потом, тащили их на себе, ибо жаль было с ними расстаться; иные в лап­тях, котах, сапогах.

Надобно прибавить, что казаки, татары и башкирцы еще более давали разно­образности этим шайкам: они имели свою национальную одежду; у редкого не был назади мешок или пестерь, где они хранили похищенные вещи.

У многих на зипуне, чрез плечо, как у генералов, привязаны были красные лен­ты, как вывески крови; это были избранные из мужиков, его капитаны, т. е. люди, особенно отличавшиеся грабежом и убийством.

Такой маскарад, конечно, был забавен; но в то время смеяться не было охот­ников.

В Тресвятском с ужасом ожидали прибытия Пугачева; оставшиеся в нем жите­ли не знали, на что решиться, а Пугачев, со всеми силами, был над их головами. В окрестных селениях, сдавшихся прежде, где незадолго был водворен порядок, рас­сыпались толпы Пугачева и с беззащитными поступали по своей воле.

Тресвятчане собрались близ Храма Спасителя и, убитые горем, тихо советова­лись о средствах, которыми бы можно отвратить страшную наступающую грозу. О сопротивлении, как деле невозможном, никто не смел и слова сказать; вздыха­ли о Пермском, о солдатах, о пушке; но согласились, что при настоящем случае и это было бы недостаточно для их защиты.

После недолгих и тяжких дум, решились, наконец, идти на встречу с иконою Спасителя, на которую надежда в то несчастное время столько раз была спаситель­на. Они твердо были уверены, что пойдут встретить не императора Петра III, а зло­дея, которому промысел попустил на время быть владыкою их живота и смерти.

Конечно, Бог и государь выше всего земного; но не будем подвергать строго­му суду встречу самозванца с такою процессиею: в ту ужасную эпоху согрешили таким образом не одни наши деды. Всемилостивейшая государыня императрица Екатерина II, более всех огорченная таким событием, в конце 1775 года обнародо­вала общее прощение и повелела все дело предать вечному забвению; забудем это и мы: пусть прах усопших покоится в мире.

Относительно сарапульцев и елабужан, здесь можно сделать замечание, кото­рое не будет ни для той, ни для другой стороны обидно.

Сарапул и Елабуга — ближайшие соседи: оба стоят на одном берегу Камы и од­ной губернии и епархии. Жители, по торговле и по соседству, между собою сблизи­лись, скумились, сроднились; но между ими, как соседями, подчас заводится раз­говор о важном для тех и других событии — Пугачевщине.

Сарапульцы вменяют им, елабужским соседям, в вину встречу самозванца; нельзя не сознаться!

Но сбивчиво рассказывают о себе, а экстракт их рассказов таков: из Оренбург­ской губернии приехали к ним два или три казака из партии Пугачева и они сда­лись. Казаки, заразившиеся где-то болезнью, вздумали здесь лечиться на парах. Лекарство это, вместе с болезнью, испарило и изменнический дух их и таким об­разом спасло сарапульцев.

Поныне у них показывают место на горе, называемой Старцевою, где была их расправа — виселица. Пугачев, разгромивши Боткинский и Ижевский заводы, са­мые к ним ближайшие, не был в Сарапуле; а если бы он, с огромными своими си­лами, вздумал идти на этот город, то, не знаю, чтобы они решились сделать?…

Но возвратимся в село Тресвятское.

Вследствие совета, священник Николаевской церкви, Григорий Михайлов За­мятин, пошел с напрестольным крестом; одни из жителей на встречу несли ико­ну, другие следовали за нею в безмолвии. За селом, где ныне большая дорога в Са­рапул, остановились и, увидя приближавшиеся с шумом и криком разнообразные скопища Пугачева — оробели: одна минута, и судьба их должна решиться.

Пугачев, увидя встречу, остановился; остановились и полчища его и, в ожида­нии повеления, утихли: настала могильная тишина.

Приближась на коне к встречавшим, он, без гнева, тихо, слабым, по болезни, голосом сказал им:

— «Вы мятежники, бунтовщики, не сдавались!»

Священник отвечал: «Мы присягали императрице».

Такой отзыв Пугачев как будто не слыхал, обратив все свое внимание на ико­ну Спасителя.

Потом, вдруг, соскочил с коня, приложился к кресту, пред иконою совершил три земные поклона и тоже приложился, внезапно отдал приказ, чтобы войска его не заходили в село ни для ночлега, ни просто, и они, не всегда исполнявшие охот­но подобные повеления, в этом случае оказали беспримерное повиновение.

Здешние говорят, что их было несметное число; но Броневский пишет, что Пу­гачев переправился чрез Каму у Осы с двадцатью тысячами. Если присоединить к этому рабочих Боткинского и Ижевского заводов, да еще сор, который он обык­новенно заметал по дорогам, то число его скопищ, здесь бывших, с достоверно-стию можно определить двадцатью пятью тысячами, если только не более. Одна половина сего сброда заняла северную сторону Елабуги, в хлебных полях, а дру­гая к югу, на лугах. Даже сам Пугачев не поехал ночевать в Тресвятское, а распо­ложился провести ночь тоже на лугах, в раскинутом шатре. Старики показывают и место, где был его шатер; он от села не далее полуверсты, на видной открытой площади. Толпы, расположившиеся в лугах, стали между скрывавшимися в кустах жителями и Елабугой: всякое сообщение пресеклось.

Невозможно описать ужаса жителей. Последнее их пристанище вовсе оказалось ненадежным; одна только малая речка, Вятка, отделяла их от полчищ; невнятный гул их говора доносился к ним и оледенял сердца. Они трепетали за жизнь свою, притаились, не смели переходить из места в место, дабы не обратить на себя вни­мания злодеев, которые весьма легко могли истребить их. К усугублению их не­счастия, река Кама, на берегу которой они расположились, преграждала им путь к дальнейшему побегу. Многие тихо влезали на высокие осокоры и смотрели, не горят ли оставленные ими жилища и приникали ухом, не слышан ли вопль изби­ваемых, оставленных ими братии.

В таком отчаянном положении старцы, жены, все вообще, даже самые дети, об­ращали взоры и сердца ко храму Спасителя и без слов молились, молились усерд­но да Господь помилует их.

Не в лучшем положении находились и оставшиеся в Елабуге. Они, видя себя со всех сторон окруженными полчищами бунтовщиков, ждали только часа, когда они стиснут, раздавят и уничтожат их; настала ночь, молились Богу и, как пред смертным часом, исповедывались в грехах своих.

