Рубрика: история Елабужского края в лицах

Из книги 
"Белов В.Н. (Составит.). Елабужский край в составе Вятской епархии — исторические и этнографические материалы. Серия «Духовная жизнь Елабуги – по страницам Вятских Епархиальных Ведомостей 1867-1916 гг.». Елабуга, Издание Елабужского Отделения 
Русского Географического Общества, 2015. –  с. 266"

ВЕВ: 1906, №14-15, (С.494-502), №16 (С.547-552),№17 (С.576-584).

 «Отрешившись от всего ради знания, — от семейных радостей, от общественных удовольствий, — ничем так не дорожил в своей жизни этот богатырь – работник, как временем»…

Е.В. Барсов

Когда, в конце 1849 года, Капитон Иванович Невоструев впервые появился в Москве в качестве описателя одного из древнейших ее книгохранилищ, первопрестольная столица встретила его не очень дружелюбно: над этим робким, застенчивым провинциалом в длинном плаще и порыжевшей шляпе откровенно смеялись, а тогдашний генерал-губернатор Закревский от души удивлялся, что находятся еще люди, занимающиеся такими пустяками, как описание рукописей. Однако, когда вышли в свет труды К.И., не смеялся уже никто, а Академия Наук пред всеми заявила, что подобные работы не часты и в просвещенной Западной Европе. К концу жизни К.И. общество должно было признать в нем выдающегося труженика науки. И оно признало…

Но вот со дня его смерти прошло уже более 30-ти лет. Уже отпразднованы юбилеи многих славных его современников. Мы читаем об их жизни, гордимся их деятельностью, а о К.И. все как будто забыли. Один за другим сошли уже в могилу его сверстники; понемногу стареются его младшие современники, а жизнь его по-прежнему никому не известна. Тяжелая рука всемогущего времени с каждым днем все больше и больше задергивает свою роковую завесу и трудно, конечно, теперь восстановить полную картину этого не кричавшего о себе, но все же грандиозного жизненного подвига. Однако, лучше что-нибудь, чем ничего.

I

Детство и учебные годы Капитона Ивановича

Капитон Иванович Невоструев родился в 1815 году. Отец его в это время был священником г. Елабуги (Вятской губернии), а несколько ранее он был учителем Вятской семинарии и, как кажется, по своему времени очень дельным и образованным. Жил он, по-видимому, довольно бедно: по крайней мере, рассказывают, что в детстве Капитону Ивановичу иногда приходилось довольствоваться сухарями с водой и ходить в школу босым.

С детства привыкши, таким образом, к материальным недостаткам и лишениям, К.И. с детства же привык и к строгому порядку и строгой трудовой жизни. Отец его был очень требователен в этом отношении. Уча своих детей «не только страху Божьему, но и человеческому», он по возвращении их из школы всегда проверял, чему они там научились и, если находил их познания недостаточными, сейчас же и наказывал. Впрочем, он не был безразсудным деспотом и не слишком давил детей своею притязательностью (К тому же и мать Невоструева – женщина очень мягкого характера – своею любовью и заступничеством нередко умеряла излишнюю требовательность сурового отца). Во всяком случае он не требовал от них чрезмерных занятий, не непременно хотел видеть их обладателями пальмы школьного первенства. Наоборот, он даже предостерегал их от излишнего увлечения работой, справедливо полагая, что «науки полезны лишь при здравии телесном и душевном». Вообще отец Невоструевых очень серьезно относился к воспитанию детей, тщательно следил за их развитием, внимательно прислушивался к их пробуждающейся мысли. Когда дети подрастали и переходили в семинарию, отец заповедывал им завести памятные книжки, записывать туда все хорошее, что они видели, слышали, думали и, по истечении месяца, давать ему на прочтение. Благодаря такой цензуре, отец всегда знал, что творилось в душах детей, и мог вовремя заметить и предотвратить грозившую им опасность. Так и случилось однажды с братом К.И. Александром, не исключенным из последнего класса семинарии лишь благодаря своевременно принятым отцом мерам.

Заботясь об умственном развитии детей, отец Невоструевых не забывал и религиозного их воспитания, постоянно внушая им «непрестанно молиться Богу»: «без Него, — говорил и писал он детям, — не увидишь ничего доброго». И эти уроки не проходили даром. Глубоко западая в отзывчивые детские сердца, они приносили плод сторицею, и мы знаем, что и К.И., и старший брат, Александр, были людьми высокой религиозности и одно время чувствовали склонность даже к аскетическим подвигам.

Вот и все, что известно о детстве К.И. и его домашнем воспитании. Когда последнее окончилось, мальчика определили в бурсу – Елабужское духовное училище, приходящим. Об этих годах жизни К.И. не сохранилось почти никаких сведений ни в его архиве, ни в различных о нем воспоминаниях. Е.В. Барсов рассказывает, правда, об одном случае из школьной жизни К.И., — именно о том, как он подал «делеку» на одно из первых мест в классе и занял его (В старой школе был обычай пересаживать учеников в разрядном списке в какое угодно время года. Если кто хотел выдвинуться, он писал на своей лучшей работе: «contendodelococumNN» и, в случае действительного превосходства работы, низвергал своего соперника). Однако этот факт не представляет собою ничего особенного и характерного для К.И., так как такие «делеки» подавались в то время очень часто и то же самое рассказывает о себе, например, Н.П. Гиляров-Платонов. Не больше дает и другое замечание того же Е.В. Барсова, отмечающее привязанность К.И. к рекреациям (о них он с любовью вспоминал даже в годы чудовского затворничества), так как кому же не свойственно в детские годы любить веселые прогулки в шумной товарищеской среде, на чистом, вольном воздухе. В дни этих прогулок и учителя и сам ректор сбрасывали свой грозный и неприступный вид и часто бывали с учениками, как равные. Вообще это были светлые дни в жизни старой школы, сильно скрашивавшие ее обычную неприглядно затхлую действительность, — дни, которых нельзя забыть старому бурсаку. Не мудрено, что их не забыл К.И.

