Из книги: "Белов В.Н. «Кавалерист-девица» глазами современников. Библиографическое исследование печатных источников XIX – начала ХХ вв. о Надежде Андреевне Дуровой./ В.Н.Белов, Елабуга, Издание Елабужского Отделения Русского Географического Общества, 2014. – 311 с."
Дело. Журнал литературно-политический. Год 13-й. № 12. С.-Пб., типография Г. Благосветова. По Надеждинской улице, дом № 39, 1879 стр. 255-259
Статья «Историки-романисты и историки-журналисты». Об историческом романе Мордовцева «Двенадцатый год».
…В «Девятнадцатом годе» мечтания о груди не дают автору покоя и заставляют его в изображении этой ужасной военной эпохи говорить не столько о кровавой борьбе, о битвах, о разорении народа, сколько о той-же груди, которую не уложишь и в величенную шапку. Для этого на первый план поставлена у него известная кавалерист-девица Дурова. Кто такая была эта кавалерист-девица – теперь известно вполне достоверно. Она была дочь коллежского советника Дурова, жившего в Сарапуле, но вовсе не девица, а жена некоего Чернова. Надежда Чернова бежала из дому не потому, что ее увлек в армию воинственный патриотизм, «по семейным несогласиям принуждена была скрыться из дому и от родных своих» и потом уже поступила на военную службу по именем Александра Соколова («Руск. Архив», 1872, 2043). Но эта Надежда Чернова, как женщина уже много вытерпевшая в жизни и видавшая виды, показалась г. Мордовцеву недостаточно пикантною, и он превратил ее в девочку, будто-бы развившуюся воинственно под влиянием обстановки в доме ее отца, отставного гусара. Она, видите-ли, родилась на походе; мать ждала сына, и до того возненавидела девочку, что однажды «выбросила ее из окна кареты прямо под копыта гусарских коней» (II, 310). Девочка «выросла на конюшне». «Вместо игрушек, она требовала пистолета, с плачем прося позволения пощелкать им. По дому только и слышалась ее команда: «эскадрон направо! Заезжай! С места марш-марш!» (Стр.11). Но удивительное дело: воспитанная в гусарской конюшне девочка, как рассказывает романист-художник в конце 2-й части романа, в начале первой появляется слабенькою, робкою провинциальною барышнею, которую увлекают на войну не солдатские наклонности, привитые воспитанием, а романтические мечты о борьбе с самим Наполеоном. Но изобразить Чернову бой-бабой, какою ее должно было создать изображенное Мордовцевым воспитание, ему не захотелось, потому что такая женщина в кругу солдат представляла бы мало поводов к пикантным намекам и старческим слюнкам… Неопытная же девочка – другое дело, и по поводу ее каждою главу романа можно украсить занимательной картинкой.
Картина 1-я. Ночь перед бегством Надежды из дому. «Девочка снимает с себя капот и остается в одной беленькой сорочке. Так она кажется еще моложе – совсем ребенок. Потом берет со стола ножницы, подносит их к своей белокурой, совсем растрепавшейся косе… «Теперь я совсем казаченок, шепчет она, глядя на себя в зеркало: — совсем выросток казачий, и лицо у меня другое – никто не узнает, что я девка, барышня…». Но вдруг румянец заливает ее бледные щеки: сорочка спустилась до плеч и открыла ее белые девические груди, небольшие, но круглые, упругие… «Ах противные… вот где я женщина… но я вас затяну в чекмень – никто не увидит, никто не догадается, что там, под чекменем… И женскую сорочку долой – у меня припасена мужская…» (февраль, с.5-6).
Картина 2-я. Прибытие в полк. Дурова сидит в избе среди офицеров. Жарко. Ей говорят: расстегните чекмень – оставайтесь в одной рубашке: мы свои люди». – Шутка сказать – расстегните чекмень! А что под чекменем-то? Рубашка?.. То-то и есть, что противная рубашка выдаст тайну… заметно будет..» (id., 19).