На другой день Пугачев, проведши ночь в шатре, встал и за первый долг почел обратить взоры свои на Тресвятское и — не взвидел его. Полагая, что сонная дре­мота давит его глаза, он умылся и — снова ничего не видит. Он вздрогнул, сел на место и снова начал протирать глаза, повел ими вокруг и, хотя они были откры­ты, но не видели ничего; короче: Пугачев ослеп! Заметили это его приближенные и изумились. Весть о том, перебегая из толпы в толпу, поразила всех. Шум и крик утихли; все, с трепетом, смотрели на Елабугу, особенно на храм Спасителя; какой-то непонятный страх овладел ими, тем более, что они ранее слышали о прежних чудесных отражениях.

Кроме сего, бунтовщики, зная, что подполковник Михельсон, столько раз по­ражавший их в Оренбургской губернии, гнался за ними по пятам, страшились его прибытия. Они боялись, если он, подоспевши, ударит в них от востока в тыл, то все они должны погибнуть, вместе и с слепым вождем своим; ибо избранное ими местоположение в лугах весьма было опасно: по разбитии их скопищ, чего они и ожидали, им некуда было бежать из клина, который они заняли. К югу лежала река Кама, к западу крутая гора, на которой стоит Чертово городище, а к северу стоя­ло село Тресвятское, на жителей которого они не могли надеяться; ибо не знали, что оно оскудело и в людях и в средствах защищаться, а полагали, если они уви­дят Михельсона, то, одушевленные надеждою, усугубят поражение; такое положе­ние заставляло их думать совсем не о грабеже, а как бы скорее убраться.

Более всех, как и следовало, был поражен сам Пугачев. Опасное положение скопищ, предшествующая болезнь, а особенно внезапное ослепление и для него показались перстом Божиим — и он не знал, на что решиться. В сопровождении приближенных, хотел отправиться в Тресвятское — чудно дело! — помолиться Спасителю; но раздумал потому, чтобы не испугать жителей: столько де стал на­божен!

Наконец, из своих приближенных, он выбрал одного и послал в село помолить­ся за себя; этого человека здешние называют ординарцем Пугачева.

Ординарец смиренно прибыл в храм и пред иконою Спасителя отслужен мо­лебен за здравие императора Петра III. Говорят, чему трудно поверить, он просил жителей, чтобы они позволили войскам «государя» пройти чрез село, что было ближе, уверяя, именем его, в их безопасности.

Ординарец возвратился к самозванцу; последний между тем прозрел, толпы его засуетились и начали изготовляться в поход. Собравшись, они потянулись из лугов к селу, по дороге, которая лежала близ Николаевской церкви; она и ныне та же. Жители ужаснулись; побежали в свои дома, заперлись, окошки закрыли став­нями и в щели робко смотрели, в ожидании, что из этого выйдет. Жены, не смея громко рыдать, всхлипывали, прижимая детей своих к сердцу.

На самой дороге, по которой надобно было проходить, стояла башня, двери ее были отворены и чрез них потянулись пешие и конные толпы Пугачева.

Они оборачивались, смотрели на дома, но шли своею дорогою. Надобно было проходить близ самого храма Спасителя; крещеные бунтовщики снимали шапки, крестились и кланялись; самые татары и башкирцы говорили: Алла! Не сделавши никакого неблагопристойного поступка, они вышли из села и пошли по дороге к селению Пекареву.

Эта неистовая и буйная сволочь, озираясь назад, шла тихо и безмолвно, как будто предводительствовал ею не Пугачев, а какая-то непостижимая сила.

В шести верстах за логом, перешедши мост на речке Танайке, у деревни Колосов-ки, они отдохнули, и будто вырвавшись на волю с прежних тяжких работ заводских, Нерчинских рудников, фабричных, крепостных и их тюрем, в которых, не исключая их вождя, редкие не были, они зашумели, закричали, или лучше, как рассказывают, «заорали, загагайкали», так что вся окрестность, переливаясь в эхо, загрохотала.

Пугачев пошел отсюда на Мамадыш, город, принадлежащий Казанской губер­нии, отстоящий отсюда в 40 верстах, где при самом городе, переправился чрез реку Вятку и провалился навсегда.

Убыток здешнему месту он причинил только тот, что потоптал хлеб и потра­вил луга. Потеря не велика, особенно тогда, когда каждый час надобно было бла­годарить Бога, что голова еще на плечах.

Подполковник Михельсон, гнавшийся за Пугачевым по пятам, в Тресвятском не был. Он, вероятно, зная, что, после такой саранчи, нельзя было для войска най­ти никакого удобства и продовольствия, по дороге, называемой Арскою, прошел от Елабуги к северу в 30 и переправился чрез Вятку в 64 верстах. Именно там, где перевоз ныне называется Шуйским, близ татарской деревни Шуни.

III.

Хотя Пугачев вышел уже из границ не только нынешнего Елабужского уезда, но и губернии, следовательно, должен бы выйти из границ статьи нашей, но, — считаю не лишним сообщить еще несколько подробностей.

Громами, молниями и кровавыми дождями разразились черные тучи Пугаче­ва над другими местами сильными и крепкими. Трудно поверить, каким образом село, малое, ничтожное, забвенное среди всеобщего разрушения, в местах, которы­ми проходил разрушитель, одно могло уцелеть, тем паче, когда оно было еще причиною его ярости, к чему подали повод долговременное сопротивление и истреб­ление его передовых полков; но это подлинно было так: только чудо могло спасти Тресвятское. Здесь Пугачев был сам не свой и забыл, что он — разбойник.

Когда сонмища грабителей и губителей удалились с своим вождем и вся опас­ность миновалась, тогда, по извещению о сем, возвратились в свои жилища и скрывшиеся в кустах жители, и — какая радость, какой восторг!.. Обрекши на по­гибель оставшихся в селе, своих знакомых, друзей, родственников, они увидели их здоровыми, невредимыми. Угодно было Промыслу, чтобы ни один волос не поте­рялся с голов жителей богоспасаемого Тресвятского. Дома их были целы, имение не было расхищено. В радости они обнимали друг друга и за первый долг почли принести искреннюю, сердечную благодарность Богу Спасителю, пред Его изобра­жением, Который внял их молениям во дни скорби и печали. Одно только отрав­ляло их радость. Они скорбели о своих пастырях, удалившихся в Казань, которой несчастная участь скоро сделалась известною. Живы ли они, не слышно ли чего о них, это было предметом их забот и вопросов; но и они, в конце июля, прибы­ли благополучно. Новая радость!… В то несчастное время они более всех из жите­лей претерпели страданий и мучений, и смерть, под разными видами, близко яв­лялась к ним; в возмездие за то они долго здесь были пастырями в любви и поч­тении у жителей и в преклонных летах опочили в мире.