Ничего не  известно нам и о школьных учителях К.И. и о тех результатах, какие дала школа, — о «школьных итогах», как говаривал Н.П. Гиляров-Платонов. Говоря вообще, тогдашняя школьная подготовка (низшая духовная школа) была очень слаба, так как училищные корпорации составлялись крайне неудовлетворительно. Ректором, обыкновенно, бывал какой-нибудь соборный протоиерей или благочинный; инспектором какой-нибудь приходской священник, исполнявший к тому же и преподавательскую обязанность; остальные учительские места занимали, большей частью, молодые студенты семинарий, смотревшие больше на сторону, следившие больше за вакантными священническими местами, чем за занятиями учеников и своею наукой. Для них учительство было лишь временным занятием, лишь средством выдвинуться перед епархиальным начальством и получить потом хороший приход, — неудивительно, что они относились к нему небрежно. К тому же и самая постановка преподавания в старой бурсе, все эти цензоры и аудиторы, облагавшие класс прямыми и косвенными налогами, сильно отбивали охоту учиться, а иногда и не давали для этого никакой возможности. И если так дело обстояло в близкой к Москве Коломне, то в далекой Вятке и захолустной Елабуге этого можно ожидать вполне (Не этим ли,  между прочим, объясняется и то, что К.И. был отдан не в Вятскую, а в Вифанскую (Московской губернии) семинарию, где он мог пользоваться советами и руководством брата? Само собой, что на такое решение могли повлиять и другие условия). Впрочем, что касается К.И., то эти невыгодные стороны тогдашней школы значительно умерялись для него отцовскими заботами и попечениями. С помощью отца дети Невоструевых учились прекрасно и по крайней мере двое из них были в академии и окончили ее в числе первых (Александр Иванович окончил академию 3 магистром, а Капитон Иванович 10-м).

По окончании курса училища, К.И. поступил в Вифанскую семинарию, где в то время служил его старший брат Александр Иванович. Под его руководством и прошли (не сполна впрочем) семинарские годы Невоструева (А.И. через два года после поступления брата (1832 г.) назначен был бакалавром М.Д.А. по кафедре греческого языка, в 1833 г. перемещен на историю, а в 1834 г. назначен ректором Коломенских училищ и соборным протоиереем города. В 1841 г. он был определен законоучителем Московского Александровского Института, но вскоре перешел в Казанский собор, где и оставался до самой смерти. Скончался 1 апреля 1872 г.)

Нелегко, наверное, досталось К.И. руководство старшего брата. Александр Иванович был человек старинного закала – суровый, жестокий. Сам воспитанник старой школы и сурового, требовательного отца, он очень строго относился к вверенным его попечению ученикам. Как воспитатель, он был сторонником строжайшей, чисто военной дисциплины и любил, чтобы все ходили у него «по струнке». Когда его назначили ректором в Коломну, он ввел в тамошней школе невиданные артикулы. С его приездом впервые появилось стояние не до конца ответа, а до приказания сесть, стояние «болваном» по целым неделям за неуспевание в науке, стояние опоздавшего под дверью так, чтобы «другой опоздавший болван разбил голову первому опоздавшему болвану», продолжительное стояние на коленях, усиленные «секуции». В его ректорство устраивалось даже нечто вроде «прохождения сквозь строй» или, как это называлось в бурсе, — «секуции со звонком» или «под звонком». Но, если так поступал он с подчиненными учениками, то, наверное, не слишком то мироволил он и брату. Во всяком случае он уже ни за что не терпел никаких упущений и пропускания уроков, ни за что не мог поощрять лени и «неделания», как это часто случается с влиятельными родственниками. Сам он был человек кабинета и удивительного трудолюбия, — того же несомненно он требовал и от своего брата. И не только эту замечательную усидчивость и трудолюбие передал он К.И., не только приучил его работать без устали, не покладая рук, — нет; он пересадил в него и еще одну замечательную черту своего характера: способность сполна отдаваться одному делу, посвящать ему все свои силы и ничего уже более не предпринимать, хотя бы новое занятие и сулило что-нибудь привлекательное. Посвятивши себя справе богослужебных книг и священного текста, А.И. не хотел уже знать ничего другого, решительно отказываясь от всяких видных должностей и почетных званий. Всю жизнь трудился он над этим и даже в дни болезни не покидал своих занятий…

Под такими то влияниями складывался характер К.И. С одной стороны, строгий, требовавший самой тщательной исполнительности, отец; с другой, — не менее требовательный брат, учивший усидчивости и трудолюбию, — умению работать. Их совокупными усилиями и выработался из К.И. неутомимый труженик науки, беззаветно преданный своему делу, всего себя отдавший ему и отдавший безкорыстно, во имя самого дела, а не ради «скверного прибытка» (в этом отношении очень характерно письмо К.И. к А.В. Горскому, по поводу последовавшего от него приглашения принять участие в работах по описанию рукописей Московской Синодальной библиотеки. Отказываясь от такой чести слабостью здоровья и недостаточностью исторической подготовки, К.И. в то же время и колеблется, «зная, что большая настоит в этом нужда» (письмо К.И. к А.В., от 3 июня 1849 г. в арх. Прот. А.В. Горского, в б-ке  М.Д.А.). И этот безкорыстный мотив всегда оставался девизом работ Капитона Ивановича. Материальные же расчеты, как и увидим ниже, никогда не имели для него существенного значения).

Значительную роль сыграла в деле воспитания К.И. и академия. В нее (Московскую Духовную Академию) он поступил в 1836 году и окончил ее курс в 1840 г. (XII курс), значит его пребывание здесь падает на самую светлую пору академического прошлого, на то время, когда во главе академии стояли такие лица, как Филарет Гумилевский (ректор Академии с 1835 по 1841 г.), прот. О.А. Голубинский, А.В. Горский и др. Особенно сильное влияние имели на К.И., как и на всю тогдашнюю академию, несомненно, Филарет и Александр Васильевич Горский. Филарет начал новую эру в академической науке. Он первый стал читать лекции на русском, а не на латинском языке, первый внес в богословие философский элемент вместо прежнего безраздельного  господства схоластики, первый выступил с новыми русского богословия приемами – критикой источников, филологическим анализом, с историей догматов веры и полемикой с противоположными учениями. Его лекции, по отзыву академического историка, были «серьезными и умными», они были содержательными, скажем мы, но что всего важнее, они будили мысль студентов, зажигали в них любовь к науке, направляли их к изучению каждого предмета по его первоисточникам. Незаменимым помощником в этой работе Филарет имел молодого бакалавра А.В. Горского, заместителя своего по кафедре общей церковной истории. Совокупными усилиями они сделали то, что в комнатах тогдашних студентов появились латинские и греческие фолианты и пергаменты, старые рукописи и древние книги, — студенты стали стремиться к строго-научной работе и даже положительно к научным открытиям. И это увлечение работой было настолько сильно, что преемнику Филарета, архимандриту Евсевию (Орхинскому), пришлось сдерживать студентов, постоянно внушать им: «побольше гуляйте и меньше сидите»… Да, то было время усиленных трудов, энергичной, кипучей и плодотворной работы. Сочинения в тогдашней Академии писались большие – по 50 и больше листов и требовали они огромной начитанности и основательной внешней обработки. Особенно много приходилось трудиться над последней: во главе академии стоял зоркий цензор митрополит Филарет, сам читавший многие сочинения, а он уж не терпел ни одного не ясного выражения, ни одного не продуманного слова. Он все боялся, что кто-то «смутится», боялся каких то «сомнений», и вот он придирался к словам, заставляя по несколько раз переписывать и даже перепечатывать сочинения (известно, например, дело о книге бакалавра Руднева, тянувшееся целых 25 лет). Естественно, что при таких условиях опасения за судьбу работы всегда было очень сильно, а это, несомненно, только осложняло дело, требуя страшной усидчивости и непрерывного труда. Большинство так и поступало, иногда даже во вред своему здоровью. Так шли дела в академии. Легко видеть, что для К.И. Невоструева эта ученая академическая атмосфера была родной стихией: в ней еще больше и лучше развивались и крепли те задатки неутомимого труженика науки, которые раньше были переданы ему братом, а еще раньше, в детстве, внедрены заботливым отцом. (В этом отношении очень интересны письма К.И. к А.В. Горскому чрез несколько лет по окончании курса. Чего-чего он ни задумывал, каких планов ни строил, чего ни хотел сделать! Хотелось ему и принять участие в переводе библии на русский язык (с еврейского подлинника), и написать толкование на какую-нибудь книгу Св.Писания, и составить порядочные учебники. Для этого он хотел было даже перевестись в Казань, полагая, что там лучше (чем в Симбирске работать и больше можно принести пользы другим, но ему не удалось. А сколько и как он трудился над составлением и обработкою своих лекций…). Из Академии К.И. вышел с жаждой широкой научной деятельности, с дивным навыком к работе; много он и сделал, и имя «богатыря-работника», данное ему в одной из поминальных статей, по отношению к нему отнюдь не является гиперболой.