Картина 3-я. Поход. Дурова, подружившись с уланским офицером Грековым спит. Греков встает и тихонько подходит к товарищу. Тот лежит на спине, голова закинута назад. Шевелятся только губы у сонного да грудь высоко поднимается… Что за чудо? Греков себе не верит.. Ему и прежде казалось, что у этого стройненького, перетянутого в рюмочку, женоподобного Дурова, при всей его тонкине и жидковатости, грудь казалась очень высокою, соколиною; но теперь он положительно видел, что под чекменем вздымаются и опускаются женские груди. Форма груди совсем женская, и овал у талии, закругления к бедрам – совсем не мужские..».
Картина 4-я. Сцена первой любви Грекова и Дуровой. Ну тут «роскошная грудь» и т.д. следует по положению…..[1]
…Рассказывая всякую всячину о ничтожной личности Черновой, г. Мордовцев хотя и выводит на сцену целые сотни деятелей того времени, даже таких, как батальонная собачка Жучка, или кот Бонапартушка, Робеспьерка волкодав, пес Вольтерка и т.д. (III, 469), но ни о ком не говорит обстоятельно, ничьего портрета не изображает вполне. Коню Дуровой, напр., Алкиду, отведено больше места и посвящено больше внимания, чем Наполеону, и, нужно отдать справедливость г. Мордовцеву, изображение Алкида, его ума, привязанности к хозяину, гордого, независимого характера, пожалуй даже патриотизма, сделано превосходно…..
[1] Далее рецензент приводит еще несколько «картин» — выдержек из романа «Двенадцатый год» в которых имеется упоминание груди Дуровой, которые мы отпускаем в виду ненужности. Отношение рецензента к автору и рецензируемому произведению. Закончим публикацию выдержки из статьи небольшим нижеследующим фрагментом.
Н.Ш. Бесплодная Нива. Дело. Год четырнадцатый. № 10 (Октябрь), СПб, 1880 стр.53-61
…. Г. Мордовцев избирает осью своего романа личность, к которой никак ни приурочишь ни политической, ни общественной идеи. А в то-же время чутье правды не позволяет навязать герою подвигов, для которых у него не было соответственных идей. Осью романа г. Мордовцева служит Дурова, и он называет ее русской Иоанной д,Арк. Но разве Дурова служит центром тяготения двенадцатого года и разве около нее двигаются события? Иоанна д,Арк была действительно центром общего возбуждения; она явилась в момент общего упадка духа, чтоб воодушевить войско и народ, и достигла этого. Она предводительствовала войсками, она возбудила народную войну, она явилась общим ангелом-хранителем, в которого все верили, которому все молились. Но что такое Дурова? Не более, как маленькая горячая головка, увлеченная общим водоворотом, песчинка, потерявшаяся среди тысячи других песчинок и не имевшая никакого влияния ни на ход, ни на характер событий. Не будь Дуровой, двенадцатый год остался бы тем-же двенадцатым годом и ничего бы в нем не изменилось, тогда как без Иоанны д,Арк изменилась бы судьба Франции. Но предположим, что наша Дурова – действительно — Иоанна д,Арк. Как же поступает г.Мордовцев с этой святыней и в какое положение он ее ставит?