Скажем здесь еще нечто о крестьянах окрестных селений, которые неволею или волею корысти присоединились к толпам Пугачева и пошли на Казань; по­смотрим, как они возвратились. Ныне (т. е. в 1845 г.) они умерли все, а лет за 14 и за 10 были еще некоторые в живых и мне самому случалось слышать их расска­зы о том. Даже теперь (в 1845 г.) многие крестьяне говорят, что или дед, или отец их ходили на Казань, а сущность их рассказов одинакова: шли они до Казани, как паны; первый отсюда город, Мамадыш, встретил их с иконами; села, деревни сда­вались; пили, ели, что хотели, брали, что понравится, взяли и Казань — цель сво­его похода — какое богатство!…

Дорогие одежды, шелковые, бархатные, вещи серебряные, золотые, таскались по улицам; набивали карманы деньгами. Но это приволье не долго продолжалось: на другой день пришел Михельсон и начал рубить и стрелять в них; многие были убиты, другие полонены, все рассеяны. Все побежали каждый к своему дому; но вот задача: как перебежать из Казани до своего места, более 200 верст? Обстоя­тельства совершенно изменились: по разбитии и рассеянии сборищ Пугачева, о чем слух уже везде распространился, жители тех мест, где они проходили теперь, как победители, вооружились вилами, топорами, косами, для принятия дорогих гос­тей, которые бежали совсем безоружные и даже боялись взять какую-нибудь ду­бинку, как знамя бунта Пугачева; многие из них были лишены жизни; следующие за ними бегущие толпы, слыша о такой невзгоде, не стали заходить в селения, да­леко их обегали; но поставленные караулы находили их вдали, где они опять по­падали в руки ожесточенных крестьян.

Ради унижения, коленопреклонения и имени Христа, некоторые были милуемы; они их отпускали, обыскавши наперед, нет ли с ними подозрительных вещей. Многие, по незнанию мест, заблуждались и гибли в лесах от голода, вдали от селений. Днем они не смели бежать, а скрывались в лесах, даже болотах, где совсем погрузившись в воду, прятали головы под большие лапушки и, мало поднявши их, переводили дыхание, как дикие подстреленные утки; потому весьма редкие с радостью увидели свои дома и при­несли в дар семействам одну свою жизнь, как особенное благодеяние Божие.

Так кончилась для Тресвятского эпоха Пугачевщины, страшная в начале и про­должении и столько отрадная в окончании.

Только семьдесят лет (т. е. до 1845 г.) протекло от ее события; но время уже успело положить на ней печать свою. К полноте ее описаний многого не достает: здешние старцы имя и отчество своего любимого защитника, майора Пермского, забыли; начальника гусар и прозвания припомнить не могут, числа месяцев не все удержались в их памяти.

Не много нужно времени — оно и остальным очевидцам закроет глаза, расска­зы в устах потомков будут изменяться и удаляться от истины более и более и, на­конец, могут совсем исчезнуть.

Это было не последнею причиною собрать рассеянное и совокупить воедино. Мне, как уроженцу здешнего города, в малых летах, действительные события Пу­гачевщины более сказок врезались в память, а после, руководствуясь повествова­ниями очевидцев и стариков, как достоверными, я составил эту статью.

Свящ. П.Н. Кулыгинский 1845 z,

 

[1] Русская старина. – т.XXXIII.-1882.- Февраль. – с. 291-312

 

Читать статью  в формате pdf.

Из книги: 
"Белов В.Н. Елабужский край на страницах печатных изданий Российской Империи. 
Библиографическое исследование. /- М: Издат. «Перо», 2014. – 428 с."

Бюлер Ф., барон. Записка А.С.Пушкина к кавалерист-девице Н.А.Дуровой. Русский Архив, 1872. М., 1872 ст.199-204

Записка А.С.Пушкина к кавалерист-девице Н.А.Дуровой

«Вот начало ваших записок. Все экземпляры уже напечатаны и теперь переплетаются[1]. Не знаю, возможно ли будет остановить издание. Мнение мое, искреннее и бескорыстное – оставить как есть. Записки Амазонки как-то слишком изыскано, манерно, напоминает Немецкие романы. Записки Н.А.Дуровой просто, искренне и благородно. Будьте смелы – вступайте на поприще литературное столь же отважно, как и на то, которое Вас прославило. полумеры никуда не годятся.

Весь Ваш А.П.

Дом мой к Вашим услугам. На Дворцовой набережной, дом Баташева у Прашечного мосту.»

Примечания. В 1838 г., находясь еще в Училище Правоведения, я начал собирать автографы, и это, писанное на двух страницах полулиста почтовой бумаги в 8-ку, было подарено мне моим школьным товарищем Леонидом Ивановичем Бутовским (ныне действительным тайным советником, секретарем совета воспитательного общества благородных девиц и пользующимся известностью в литературе своими стихотворениями). Письмо Пушкина относил он тогда, если не ошибаюсь к ё1836 году. Надежда Андреевна Дурова приходилась Л.И.Бутовскому троюродною теткою с материнской стороны и не раз навещала его в училище, по средам, т.е. в приемный, для родителей и родственников день. Мать Л.И.Бутовского (отец его, Иван Григорьевич, проживает теперь близ г. Кременчуга, в с. Пропозовке) и мать Дуровой были двоюродные сестры, обе рожденные Александровичь, дочери родных братьев, помещиков Полтавской губернии. В 1808 г. девица Дурова (уроженка Вятской губернии, но проведшая детство в Малороссии) поступила на службу гусарским юнкером. совершила все компании по й815 г. включительно, получила юнкерский знак Военного Ордена и обер-офицерский чин. Потом вышла в отставку, но продолжала носить мужское платье. т.е. синий чекмен на крючках, шаровары и фуражку на покрой военный; черные и довольно редкие волосы ее в 1836-1838 г. были  обстрижены по мужскому, и пробор был сделан с левой стороны. Отсутствие усов (которые тогда носили все отставные военные) и множество мелких морщин на смуглом и весьма утомленном лице сильно поражали в ней с первого взгляда, так, что и тот, кто и не знал бы, что это не мужчина. мог заподозрить в этом существе что-то неестественное… Портрет Н.А.Дуровой. находящийся в изданной в 1839 г. Смирдиным книге: Сто русских литераторов (стр.553) при ее статье: Серный Ключ (Черемисская повесть) довольно похож. Еще с 1812 г. Надежда Андреевна начала называться в честь Императора Александра Павловича, разрешившего ей вступить в службу, Александром Андреевичем Александровым, а в последствии корнетом Александровым.