II

Сибирские годы. Педагогическая деятельность. Начало занятий археологией.

По окончании академического курса К.И. был назначен преподавателем или, как называли тогда, «профессором» вновь открытой Симбирской семинарии. На место предназначения он явился осенью того же года (1840) и сначала произвел на учеников очень невыгодное впечатление. Хилый, тщедушный, небольшого роста, крайне при этом застенчивый, — он не обладал способностью кому бы то ни было импонировать, а его близорукость, сразу же замеченная учениками, сделала его положительно безоружным пред толпой классных буянов. Особенно его невзлюбили ветераны – обитатели т.н. классной «камчатки». Заметивши беззащитность учителя, они в первый же урок устроили такой шум и крик, так грубо оскорбляли К.И., что он принужден был окончить занятия до звонка. На другой день повторилось то же самое; потом дело пошло еще хуже… Наконец, безобразие на уроках сделалось невыносимым, и К.И., несмотря на все свое миролюбие, решился доложить о нем начальству. На его счастье к этому времени в Симбирск приехал новый (переведенный из Иркутска) инспектор А.М. Благовидов – человек решительный и энергичный. Он сразу же поставил семинарию в надлежащее положение. Наказавши виновных, он сменил бурсацкую аристократию в виде цензоров и прочих должностных лиц, учредил по столам ответственных старших, и мир на уроках нового учителя восстановился. Помимо этих чисто дисциплинарных мероприятий, инспектор постарался и разубедить учеников в их взгляде на нового наставника. Чрез цензора он постоянно внушал им, что их новый профессор – личность не совсем заурядная: магистр и самый лучший преподаватель по трудолюбию и знанию своего предмета. Ученики сначала были озадачены этим, так как лекции К.И., читаемые робким, прерывающимся голосом, по сплошь перечеркнутым тетрадкам, отнюдь не производили на них внушительного впечатления. Однако, когда пришло время экзаменов перед рождественскими каникулами, Преосвященный Симбирский Феодотий выразил свою благодарность именно новому наставнику и только ему. Ученики изумились еще более. Впрочем, внимательно прислушиваясь к лекциям К.И., они и сами вскоре оценили его по достоинству, полюбили его уроки и иногда даже жалели, что они слишком скоро кончаются. Одно только им не нравилось – это то, что К.И. слишком часто переделывал свои записки (печатных учебников тогда по многим предметам не было), так что им приходилось едва ли не каждый месяц переписывать все заново. Но от этого К.И. отказаться уж не мог, так как назначен он был на Священное Писание, патристику и еврейский язык – предметы, которые он сам называл «незнакомыми», и ему пришлось готовиться к преподаванию их уже на месте. Так шли дела в первые месяцы учительства К.И. С учениками после святок он примирился окончательно, чему не мало способствовало его радушие и внимательность к ним: по праздникам он приглашал некоторых из них к себе на чашку чая и много беседовал с ними; беседы эти, несомненно, передавались потом и другим, более и более усиливая популярность К.И. К концу года дело дошло даже до того, что в отношении популярности среди учеников К.И. стал соперничать с известным в Симбирске профессором Сбоевым, который славился красноречием.

Летом 1843 года К.И. задумал было переводиться в Казань: «там, писал он Ал.В-чу Горскому, представляется более средств к занятиям и образованию и, как я думаю, более можно доставить и другим пользы». Однако, соответствующие предметы в Казанской семинарии оказались занятыми и К.И. пришлось остаться в Симбирске. Впрочем , и здесь он скоро нашел себе дело по душе- занятие археологией и археографией.

Путешествуя летом 1843 года по Волге, К.И. пленился красотою края, в котором жил, и полюбил его. «Ах, какие там по Волге встречаются прелестные и величественные местоположения», — писал он Ал.В-чу Горскому. Какие гигантские горы – горы кремнистые, часто с необыкновенно великими непроходимыми пещерами, сторожат нашу царицу реку!. А под горами какие иногда стелятся прекрасные долины! Некогда сии горы и пещеры служили притоном разбойников, страшных для плывущих судов и воспетых в наших старинных песнях. С высоты гор невольно представляется мысль о чем-то безпредельном, далеком и вечном; земля и все земное исчезает под ногами, сердце томится и рвется неведомо куда»… Так восторгался К.И. чудною картиною Поволжья и здесь, в этих немногих словах восторга, уже сказывается в нем эта историческая и археологическая жилка, определившая впоследствии его судьбу: при взгляде на прелестный ландшафт его обнимало высокое чувство романтического томления «по неведомому», но мысль невольно, сама собой, обращалась к минувшим дням этого ландшафта, поднимала историческую завесу, воскрешала забытые образы стародавнего прошлого. Скоро эта склонность к историко-археологической работе обнаружилась и  более действительным образом. В консисторском архиве К.И. нашел несколько данных для истории симбирских церквей и монастырей, заинтересовался ими и тщательно их подобрал. Вначале он не предполагал серьезно заниматься этим делом, и вся указанная работа была выполнена им лишь для того, чтобы порадовать А.В. Горского, большого, как он знал, любителя всяких редких вещей и древних бумаг. К нему он и направил свои выписки и сопоставления. Однако, А.В., похваливши эти труды начинающего археолога, возвратил их назад с присоединением совета и впредь заниматься подобными исследованиями. Совет пал на добрую почву, и К.И. очень усердно занялся симбирскими, самарскими, ставропольскими о др. поволжскими древностями, совершая с этою целью почти ежегодные вакационные поездки по разным приволжским городам. Так было в 1844 году, в 1846, в 1847 и 1848 г., когда он посетил Ставрополь, Самару, Сингилей, Сызрань, Курныш и др. города и местечки. Преосвященный Феодотий очень сочувствовал этой работе К.И. и всячески ему помогал, ходатайствуя пред светскими властями об открытии доступа в казенные и городские архивные хранилища. Помимо этого он обещал (и, наверное, не раз исполнил это свое обещание) брать К.И. с собою во время объезда епархии, чтобы он мог лично и на месте ознакомиться с епархиальными древностями (За то К.И. и уважал и любил этого архипастыря. Когда он скончался, К.И. искренно оплакивал его и старательно заказывал в его память заупокойные литургии). При такой поддержке работы К.И. шли довольно успешно. Кроме того, что он собрал материалы для описания многих церквей и монастырей симбирского края и даже для общего описания Поволжья (В его архиве хранится даже карта Поволжья с обозначением древних церквей и сел, исполненная в красках студентом М.Унив. Петром Ефремовым), он отыскал еще в Самарском магистрате несколько новых данных для истории пугачевского бунта; в Ставрополе он нашел сведения о крещении калмык и основании города и вообще он признавался Ал.В-чу, что в его собраниях материалов есть акты, пригодные и для изданий археографической экспедиции и архивной комиссии. Верно это или нет –сказать трудно, так как симбирские его собрания понемногу растерялись и в его архиве остаются лишь несколько неважный копий, но, должно быть, ценное у него все-таки было, так как М.П. Погодин очень что-то добивался, чтобы Невоструев напечатал немного и в его «Москвитянине».

Не довольствуясь собственными трудами, К.И. старался привлечь к делу разработки местных древностей и своих учеников. Когда последние отъезжали на вакации, он поручал им тщательно осмотреть свои приходские храмы и, если можно, собрать кое-какие сведения о своих селах и городах,  или другие, ходячие о них легенды. Эти же ученики исполняли у него и роль писцов: 15 человек из них постоянно сидели у К.И. и работали под  его руководством над описанием какого-нибудь местного монастыря или храма. Вообще, приступивши к археологическим занятиям, К.И. попал в свою сферу, и дела шли у него успешно, — поддержка и помощь являлись отовсюду. В одну из своих вакационных поездок К.И. познакомился с богатыми симбирскими помещиками Языковыми, которые узнавши, род его занятий, приняли в нем большое участие. Помимо того, что они представили в его пользование свое обширное собрание рукописей и старинных актов, они хлопотали еще, чтобы он был назначен библиотекарем вновь открываемой в Симбирске Карамзинской библиотеки. Чрез их посредство К.И. сделался лично известным тогдашнему симбирскому губернатору, и последний очень добивался, чтобы Невоструев напечатал что-нибудь из истории местного края, обещая свое полное содействие.

Так шли сторонние занятия К.И.. Он был положительно завален разнообразнейшим археологическим материалом, постоянно копался в нем, неутомимо разбирая и сличая старые бумаги, и все же он был недоволен своим положением, — жаловался на скудость симбирских архивов. Ему хотелось иной работы-  пошире, поважнее, хотелось открыть что-нибудь, имеющее неместное только, а и общерусское значение, и вот его воображению представлялась Москва с ее древними книгохранилищами, и он всеми силами души стремился в нее. Однако, на его беду, ни в Московской, ни в Вифанской семинариях вакантных мест не оказывалось, и он поневоле принужден был сидеть в Симбирске. Впрочем, судьба скоро сжалилась над  ним, и он попал в Москву, хотя и не в качестве преподавателя какой-либо из двух ее семинарий.

Случилось это так.

III

Московские годы (1849-72). Работы по писанию рукописей Синодальной библиотеки. Ученые труды. Частная жизнь. Кончина.

В начале 1849 года митрополиту Филарету было донесено, что «некоторые светские люди» (между прочим, Вукол Мих. Ундольский и М.П. Погодин) хотят  во что бы то ни стало добиться доступа в Московскую Синодальную библиотеку с целью ее описания, причем сильно укоряют духовное начальство за то, что это не было сделано ранее и что библиотека, поэтому, совершенно недоступна (Эти «светские люди» взялись за дело основательно и хотели доложить о заброшенности библиотеки даже Государю). Встревоженный митрополит пишет тогдашнему ректору Московской Духовной Академии, архимандриту Алексию (Ржаницыну), чтобы тот отдал приказание цензору (тогда духовная цензура сосредоточена была в духовных академиях) не пропускать в печать ничего, касающегося синодальной библиотеки и в то же время предложил профессору Горскому, избравши себе помощников в возможно скором времени заняться составлением ученого ее описания. Посоветовавшись с ректором, А.В. согласился, а в помощники выбрал себе Капитона Ивановича Невоструева, о чем митрополит и сделал соответствующее представление Св.Синоду. 3 июня 1849 г. Александр Васильевич уведомил об этом и Невоструева. На это приглашение К.И. сначала ответил отказом, мотивируя его своею сильною привязанностью к богословским собственно наукам. Однако, как кажется, К.И. клеветал на себя, считая себя специалистом в области «собственно богословия». Его пристрастие и «большая способность» к богословским (отвлеченным) наукам были, наверное, не более как привычкой человека 9 лет делавшего одно и тоже дело. К тому же он еще сильно боялся ответственности за такое большое дело, да и вообще, по своей слабохарактерности, трусил перемены жизни и труда. Поэтому то он и начал всячески отговариваться.

Однако эти отговорки показались А.В. неудовлетворительными и в своих ответных письмах он основательно разбивает их. В-виду таких усиленных увещаний К.И. перестал отказываться и начал собираться в Москву. Извещая об этом А.В., он так мотивировал свое согласие: «Ваша рекомендация и обязанность безпрекословно повиноваться начальству, промыслом движимому, определяют меня к назначенным трудам… И как бы дело ни решилось: Божие приемлю назначение, потому успокоюсь и по мере сил моих буду трудиться»… Этого именно и ждал от него Горский, еще раньше внушая ему, что «начальство властно распоряжаться нами и помимо нашей воли для своих целей».