Надо полагать, что при личном свидании с Пушкиным, последовавшим за его письмом, окончательно решен был вопрос о заглавии книги, приготовленной Н.А.Дуровою к печати, так как наша Ioanna d, Арк вступила на поприще литературное, выпустив в 1836 г. свои воспоминания не под прежде-задуманным ею названием и не под тем, которое предлагал ей Пушкин, а под третьим, вероятно ими вместе придуманным и довольно заманчивым заглавием: Кавалерист-Девица. В дополнение к этому труду появились, но лишь в 1839 году (по кончине Пушкина), в Москве в одном томе Записки Н.А.Дуровой (ср. Каталоги Межова, №№ 10518 и 10896).

Письмо, написанное ей А.С.Пушкиным перед самым изданием первого произведения Н.А.Дуровой, есть трогательное свидетельство его живого сочувствия к литературным трудам. Из содержания этого письма можно заключить, что Н.А. Дурова хотела задержать издание своих записок единственно для того, чтобы переменить их заглавие.

Дом, о котором упоминает А.С. Пушкин (третий по Гагаринской набережной, идя от Прачешного моста) до сих пор принадлежит г.г. Баташевым (между домов княжны Гагариной и Ф.К.Опочинина). сколько нам известно, Пушкин жил там в нижнем этаже и чуть-ли не в 1836-м году переехал на Мойку, между Конюшенного и Певческого мостов, в дом кН. Волконских. Там жил он также в нижнем этаже и в этой квартире скончался 29 генваря 1837 года. Это было воскресенье и, возвращаясь в училище, я. под влиянием разнесшейся по городу горестной вести, зашел поклониться праху великого поэта. Народ туда валил толпами, и посторонних посетителей пускали через какой то подземный ход и черную лестницу. оттуда попал я прямо в небольшую и очень невысокую комнату, окрашенную желтою краскою и выходившую двумя окнами на двор. Совершенно посреди этой комнаты (а не в углу, как это водиться) где раздавались вздохи и разговаривали лишь шепотом, стоял гроб, обитый красным бархатом с золотым позументом и обращенный стороною головы к окнам, а ногами к двери, отпертой настежь в гостиную, выходившую окнами на Мойку. Все входившие благоговейно крестились и целовали руку покойного. На руках у него положен был простой образ, безо всякого оклада и до того стертый, что никакого изображения на нем нельзя было вскорости разглядеть; платье  было на Пушкине из черного сукна, старого фасона и очень изношенное. В ногах дьячок читал псалтирь. Катафалк был низкий, и подсвечники весьма старые; вообще заметно было, что  все устроено было как то на скоро и что домашние и семья растерялись вследствие ужасной, внезапной потери. Даже комната, где покоилось тело, скорее походила на прихожую или опорожненный от шкафов буфет, чем на сколько нибудь приличную столовую. Помню, что в дверях соседней гостиной я узнал в этот вечер В.А.Жуковского, князя П.А.Вяземского и графа Г.А.Строгонова.

Пушкина видел я перед тем один только раз, в 1831-м году, вместе с его красавицею-женою, в саду Александровского дворца, в Царском Селе. Он тогда провел там все лето по случаю свирепствовавшей в С.Петербурге холеры. Однажды он вез оттуда жене своей  в подарок дорогую Турецкую шаль, ее в карантине окурили и всю искололи. Мне, после этой единственной встречи с Пушкиным, навсегда остались памятны: его проницательный взгляд, его кудрявые волосы и его необыкновенно длинные руки. Нелишнее будет сказать, что приглашения на отпевание тела Пушкина были разосланы в церковь Адмиралтейства (заменявшую тогда для его прихода недостроенный еще Исакиевский собор); но что во избежание демонстрации, которой будто бы ожидали со стороны студентов (?), тело перевезено было, чуть ли не в самый день, назначенный для отпевания (или накануне, поздно вечером), не в Адмиралтейство, а в соседнюю с домом кН. Волконских церковь придворного конюшенного ведомства, откуда оно тогда же отвезено в Псковскую губернию. До демонстрации едва ли бы дошло тогда дело, и ее могли опасаться только некоторые, довольно сильные враги Пушкина, бывшие главными виновниками дуэли его с д,Антезом Геккерном[2]. Огромное большинство Петербургского общества (и действительно, в особенности молодежь) было крайне возбуждено против них, и им оставалось только прикидываться разделяющими общее горе. Уверяли, будто один из них даже шел за гробом Пушкина. Но было незначительное меньшинство, которое держало сторону д,Антеза, именно: его полковые товарищи, навещавшие его на гауптвахте и некоторые члены дипломатического корпуса, друзья его секунданта виконта д,Артиака (секретаря Французского посольства) и его нареченного отца, Голландского посланника Геккерна[3].

в 1840-х годах, в одну из литературно-музыкальных суббот у князя В.Ф.Одоевского, мне случилось засидеться до того, что я остался в его кабинете сам четверт с графом Михаилом Юрьевичем Виельгорским и Львом Сергеевичем Пушкиным, известным в свое время под названием Левушки. Он тогда только что прибыл с Кавказа, в обще-армейском кавалерийском мундире с майорскими эполетами. Чертами лица и кудрявыми (хотя русыми) волосами он несколько напоминал своего брата, но ростом был меньше его. Подали ужин, и тут-то Левушка первый раз узнал из подробного, в высшей степени занимательного рассказа графа Виелегорского все коварные подстрекания, которые довели брата его до дуэли. Передавать в печати слышанное тогда мною и теперь еще неудобно. Скажу только, что известный впоследствии писатель-генеалог князь П.В. Долгоруков был тут поименован в числе авторов возбудительных подметных писем.

Дом, где Пушкин окончил свою драгоценную и незабвенную для России жизнь, принадлежал тогда супруге фельдмаршала и министра Двора княгине С.Г.Волконской, а теперь принадлежит ее сыну гофмейстеру князю Г.П. Волконскому. Не пора ли эту часть набережной Мойки, между мостами Певческим и Конюшенным, назвать Пушкинскою, а ту часть набережной Фонтанки, где находиться Римско-Каталическая Духовная Коллегия (бывший дом Г.Р.Державина), Державинскою?