В конце августа 1849 года К.И. уже прибыл в Москву и предварительно посетил своего руководителя и принципала, Александра Васильевича. На этом первом совещании они сообща выяснили задачи и цели своей работы, ее метод и, до некоторой степени, ее характер, и К.И. отбыл в отведенную ему монашескую келью Чудова монастыря. Началась изумительная работа, длившаяся непрерывно более 20 лет (1849-1872 г.), — работа-подвиг. Уезжая в Москву, К.И., по его собственному признанию, долго боролся  с самим собой, боясь ответственности за такое сложное и большое дело, но, раз решившись, он хотел выполнить ее уже как следует и отдал на это все силы, всю энергию, — посвятил всю свою жизнь. Нужно только обратить внимание, что за 23 года непрерывного и тяжелого труда К.И. едва два-три раза выпросил себе шестинедельный «вакат», едва несколько раз побывал в Троицкой Лавре у (А.В. Горского) и лишь один раз (да и то с научной целью) в родной Елабуге, — чтобы вся его деятельность сразу же предстала во всей могучей привлекательности. Все это было бы, пожалуй, и неудивительно, если бы эта работа была связана с каким-нибудь почетным и независимым положением или, по крайней мере, хорошо оплачивалась, но в том-то и дело, что кроме вреда для здоровья, да различных неприятностей, К.И. не получал от нее ничего. Работая без устали, не покладая рук, — больше чем добросовестно, он никогда не был застрахован от того, чтобы всякий служащий на архиерейском подворье позволил сделать ему выговор, укорить за медлительность и вялость, а какой-нибудь приставник библиотеки не давал на дом книг, задерживая, таким образом, работу. Что же касается награды за работу, то К. Ив-чу выплачивались положительно нищенские (сравнительно с его трудом) оклады. Когда его вызывали в Москву, то обещали вознаградить тою же суммой, какую он получал в Симбирске, но это оказалось несбыточной мечтой и вместо Симбирских 1550 руб. в Москве ему дали сначала 375 руб., потом 528 р., и наконец, уже в последние годы 700 р. Так, «двадцать три года трудился он дни и ночи, отказывая себе во сне и одежде и питаясь пищей простого ремесленника».

На свою работу К.И. уделял ежедневно очень много времени – едва ли не весь день и, если случалось, что кто-нибудь отрывал его от занятий часов на 5-6, он запирался потом на несколько дней, никого не принимая и наверстывая потерянное время. Не довольствуясь занятиями в самой библиотеке, он тащил рукописи в свою убогую келью и там по вечерам и ночам шла та же упорная и кропотливая работа, возвышавшаяся иногда до положительного творчества.

Часто ставили вопрос: кто больше потрудился при описании синодальных рукописей — Горский или Невоструев и решали его до противоположности различно. Одни приписывали весь труд Горскому, а на Невоструева смотрели, как на чернорабочего; другие, наоборот, главною силой считали Невоструева; иные же занимали среднее положение, отдавая должное обоим. Не имея возможности входить здесь в решение этого вопроса, мы заметим, что для признания Невоструева только чернорабочим нет положительно никаких оснований. Напротив, из сохранившейся в архиве Горского огромной переписки его с Невоструевым совершенно очевидно, что К.И. вложил в описание много и чисто ученого труда: сам Горский не раз говаривал, что «без Невоструева не было бы такого описания».

Но не одним описанием рукописей прославил себя К.И. Помимо этого труда, которому он отдал всю жизнь, он работал еще (и в Москве) над симбирскими и вообще приволжскими древностями, писал рецензии на разные сочинения по поручению Академии наук (как ее член-корреспондент), издавал неизвестные до него редакции древнерусских оригинальных сочинений и переводов. И его труды были успешны: его «Слово Ипполита об антихристе» составило эпоху в истории полемики с старообрядческим расколом, а капитальнейший труд его о древнем Мстиславовом Евангелии доставил бы ему громадную известность, если бы несчастное стечение обстоятельств не помешало ему издать его полностью. Кроме этих трудов церковного характера, К.И. работал еще и в области гражданской археологии (К.И. даже сам ездил на раскопки Ананьинского могильника близ г.Елабуги и его исследование о нем поражает огромной эрудицией и учеными приемами), и сверх всего этого исполнял ученые поручения разных лиц, — больше всех, кажется, Макария Булгакова, впоследствии Митрополита Московского: он был безконечно добр в ученых и житейских отношениях и всегда готов был поделиться со всяким занимающимся наукой своими огромными сведениями.

Так жил и трудился К.И. Все время проходило у него в тяжелой и кропотливой работе, занятиях по различным библиотекам, в штудировании всевозможных книг по его специальности: он весь был поглощен «делом» и для каких-нибудь развлечений, — для личной жизни досуга у него не оставалось. Это очень тревожило его друзей, и А.В. Горский, например, не раз советовал ему быть поумереннее в занятиях, «стоять поближе к обществу, ходить хотя бы на публичные лекции» и т.д., но К.И. упорно стоял на своем, говоря, что «к обществу он хочет стоять в отношении лишь своими ничтожными и малогодными трудишками». И таких взглядов он держался всегда: «новостей, писал он Преосв.Савве уже в 1867 г., никаких не знаю, потому что почти нигде не бываю». Да, он весь был «дело». «Дыша свободою знания, говорит о нем Е.В. Барсов, философским взором смотрел он на жизнь общества и всего человечества. Труд он считал призванием человека, и история всех народов пред ним рисовалась ничем иным, как непрерывным и разнообразным движением всеобщего труда человеческого. Не к тому должны мы стремиться (сидит он в своей келье и рассуждает), чтобы трудами других пользоваться для своего удовольствия, но к тому, чтобы своею жизнью облегчать труды других».

Так рассуждал К.И., так он и поступал, и это не только в области науки,  а и в сфере повседневной жизни с ее невзгодами и передрягами, с ее горем и несчастьями. Получая сам около 500 руб. в год и приобретая на это скудное жалованье огромное количество русских и иностранных книг (у него составилась в конце концов прелестная библиотека, завещанная им Московской Духовной Академии), он все же нашел возможным отдать последние 200 руб. (сбереженные долгими лишениями на покупку одного редкого заграничного издания) в пользу раненых  восточную войну, а ежедневно он делился с кремлевскими нищими своим скудным обедом.