 

[1] Несомненное свидетельство того, что Пушкин принимал деятельное участие в издании довольно редкой ныне книги, появившейся в Спб. в 1836 году. в августе месяце, под заглавием: «Кавалерист-Девица. Происшествие в России. Издал Иван Бутовский». 8-о 2 части: I, 289, II, 292 стр. Но в чем именно состояло это участие мы не вполне знаем. На книге обозначено, что издал ее г.Бутовский; а между тем во втором, вышедшем в июле 1836 г., томе Пушкинского Современника помещен отрывок из второй части этой книги. озаглавленной «Записки Н.А.Дуровой, издаваемые А.Пушкиным» и в прекрасном предисловии своем к этим запискам (с эпиграфом: modo vir, modo foemina) Пушкин прямо говорит: «мы будем издателями ее любопытных записок». Из последних строк можно подумать, что Пушкин предлагал Н.А.Дуровой остановиться у него в квартире. Сам он жил тогда на даче на каменном острове. Личность удивительной женщины очевидно занимала его. Не познакомился ли он с нею в бытность своюв Казани в 1833 году? П.Б.

[2] Он поступил вольноопределяющимся иностранцем в кавалергардский полк под первою из этих фамилий, а вторую присоединил е ней, когда его усыновил бывший в то время в С.Петербурге голландский посланник барон Геккерн, вследствие чего солдаты того полка говаривали: «был сперва дантистом, а теперь сделался лекарем!». Приговоренный военным судом за дуэль к разжалованию в рядовые, Д, Антез Геккерн был отвезен за границу в солдатской шинели. При Наполеоне III он попал в сенаторы и даже был прислан в Берлин с каким-то дипломатическим поручением, к находившемуся там императору Николаю Павловичу. Б.Ф.Б.

[3] Барон Геккерн (Heeckeren) с 1842 года состоит голландским посланником в Вене. Б.Ф.б.

Из книги: 
"Белов В.Н. Елабужский край на страницах печатных изданий Российской Империи. 
Библиографическое исследование. /- М: Издат. «Перо», 2014. – 428 с."

Битнер В.В. (издатель). Словарь исторический и социально-политический. С портретами общественных и политических деятелей. СПб., Издание «Вестника Знания», 1906  ст. 571

В справочное издание включена заметка о Дуровой Н.А., объем которой позволяет привести ее полностью:

Ст.571

Дурова, Надежда Анд. – «девица-кавалерист», писательница. Род. 1783 г., ум. 1866 г. 1806 г. поступила в уланский полк в Гродно. За сражения при Гутштадте, Гейльсберге и Фриланде получила Георгия и офицер. чин Д. участвовала в войнах 1812 и 1813 гг. и была контужена под Бородиным; 1816 г. вышла в отставку с чином штабс-ротмистра. писала свои «записки» и др. произведения.

Из книги: 
"Белов В.Н. Елабужский край на страницах печатных изданий Российской Империи. 
Библиографическое исследование. /- М: Издат. «Перо», 2014. – 428 с."

Березин И.Н.(Издатель). Русский энциклопедический словарь. Отдел IV. Т.III.  СПб., 1878  стр. 224.

Шишкин, Иван Иванович, живописец-пейзажист, академик с 1865 г. (р. 1831 г. в Елабуге), воспитывался в московском училище живописи и ваяния, а потом в академии художеств. произвел огромное количество превосходных пейзажей и множество мастерских рисунков пером, высоко ценимых любителями и знатоками. большинство картин и  рисунков его представляют внутренность леса. примечательны между    картинами его следующие: «Вид на остров Валаам» (1 зол. мед. 1860), «Стадо в лесу» (1864), «Виды Тевтобургского леса» (1865), «Вид из окрестностей Дюссельдорфа» (1865), «Дорога в лесу» (1871), «Летний день», «Сосновый лес» (1871), «Березовый лес» (1871) и др.

 

Из книги: 
"Белов В.Н. Елабужский край на страницах печатных изданий Российской Империи. 
Библиографическое исследование. /- М: Издат. «Перо», 2014. – 428 с."

Березин И.Н.(Издатель). Русский энциклопедический словарь. Отдел II. Т.I. СПб., 1874  стр. 527.

Дурова Надежда Андреевна, русская писательница первой половины XIXст., известная под именем Александрова; род. 1790 г. в Херсоне. 1806 г. поступила рядовым в уланы, участвовала в походе 1806 г., в походе 1810 г., в битвах при Смоленске и Бородине. после вышла в отставку с чином штабс-ротмистра и поселилась в Вятке. Ее литературная деятельность начин. с 1838 г., когда вышли ее: «Записки девицы кавалериста» и «Год жизни в Петербурге, или невзгоды третьего посещения.». В 1839 г., Д. напечатала «Записки Александрова (Дуровой), добавление к запискам девицы кавалериста». Кроме того, она написала повести: «Павильон» и «Серный ключ, черкесская повесть» и романы: «Гудишки» (4 ч. Спб.), «Клад» (1840), «Уголь» (1840) и «Ярчук или собака духовидец» (1840). С 1840 г. деятельность Г-жи Д. прекратилась. Умер..1866 г.

Из книги: 
"Белов В.Н. Елабужский край на страницах печатных изданий Российской Империи. 
Библиографическое исследование. /- М: Издат. «Перо», 2014. – 428 с."

Барсов Е. Капитон Иванович Невоструев. Читано в публичном заседании общества Любителей Русской Словесности при Московском Университете 25 февраля 1873 г. Русский Архив, 1873 № 1-6 ст.0846-0860

Капитон Иванович Невоструев[1]

Вот в Москве, в монастырском уединении, в одной из тесных и мрачных Чудовских келий, среди множества старых книг и рукописей, 20 годов сряду сидит ученый труженик и работает неустанно, днем и ночью, возвышаясь постоянно от кропотливого труда до творчества мысли, работает бескорыстно и самоотверженно, единственно во имя интересов науки, высоких и благороднейших интересов человеческих! Не высоко стоял этот человек на гражданской иерархической лестнице, не носил именитого титула и не увенчан был блестящими украшениями. Это был не больше как профессор Симбирской Семинарии, причисленный за тем к Московской, некто смиренный Капитон Иванович Невоструев.