Сам довольствуясь небольшим содержанием, он всегда старался выдвинуть своих помощников-писцов, хлопотал о выдаче им наград, говоря, что лучше сам «хотел бы лишен быть всякого поощрения, нежели, чтобы видеть без сего эту утружденную, слабую и надеждами живущую братию. Даже приехавших в Академию сербских уроженцев И. Берича и Лазаря Богоевича он не оставлял без внимания и всячески им помогал (навещая во время болезни и оказывая им материальную поддержку): не даром же они писали ему восторженные благодарственные письма. Таков был К.И. в отношении к другим. В своей личной жизни он был верным последователем своего старшего друга, Горского: был человеком очень религиозным, глубоко-верующим, христианским аскетом. Это был, гласит надгробное слово свящ. В.Нечаева, «не просто благочестивый христианин, а христианин подвижник… Судьбы Божии привели его на жительство в Чудовскую обитель не для монашеского жития, а для ученых занятий, возложенных на него высшим духовным начальством, но братия святой обители знают, что он, хотя и не принадлежал к их чину, был однако образцом для них по строгому подвижническому житию, по точному исполнению церковных уставов, по любви к уединению и безмолвию, по ревности к молитве келейной и церковной. Из церкви он всегда выходил последним. Имя Божие всегда было у него на устах, и в минуты тяжких нестроений он всегда с надеждой обращался к Богу, полагая, что «он все устроит во благое». И такая надежда приносила ему утешение. Он скоро забывал обиды и еще усерднее принимался за дело, работал еще больше и многоплоднее. Удивительно, как только мог снести он такую массу труда…

Впрочем, конечно, этой усиленной работой он постоянно расстраивал свое здоровье, и без того не очень то завидное и надежное. Не говоря уже о всегда слабом его зрении, его постоянно мучили то ревматические боли, то какая то опасная болезнь горла, схваченная им еще в Симбирске. И та и другая болезнь держались всегда очень упорно, находя благоприятную для этого почву. и в общей слабости его организма, истощенного работой и безсонными ночами, и в плохом питании и неудобной и сырой квартире. А квартира у него, действительно, была нехорошая, и сам он жаловался, что лучшей ему не дают, предпочитая ему наместничьего келейника. «не можно против рожна прати», писал он по этому поводу Ал.В. Горскому, и большой грех взял на душу архим. Вениамин, позволивший себе так пренебрегать ученым тружеником.

Как бы там ни было, здоровье К.И. было всегда очень плохо, и болезни безпрепятственно прогрессировали. Во время приступов горловой болезни К.И. обычно перебирал все средства, редко, впрочем, получая какое-нибудь облегчение. Его постоянно окружали и аллопаты, и идропаты и гомеопаты. Все они смеялись друг над другом, зачеркивая прежние диагнозы и лечение, а больному делалось все хуже. Около 1872 г. доктор уже отказался лечить его, а в 1872 г.К.И. так сильно занемог, что не мог даже написать письма от слабости. У него открылась и водянка и болезнь печени; ему делали в клиниках операции, но здоровье его не поправлялось и даже, наоборот, после операций болезнь возвращалась с осложнением… 29 ноября 1872 года его не стало…

Так отошел в вечность «неутомимый труженик», «богатырь-работник», и лишь немногие из его знаемых посвятили его памяти теплое, задушевное слово. Печально оканчивается одно из них. «О, Русь, святая, широкая и православная! Еще ли так недостойно будут гибнуть у тебя лучшие труженики науки из-за теплого угла и куска хлеба». Да, это был именно труженик, но он был и лучшим человеком, в лучшем смысле этого слова. Его доброта была известна многим неимущим, которым уделял он от скромных крох своего оклада, а его добродушное внимание ко всякому искавшему научной помощи до сих пор еще памятно московским старожилам.

Жизнь К.И. представляет собою прекрасный образец ученого постоянства и верности своему призванию даже до гробовой доски. Как ни тяжела была его работа, каких неприятностей она ему ни приносила, — он не покидал ее (хотя и бывали случаи уйти на более легкую и почетную службу), он твердо стоял на своем, созидая «достойной чести памятник». И он создал его ценою своей жизни…

Побольше бы таких ученых тружеников!

Вл. Андреев

 

Из книги 
"Белов В.Н. (Составит.). Елабужский край в составе Вятской епархии — исторические и этнографические материалы. Серия «Духовная жизнь Елабуги – по страницам Вятских Епархиальных Ведомостей 1867-1916 гг.». Елабуга, Издание Елабужского Отделения 
Русского Географического Общества, 2015. –  с. 266"

ВЕВ № 1 1873 г. Января 1-го. Отдел духовно — литературный. Стр.31

29-го сентября сего ноября, в университетской клинике, в 12-м часу дня, после продолжительной и тяжелой болезни, скончался  член Российской Академии Наук и Общества Любителей Духовного Просвещения профессор Московской духовной семинарии Капитон Иванович Невоструев. Покойный известен в русской литературе своими замечательными открытиями и превосходными исследованиями в области церковной археологии. Достаточно указать на образцовое «Описание славянских рукописей Московской синодальной библиотеки», которое он составлял сначала с другим членом Академии Наук, А.В. Горским, а потом один, — и на издание «Слова св. Ипполита об антихристе», которого так не любят раскольники, чтобы показать какою глубокою эрудицией обладал рано погибший труженик. Капитон Иванович был урожденец Вятской губернии. По окончании курса в Московской духовной академии, он был назначен преподавателем в Симбирскую духовную семинарию, а оттуда был вызван в Москву для учено-археологических работ по части издания памятников древне-славянской духовной письменности. Тяжелую работу принял на себя покойный ученый и двадцать пять лет, если не более, трудился дни и ночи, отказывая себе во сне и одежде и питаясь пищей простого ремесленника. (Остатки обеда он раздавал нищим около Кремля). Из небольшого содержания, сначала 375 р. в год, в последние годы около 700 р. нужно было содержать и себя, и покупать ученые пособия, необходимые при учено-археологических изысканиях, а такого рода книжки приобретаются не только с большими издержками, но и с долгими поисками, потому что многого нет в открытой книжной продаже. Покойный Невоструев был бесконечно добр к другим в житейских и ученых отношениях. Он был всегда готов поделится со всякими занимающимися наукой своими огромными сведениями.

(Моск. Вед.).

Из книги 
"Белов В.Н. (Составит.). Елабужский край в составе Вятской епархии — исторические и этнографические материалы. Серия «Духовная жизнь Елабуги – по страницам Вятских Епархиальных Ведомостей 1867-1916 гг.». Елабуга, Издание Елабужского Отделения 
Русского Географического Общества, 2015. –  с. 266"

ВЕВ № 13, 1872 г. Июля 1-го. стр.291-297

1-го апреля сего года скончался протоирей Александр Иванович Невоструев, 65-ти лет, лицо во многих отношениях замечательное в современном Московском духовенстве.

Александр Иванович был сыном священника из Вятки. Родитель его, до того учитель Вятской семинарии, по тогдашнему времени имел сам хорошее образование; бывши на месте в Вятке и потом в Елабуге, он много читал и писал по разным предметам наук и по некоторым тогдашним вопросам духовенства; к детям своим был очень внимателен и строг, и с самого раннего детства вселил в сердце первенца своего Александра страх Божий и человеческий или стремление к всевозможной исправности.