Отрешившись от всего ради знания, от семейных радостей, от общественных развлечений, ничем так не дорожил в своей жизни этот богатырь-работник, как временем. У него сочтена была каждая минута, назначен был час для каждой работы, и каждая работа рассчитана на известный час. Когда почему нибудь нарушался обычный порядок его занятия, тогда запирался он в своем монастырском уединении и не принимал к себе самых близких людей, до тех пор, пока не восполнит потерянного времени усиленным трудом.

Дыша свободою знания, философским взором смотрел он на жизнь общества и всего человечества. «Труд» он считал призванием человека, и история всех народов перед ним рисовалась ничем иным, как непрерывным и разнообразным движением «всеобщего труда человеческого». «Не к тому мы должны стремиться (сидит он в своей келье и рассуждает), чтобы трудами других пользоваться для своего удовольствия, но к тому, чтобы своею жизнию облегчать труды других. Никакая роскошь в мире не доставит человеку такого высокого наслаждения, какое доставляет ученому его открытие в области знания».

Такая задача жизни и такая жизнь, воплотившая в себе эту задачу, не есть ли редкое явление в современной общественной жизни, где все поглощено практическим расчетом и всюду веет промышленным духом? Трудиться 20 лет в темной монастырской келье, без средств, без нравственной и материальной поддержки, совершенно бескорыстно, чтобы только облегчить труды других, трудиться в такое время, когда в общественном сознании утратилась самая возможность бескорыстного, идеального отношения к общественным обязанностям, да – здесь, в жизни Невоструева, мы видим не физиологическое применение работящих органов, как любят ныне выражаться, нет – здесь царит дух, носящий в себе нравственный идеал и ясно сознающий свою задачу; здесь виден характер, нравственное мужество, идущее против вихря времени, побеждающее и само в себе ликующее свою победу.

Но прежде чем приступим к обозрению трудов, совершенных этой жизнью, считаем не лишним остановиться на тех внешних воздействиях, при котором сложился этот тип замечательного труженика.

Без сомнения, зиждущими силами были здесь семья и школа. Уже детские годы начали приучать Капитона Ивановича к лишениям и терпению. Сын бедного Елабужского священника, Вятской губернии, он рано начал есть сухари с водой и ходить в школу босой. Если пользовался он ласками матери за то отец держал его под грозою и обучал, по его словам, не только страху Божию, но и человеческому. По возвращении детей из школы, отец всегда требовал от них отчета в том, чему они учились, и тотчас же награждал или наказывал их. Впрочем эта строгость была умеряема благоразумием и заботами о детском здоровье.

Низшая духовная школа того времени, не смотря на все ее недостатки, представляла две замечательные особенности, чрезвычайно важных в деле классического воспитания. Детям открывалась тогда полная возможность благородного соревнования: каждый воспитанник сделав в классе, в присутствии учителя, греческий или Латинский перевод, мог  всегда написать на нем Contendo de loco cum discipulo…. т.е. спорю о преимуществе перед учеником таким-то. Если у подавшего contendo действительно оказывалось в переводе грамматических ошибок меньше, чем у того, на кого оно подано, то по суду учителя и всех учащихся они должны были  поменяться местами: последний ученик таким образом легко мог сделаться первым. при этой возможности соревнования, каждый учащийся знал, что успехи его оцениваются не произволом только учителя, но могут определяться и действительною ценностью его трудов, не спорною и для всех очевидною. Другая особенность той школы состояла в том, что выделялся целый месяц в году для свободного проявления живых детских сил. В течение месяца мая, учащиеся, коллективно, всю школою, могли взывать к своему начальству: «Сего-дня день весенний, воздух ароматный, природа зовет нас к игранию, а мы же к тому устали. Reverentissime pater, clementissimeque rector, rogamus recreationem!» т.е. почтеннейший отец, милосерднейший ректор, просим себе отдохновения. Эти рекреационные дни были и праздниками школы, днями истинного детского веселья, полного и животворного. Их вспоминали, дожидались в течение целого года.

При таких школьных преданиях воспитывался Капитон Иванович Невоструев в Елабужском духовном училище. Он считался здесь сначала одним из посредственных учеников, и если выдвинулся и стал впереди других, то именно благодаря тому, что подал contenado на одно из первых мест. Школьные же рекреации он с особенным оживлением вспоминал даже и среди неустанных трудов в своем Чудовском уединении.

Из Елабужского духовного училища он перешел в Вифианскую Московскую Семинарию, благодаря брату своему Александру, который был уже здесь профессором.

На учащихся в это время больше других действовал тогдашний ректор Семинарии, Венидикт Григорович, в последствии викарий С.Петербургский, а затем архиепископ Олонецкий. Это был человек прямой и честный, с железной волей. Он не мог тех, кто так или иначе припадает к начальству и прислушивается к его молчанию. Он не был мистиком или аскетом, но обладал практическим взглядом на вещи. Не любил он философии и схоластического богословия, но большею частию занимался естественными науками. От него осталась библиотека, которая почти вся состоит из книг, относящихся к естествознанию. Работая сам усидчиво и добросовестно, он того же требовал и от других. Будьте исполнительны, будьте исправны: вот правило. которое он повторял своим питомцам.

Но без сомнения на Капитоне Ивановиче отразилось больше всего влияние его брата, Вифианского профессора Александра Невоструева. По собственным его словам, это был человек кабинета и трудолюбия удивительного. Пылкий, быстрый, горячий, он не давал дремать учащимся, и класс его всегда был временем живой и быстрой работы для всех.

Его и боялись и уважали, и искренне любили. В последствии он был протоиреем Московского Казанского собора. Не принимая на себя никаких общественных обязанностей, кроме церковных служб, он с утра до вечера сравнивал Славянский текст Библии с Греческим, Еврейским, а так же с новейшим переводом Французским, Немецким и Английским. Но заветною его думою и постоянным занятием было исправление богослужебных книг, в которых он видел множество важных неисправностей. говорят даже, что он служил по служебнику, им самим исправленному.

Но если в Семинарии К.И.Невоструев привык к деятельности, то характер и направление этой деятельности определились уже Московской Духовной Академией. Здесь в то время был не один знаменитый ученый, и  Академия начинала новую эпоху своей истории. Ректором был здесь в то время Филарет, впоследствии архиепископ Черниговский, о котором до ныне в разных концах России сохраняются благодарные воспоминания. Он начал в Академии новую эру. Он первый стал читать здесь богословие на русском языке (до него читали на Латинском); он первый внес в богословие философский элемент (до него читалось оно схоластически); но самая главная его заслуга состояла в том, что он направил умы студентов на изучение всякого предмета по его первоначальным источникам. Любопытно, говорят, было, как два Филарета, митрополит Московский и ректор Академии, спорили между собой на экзаменах о разных богословских предметах. Как известно, в первом издании «Православного Катехизиса» не было статьи о церковном предании, отчего некоторые упрекали его в лютеранском направлении: после долгих споров о том двух Филаретов, предложено было студентам. в числе которых был и Невоструев, написать годичные рассуждения «о значении церковного предания». Все эти рассуждения ректором Филаретом представлены были Филарету митрополиту. И вот, вскоре после этого, в «Православном Катехизисе» явилась статья о церковном предании, как признаке истинной церковной веры.

На тот же путь историко-исследовательный направлял студентов и нынешний ректор, тогдашний профессор академии, А.Горский. Имя его настолько известно не только у нас, но и за границей, что мы считаем лишним о нем распространяться. Заметим только по рассказам товарищей Невоструева, что в классе он постоянно царил над вниманием самых невнимательных слушателей. Записанные студентами лекции его до ныне берегутся, как лучшие опыты церковной истории.

Была в то время и еще замечательная личность в Академии – это Ф.А. Голубинский, русский филолог. современник и друг германского философа Шеллинга. По рассказам слушателей, когда бывало он увлечется, начнет ходить и философствовать, бери перо и пиши сколько угодно. Как сам он, так и его слушатели забывали при этом время и просиживали в классе по два и по три часа после звонка. Однажды в присутствии митрополита Филарета, разбирал он религию Конфуция. Итак, по вашему, Конфуций был близок к христианству? грозно спросил его митрополит. «Доподлинно так», отвечал Голубинский. Читая проповеди Филарета, как цензор, он делал нередко поправки, и тот всегда уступал. Известна, например, Филаретова проповедь на великий пяток, которая в свое время произвела столько шуму и приводиться как образец духовного красноречия в учебных хрестоматиях и доныне: «Чего теперь ожидаете Вы от служителей слова? Нет более слова. Слово, собезначальное Отцу и Духу, начало всякого слова живого и действительного, умолкло, скончалось, погребено и запечатано». Голубинский настаивал, чтобы эта проповедь совсем была исключена из собрания его слов и речей, как недостойная истины, так как в ней игре риторического тождесловия приноситься в жертву смешение высоких христианских понятий. Митрополит, говорят, уступил и этому требованию и если не уступил окончательно, то потому только, что опасался смущения умов, так как проповедь получила громкую известность и пользовалась широким общественным вниманием.

Новое направление, данное Академии ректором Филаретом и профессором горским, вызвало всю энергию учащихся. В студенческих комнатах появились Греческие и Латинские фолианты, пергаменные фрагменты, древние рукописи и старые книги: каждый стремился отыскать что нибудь новое на пути своих исследований. Опыты подобных розысканий проверялись не только профессорами, но и самим ректором. Струя увлечения ученою работою, влитая в молодые силы, целым потоком охватила всю Академию; новые ректор Евсевий, нынешний архиепископ Могилевский, заметил опасность от таких работ для здоровья и сил студенческих, и должен был сдерживать порывы юношеских увлечений наукою. «По меньше работайте. поменьше сидите, берегите свое здоровье», повторял новые ректор Академии.

Вот те воздействия, при которых определился характер ученых работ Капитона Ивановича Невоструева. Что же именно сделано его трудами.

Из многих его изданий и сочинений мы остановимся только на тех, которые составляют наиболее богатый вклад в русскую науку[2].

Во время восточной войны, когда все умы и интересы Русского общества заняты были живыми вестями, впечатлениями дня и минуты, наш Чудовский труженик занят был Елабужским курганом, находящимся в Вятской губернии города Елабуги. Он указывает на него одному из Вятских своих корреспондентов, ведет с ним деятельную переписку, составляет правила и указания для раскопок этого кургана, борется с препятствиями своему предприятию, радуется своим успехам и любуется вырытыми вещами. Многие затем  раскапывали этот курган, много было сделано изысканий и соображений; но не был доволен ими Невоструев. В 1870 г. он сам отправляется в город Елабугу и сам раскапывает этот могильник. Нужно представить его радость, когда ему удалось здесь отыскать камень с изображением на нем человека, который жил здесь за 200 лет до Рождества Христова. Человек этот и по виду и по вооружению, — отвечает описанию Геродота и принадлежит народу Азиатских Скифов. Исследование Невоструева об этот Елабужском кургане не может не поражать читателя громадной эрудицией,. знакомством не только с Русской, но и иностранной археологией[3].

Другой гораздо более замечательный труд – это Мстиславово Евангелие, приготовленное им к изданию с целым рядом исследований.

Академия Наук признала этот труд таким, которому нет соответствующего в Европе. К сожалению, он до сих пор остается неизданным. Он начат был по мысли митрополита Филарета, и издать его предположено было на его же средства. Но смерть Филарета остановила это предприятие. Упомянем здесь так же об его ученом издании «Слова Ипполитова по списку XIII в.»; труд этот Академия Наук в минувшем году удостоила Уваровой премии.

Но самый главный и самый капитальный труд Невоструева – бесспорно тот, который вел он сначала совместно с Горским, а затем один: Описание Синодальной библиотеки, этой богатейшей сокровищницы произведений древней и старинной письменности Русской и Югославянской. Описание этот также начато по мысли митрополита Филарета. Пять томов имеем мы этого Описания. Каждый том знакомит с одной из частей Синодальной библиотеки; с каждым томом проливается новый свет на разные отделы Русской письменности. В 1-м томе разобраны рукописи, относящиеся к Священному Писанию; во 2-м и 3-м творения Св.  Отцев; в 4-м произведения Русские; в 5-м богослужебные книги. Описание ведено в соображении с вопросами ученой изыскательности, обращающей внимание и на содержание и на язык рукописей; для этого нужно было не прочитать только каждую древнюю рукопись, но изучить и исследовать ее, начиная от особенностей правописания до особенностей частнейшего содержания; нужно было отыскивать другие подобные рукописи или же их иностранный подлинник и наблюдать правильность перевода; нужно было обследовать все вставочные статьи и приписки и подводить их варианты, нужно было вникать в древности быта и языка, в подробности истории церкви, литературы, права. Подобные выводы даются не легко: чтобы написать только два три слова иногда требуются целые недели и месяцы.