Как только поступил  Александр в высшее отделение семинарии, отец писал ему и другому младшему с ним брату (Михаилу), чтоб они завели и всегда имели при себе памятные книжки для записи в них кратко, что где они читали, слышали или какие хорошие мысли самим приходили в голову, и потом на свободе, без излишних риторических украшений и логического расположения просто и естественно, не заботясь о каллиграфии, а с зачерками и поправками, если случится, излагали бы все это каждый в особой тетради, и по прошествии каждого месяца посылали сии тетради к нему на рассмотрение, не опасаясь с его стороны ни критики, ни выговора. При этом весьма справедливо замечал им родитель: это есть самый лучший способ быть ученым человеком, и в год вы научитесь гораздо более, нежели в 10 лет по правилам и настояниям сем. учителей. Александр Иванович строго соблюдал такое отцовское правило, и в семинарии и в академии, и после – на месте.

По окончании семинарского курса (1826 г.). Александр Иванович отправлен был в Московскую духовную академию и обучался в ней до 1830 года. «Старайтесь более всего беречь свое здоровье, писал ему сюда в первом письме родитель его, кто в молодости его разстроит, тому впереди мало бывает добра… Науки полезны при здравии телесном и душевном… Молитесь непрестанно Богу, без Него не увидишь ничего доброго». В академии А.И. кончил курс в числе первых магистров седьмого курса, вместе с покойным Филаретом, архиепископом Черниговским, и также покойным протоиреем Александром Ефимовичем Нечаевым. С Филаретом (до пострижения в монашество Дмитрием Григорьевичем Гумилевским), Александр Иванович находился в самых близких дружественных отношениях. Как искренние друзья, оба они взаимно друг другу обещались на старшем курсе принять монашество. Но когда Александр Иванович написал о сем к родителю своему, то встретил со стороны его сильное препятствие: родитель не благословлял его в звание монашества. Между сыном и отцем возникла по сему делу ученая переписка, — и сын, побежденный доводами, опытными советами и волею отца, склонявшего его в белое духовенство, оставил свою мысль, а друг его принял монашество с именем Филарета.

По окончании академического курса Александр Иванович два года (1830-1832) был профессором в Вифианской семинарии и потом два года бакалавром Московской духовной академии, по классу греческого языка и гражданской истории. За службу свою при академии он заслужил, не смотря на ее кратковременность, одобрительный отзыв начальства и денежную награду. Бывшие ученики его в семинарии и академии поминают его, как наставника, в исполнении обязанности точного и аккуратного, в преподавании вполне преданного делу, быстрого, энергичного, в отношении к слушателям строгого и  требовательного. Горячая речь, быстрые, острые замечания, частые вопросы ученикам, поправки, заметки, дополнения, разъяснения, делаемые на ответ, резкие замечания невнимательности, все это не давало дремать его слушателям и делало класс его временем живой и быстрой работы для всех. Не довольствуясь печатными учебниками и другими книгами, он обыкновенно сдавал ученикам собственные  записки по предметам им проходимым как в семинарии так и в академии, и все написанное им, говорят его ученики, отличалось определенностью и точностью, как в мысли, так и в выражении, вообще строгою обдуманностью.

Следующие семь лет (1834-1841 г.) он был протоиреем города Коломны, членом духовного правления, благочинным, ректором духовных училищ и преподавателем латинского языка с другими предметами. Потом столько же времени (1841-1848 г.) был законоучителем в Московском Александровском училище и вместе настоятелем церкви училища. Преподавание его и  здесь было такое же живое и энергическое, как и прежде; записки, и здесь им сдаваемые, при всей их краткости изложения, по содержанию были обширны и вполне приспособлены к разумению и состоянию воспитанниц. А так как, кроме того, он был вместе и духовным отцом воспитанниц, то уроки его получили сильный нравственный тон и имели большое влияние на нравственное образование воспитанниц. Как пастырь душ, он держал себя непринужденно, свободно высказывал свои мысли; оттого его нравственные замечания, при пылкости его характера, иногда были очень сильны и обличения беспощадны. Тем не менее его не только уважали и боялись, а искренне любили. Бывшие его ученицы (из которых некоторые начали уже пятый десяток своей жизни) сохранили доселе, можно сказать, детскую привязанность и доверие к нему.

Последние двадцать четыре года он был протоиреем Казанского собора. Здесь он между прочим имел обычай вести простые экспромтовые беседы с народом, по окончании всенощных бдений, или пред началом литургии, и народу приходило к нему много.

Награжден был скуфьею в 1845 г., камилавкою в 1850 г., наперсным крестом в 1854 г., орденом св. Анны 3-й степени в 1863 г., 2-й степени в 1869 г.

Покойный о. протоирей превосходно знал древние языки: латинский, греческий, и новые: французский, немецкий и английский, хорошо и еврейский. Он был человек кабинета и подвига, можно сказать, аскетического. Кроме церковных служб и несправляя никаких других общественных должностей, он постоянно был дома, никуда не выезжая и никого не визитуя, все почти время, с раннего утра до глубокого вечера, проводил в ученых занятиях стоя, и после обеда почти не давая себе никакого отдыха. Твердость и терпение его в этом отношении были удивительны. долгое время он никому ничего не говорил о своих занятиях, и только в последние годы сделался несколько откровеннее.  Большую часть времени он посвятил сравнению славянского текста Библии с греческим и еврейским, также и с новейшими переводами французским, немецким и английским, в последнее же время долго занимался сличением славянского текста богослужебных книг с греческим подлинником. Он задумал составить такой словарь, в котором бы видно было, как каждое слово греческое переведено в разных местах наших книг, с процитированием самых мест, и наоборот, какие слова греческие переводит одно и тоже наше славянское слово, также с указанием всех тех мест, где известное слово служит переводом разных греческих слов. Неизвестно, далеко ли продвинулась его работа: но он трудился много. Он говорил, что нужда в таком словаре, какой он предпринял составить, положительно чувствуется; что такой словарь должен послужить главным основанием при будущем пересмотре богослужебных книг. Этот пересмотр составлял любимую его мысль, о которой он любил говорить. Много покойный провел времени и в других ученых занятиях, например, много он трудился над пасхалией. Он выписывал большую часть наших духовных журналов, и в них многие статьи испещрены его заметками. Он много выписывал книг, и иногда очень дорогих. Таковы многотомные издания: Cursus Patrologiae completus, Cursus Theologiae completes, Cursus Sacrae Scripturae compietus, которые он пожертвовал в библиотеку Общества любителей духовного просвещения. Оставшаяся после него библиотека также, говорят, значительна. Во время юбилея Московской Духовной академии Александр Иванович сделал весьма значительное приношение Академии, а именно десять тысяч рублей. А в 1870 г. он представил епархиальному начальству билет такого же 10 тысяч. рубл. фонда, с тем, чтоб на проценты его содержался один из заштатных, преимущественно академического образования, бедных священников Московской епархии.