но зачем и к чему все подобные работы? Вот вопрос, который неизбежно может представляться практическому взгляду нашего времени.

Прежде всего заметим, что этот вопрос не придет в голову тому, кто верит в значение человеческой любви и общения душой и кто знает, что развитие народного самосознания обусловлено пониманием прошлой исторической жизни предков.

Благодаря «Описанию Синодальных рукописей», для нас воскресает не только история образования Славянской библии, но и история усвоения Слова Божия нашими предками; отсюда разъясняются история православной догматики и настоящий вид нашего богословия; здесь можно проследить историю православного богослужения и видеть настоящее его состояние.

В историко-литературных исследованиях, помещенных в этом Описании, по общему мнению специалистов, отмечено до сих пор много нового, неизвестного, даже неожиданного, но тем не менее весьма важного и притом не для одних только русских или славянских ученых, но и для всех вообще исследователей древности или старины.

Для изучения Славянского языка здесь также собрано немало данных. С этой стороны в Описании встречается громадное количество наблюдений, нужных и для определения свойств языка в период его литературного развития, и для уяснения его видоизменений в разных местностях и в разное время. Отдельный сборник слов составит словарь древнего Славянского языка, не менее богатый содержанием, чем Греческий Глоссарий Дюканжа или немецкий Sprachschatz графа. Тысячи объяснений древних слов более или менее замечательных большею частию сличены с Греческими.

В 1854 году К.И. Невоструев, движимый  патриотическим чувством, явился между прочим к бывшему генерал-губернатору Закревскому и принес ему на раненых 200 р. сер., сбереженные им, в течение многих лет, для покупки одного редкого заграничного издания.

— Чем ты занимаешься? – спросил его граф, и когда тот объяснил, что описывает Синодальные рукописи, Закревский заметил на это: «Удивляюсь, что есть еще люди, которые занимаются такими пустяками».

Но если так свойственно судить простоте и бестактности, то послушаем с другой стороны, как отозвалась о том наша Имперская Академия Наук.

Мы не , пишут академики, чему более удивляться в этом произведении, внимательности ли ко всему замечательному, даже мелочному, силе ли и ловкости соображений и строгости выводов, или глубокой учености, не многознанию (плоду начитанности), а именно учености, знающей то, что нужно знать и требующей от научного труженика добросовестных изысканий.

Подобными трудами не богата ни одна из Европейских литератур; тем менее их можно ожидать от литературы нашей, в которой многое мешает выполнению требований строгой науки, отрешенной от нужд и прихотей житейских. Без сомнения число тех, которые будут пользоваться ученым описанием Синодальных рукописей, никогда не будет велико; но не обширностью круга читателей должно измерять важность ученых трудов, а только его научным значением. В силе этого общественного значения кроется сила их общественного влияния. Чем где более появляется трудов истинно-честных, двигающих науку и научную требовательность, тем более там возможно истинное просвещение. Глядя с этой точки зрения на Описание Синодальных рукописей. мы должны быть признательны составителям за их подвиг, как подвиг гражданский. Он не останется без влияния на русское просвещение.

С подобным же уважением относилась к трудам Невоструева и Югославянская академия наук, избравшая его в число своих членов.

Но какова же судьба этого ученого и гражданского подвижника[4]?

Сидя на болезненном одре, в университетской клинике, горько жаловался он своим знакомым: «Загубила меня тесная, темная и затхлая квартира. просил я Христом Богом у о. настоятеля одной тепленькой келейки; но мне он отказал, а отдал ее послушнику. Вот, как други, двадцать лет работал я и не выслужил себе того, чего стоит послушник!». при этом вспомнил он митрополита Филарета и горько заплакал. Летом, известный собиратель рукописей А.И. Хлудов приютил его на своей даче в 80 верстах от Москвы, по Рязанской железной дороге. Вот, что писал он оттуда одному из своих знакомых: «Здесь все удобства к моему врачеванию, — самый чистый воздух, озеро, пруды, лодка, купальня. Свежесть и силы мои восстанавливаются, боли в горле и задыхания. слава Богу не чувствую».

Но вскоре после этого облегчения, он должен был снова вернуться в ту же темную, затхлую и тесную Чудоскую келью, которая и сократила дни его.

30 ноября 1872 г. вместе с Невоструевым опустили мы в могилу, в гробовых досках, громаду знаний, добытых целою жизнью и не успевших стать  вполне достоянием общественным.

О, Русь, святая, широкая и привольная! Еще ли так недостойно будут гибнуть у тебя лучшие труженики науки из за теплого угла и куска хлеба?

 

Елпидифор Барсов.

 

[1] Читано в публичном заседании общества Любителей Русской Словесности при Московском Университете 25 февраля 1873 г.

[2] Исчислим здесь некоторые: 1. Описание Кашпиревского Благовещенского Симеонова монастыря (Археол. Вестн. 1867 г.); 2. Монограмма Всероссийского митрополита Фотия на окладе Владимирской иконы Богородицы в Московском Успенском Соборе (Сборн. древне-русск. икусства 1866 г.); 3. Древне-русские поучения об иноческой жизни с предисловием и с примечаниями (Душеп. Чт. 1866); 4. Акты XVII в. о чудесном исцелении от иконы Святителя Николая и о св. муре (там же, 1867); 5. Вновь открытое поучительное послание Святителя Алексея, митрополита Московского и вся России, с предисловием и примечаниями (Там же, 1867 г.); 6. Запись о ставленниках Московских церквей 1645-1666 г. (Материалы для описания Московских церквей); 7. О скуфье и камилавке в древней Греческой и Русской церкви. (Душеп. Чт. 1867 г.); 8. Житие Иосифа Волоколамского по двум древним спискам с предисловием и примечаниями. Кроме того он напечатал статью в издании Югославянской Академии Наук и написал несколько акафистов и канонов святым.

 

[3] Статья «Ананьинский могильник Вятской губернии, близ города Елабуги» напечатана в  «Трудах 1-го Археологического Съезда» а подлинный Ананьинский камень с изображением Геродотова Скифа, на семь частей раздробленный, пожертвован Невоструевым Московскому Археологическому Обществу, где теперь он и храниться. Этому же обществу Невоструев завещал собранные им монеты.

[4] Заметим здесь, что Невоструев до конца жизни за все свои неутомимые работы жалованья получал, как значиться в его формулярном списке, 572 р. и добавочных 128 р. в год. но этой суммы ему не хватало на выписку самых нужных для него книг.