Покойный митрополит, Высокопреосвященнейший Филарет знал и весьма ценил ученость и трудолюбие Александра Ивановича и делал ему такие поручения, какие требовали именно учености и терпения. Так, ему было поручено издание Евангелия для Болгар, в древнем виде апракоса; ему же поручено было рассмотреть большое собрание книг и рукописей, взятых в одной раскольничей молельне. За исполнение последнего поручения  объявлена ему благодарность митрополита, с внесением ее в послужной список.

Характера покойный был самостоятельного и твердого, темперамента пылкого и горячего, настроения строго благочестивого, отчасти аскетического. Во всем любил он порядок, точность, аккуратность, отличавшие его, как говорят, когда еще он был студентом Моск. Академии. В жизни домашней был очень прост и умерен. Зал его служил ему и кабинетом и весь кругом обложен был разгнутыми фолиантами греческими и латинскими, также славянскими, киевскими и московскими, новопечатными и старопечатными книгами. А покойный с толстою тетрадью в руках переходил от фолианта к фолианту и записывал в свою тетрадь, что нужно. (Из Моск. Еп. Вед.).

Из книги 
"Белов В.Н. (Составит.). Елабужский край в составе Вятской епархии — исторические и этнографические материалы. Серия «Духовная жизнь Елабуги – по страницам Вятских Епархиальных Ведомостей 1867-1916 гг.». Елабуга, Издание Елабужского Отделения 
Русского Географического Общества, 2015. –  с. 266"

Григо́рий Его́рович Вереща́гин  — российский и советский писатель, просветитель-демократ и этнограф, священнослужитель.

Григорий Егорович (в некоторых документах — Георгиевич) Верещагин родился 11 октября 1851 года в селе Полом (ныне Кезский район Удмуртии) в семье крестьянина. Грамоте выучился в родном селе. С детских лет интересовался народным творчеством, литературой, увлекался живописью, ремеслами, пением, искусно играл на русской гармошке, гитаре и фисгармонии. Окончил Сарапульское реальное училище (1870). Учительствовал в земских школах в селах Сосновка, Шаркан и деревне Ляльшур Сарапульского уезда. В конце XIX века принял духовный сан. Сначала был диаконом кладбищенской церкви в городе Елабуге, с 1900 по 1927 гг. — священником в селе Бураново этого же уезда. Духовного звания лишен в 1927 г. В Бураново одновременно работал и в местной земской школе. Воспитанники Г. Верещагина К. М. Баушев, И. Д. Дмитриев-Кельда и Я. Т. Чазов стали в годы Советской власти кандидатами наук. Последние три года Г. Верещагин с женой жил в Ижевске. Умер 27 августа 1930 г.

Верещагин в течение полустолетия занимался изучением жизни и быта удмуртского и русского населения Удмуртии, причем экспедиции проводил на собственные средства. Материалы экспедиций использованы в монографиях «Вотяки Сосновского края» и «Вотяки Сарапульского уезда Вятской губернии», вышедших в серии «Записки Императорского русского географического общества» в Санкт-Петербурге в 1886 и 1889 гг. Обе монографии отмечены серебряными медалями ИРГО, а автор их в декабре 1888 г. был избран в члены-сотрудники этого общества. Участвовал в проведении Всероссийской переписи населения 1897 года в качестве переписчика по Глазовскому уезду.

Г. Верещагин оказывал активное содействие в подготовке экспонатов для научно-промышленных и сельскохозяйственных выставок, проводившихся в Вятке, Казани и Ижевске, и для краеведческих музеев в Сарапуле и Ижевске.

Г. Верещагин участвовал в судебном процессе по «делу мултанских вотяков», куда он приглашался из Ляльшура в качестве этнографа-эксперта со стороны защиты. Его экспертизы высоко оценил русский писатель-гуманист В. Г. Короленко, присутствовавший на суде в 1895 г. как журналист и в 1896 г. как адвокат.

Все этнографические работы Г. Верещагин писал в беллетризованной форме, но как художник он проявил свой талант в собственно литературных произведениях, созданных на русском и удмуртском языках. О нём первым как о поэте писал венгерский академик Бернат Мункачи после личного знакомства в 1885 г. в селе Шаркан. Как литератор Г. Верещагин характеризуется и в редакционной статье «Календаря и памятной книжки Вятской губернии на 1897 год», а также в статье об истоках удмуртской художественной литературы писателя Кедра Митрея, напечатанной в 1929 г. в глазовской уездной газете «Выль гурт» («Новая деревня»).

Поныне не утратили актуальности наблюдения и идеи, высказанные Г. Верещагиным в литературоведческом труде — брошюре «О книгах на вотском языке», изданной в Вятке в 1895 г., где автор подверг обстоятельному анализу всю религиозную и светскую литературу, выпущенную на удмуртском языке. Г. Верещагин с первых дней Октябрьской революции принял Советскую власть, одобрял её национальную политику и активно включился в осуществление задач культурной революции в Удмуртии. Участвовал в работе 1 Всероссийского съезда удмуртов, состоявшегося в 1918 г. в Елабуге. В 1921 г. в Ижевске на Первом съезде писателей Удмуртии выступил с докладом о происхождении уд­муртского народа. Успешно трудился над составлением удмуртско-русского и русско-удмуртского словарей, печа­тался в «Трудах Научного общества по изучению Вотского края» и в газете удмуртских большевиков «Гудыри». Ныне Г. Верещагин признан отечественными и зарубежными учеными первым крупным удмуртским писателем, просветителем и учёным.

Произведения Г. Верещагина переведены на русский, татарский, эстонский и венгерский языки. В осмыслении и оценке его литературной и научно-педагогической деятельности большую роль сыграла научно-практическая конференция, проведенная в связи со 125-летием со дня его рождения по инициативе Удмуртского НИИ и Удмуртского госуниверситета.

Среди многочисленных литературных и научных трудов Г.Е.Верещагина с точки зрения Елабужской истории представляют особый интерес две его работы: очерк «Елабужское Чортово городище» (Опубликованный в «Известиях Сарапульского земского музея», в.1. Сарапул. 1911 г. с.5-16) и «Прикамские юродивые». Последний очерк,  опубликованный в 1909 году в «Вятских Епархиальных ведомостях» мы и предлагаем вниманию наших читателей.