Г. Мордовцев назвал свой роман «Двенадцатым годом», но двенадцатому году у него посвящена только третья часть, а в первых двух он говорит о войне 1807 года и о финляндской войне. Говорить о них заставила его та-же Дурова, т.е. русская Иоанна д,Арк, выступившая на сцену в 1807 году. Не будь центром тяготения Дурова, конечно, явилось-бы и большее соответствие частей, отвечающее заглавию романа. Предположим, однако, что соответствие частей не зависело от г.Мордовцева и он оборвал свой роман по каким-нибудь внешним причинам. Наш вопрос в том, насколько с именем Дуровой можно связать политические и общественные идеи и сделать ее сосредоточием событий. Дурова – скорее болезненный продукт русской жизни, чем здоровая сила. Она изуродованная, искалеченная, сломленная и погибшая женщина, из-за которой можно обвинить многие порядки, царящие и до сих пор в русской семье, но женщина, которую нельзя превращать ни в какого пионера и жизнь которой не может и не должна быть ни для кого примером. Пользуясь дневником Дуровой, г. Мордовцев влагает в ее уста такие признания. Казаку Грекову, который очень привязался к ней, она говорит, что судьба ее была горькая и странная. Родилась она на походе. Ее матери хотелось родить мальчика, и когда вместо него родилась дочь, он ее возненавидела. Однажды, когда больная Дурова сильно раскричалась и не давала матери спать – это было на марше – мать ее, выведенная из терпения, велела выбросить ее из кареты под копыта гусарских лошадей. После этого отец Дуровой поручил ее воспитание солдатам своего эскадрона и отдал на попечение флангового гусара. Выросши в конюшне, Дурова подражала во всем своему пестуну-гусару, считая его идеалом. «Но, Боже мой, говорит Дурова, — разве я была виновата в этом изуродовании моей природы, моих наклонностей?». Иоанны д,Арк воспитывались не уродованием, а воспитанием наклонностей. В них с младенчества западала какая-нибудь идея, не частная а общая, не личная, а всечеловеческая. У Дуровой-же от домашнего гнета явилась только одна мысль – о личном освобождении. «О, вы, мужчины, не знаете, что значит свобода для женщины», говорит Дурова, а может быть, за нее г. Мордовцев. Но предположим, что это говорит Дурова. Г.Мордовцев, желая возвести Дурову в идею, говорит, что в гусарстве и уланстве она искала в сущности того, чего нынешние девушки наши ищут на фельдшерских и медицинских курсах, в гимназиях, на так-называемых университетских курсах. Она искала признания за женщиной человеческих прав м завоевала себе свободу, как она умела. Но вот Дурова достигает своего. Она может идти куда хочет, делать, что желает; никто не вторгается в ее душу, никто не стесняет ее личной независимости. Так-ли росла и слогалась Иоанна д,Арк и к тому-ли она стремилась? Сам Мордовцев, наконец, заставляет Дурову сознаться. Что она гналась за фикцией и что в ее порыве и в поведении заключалась очень маленькая личная идея, несознанная, неразработанная и лишенная всяких устоев. Иоанна д,Арк не сламывалась и ее верования и симпатии, как и ее идеалы, оставались твердыми и постоянными. С Дуровой-же, после знакомства с Сперанским и поездки в Петербург, совершилось какое-то медленное, но окончательное разложение. «Ее прежние идеалы шатались, падали, разбивались в дребезги, как глиняные статуэтки, а новые слагались неясно, не вполне очерченные. Ей казалось, что она ходит по дорогим обломкам, ищет чего-то еще более дорогого, но сомнение, недостаток прежней веры словно паутиной застилает перед ней и прошлое, то, что в нем казалось святым, и настоящее – тот путь, по которому она шла, подавленная сомнениями. И она завидовала той детской светлости, с которой другие смотрели на жизнь. Она завидовала Бурцеву, для которого не было неразрешенных вопросов жизни. Девочкой она жаждала свободы, она не хотела быть рабой условных приличий – и вот она свободна. Но свобода эта опять какая-то условная, украденная… Кроме того, она и другим, глубоко затаенным чувством осознавала, что она женщина. Она теперь только, когда казак греков после финляндской компании ушел с своим полком на Дон, — теперь только поняла она, как слаба она, как ничтожна ее мнимая свобода и как ничтожно ее геройство перед простым человеческим чувством». Ох, это простое человеческое чувство! И всегда-то оно замешается, и всегда оно станет поперек, и всегда оно испортит. Испортит не только русскую жизнь, но и русский роман. Французской Иоанне д,Арк это чувство не было нужно и она им не испортила своего дела; у русской Иоанны д,Арк одно это чувство и было сосредоточием жизни. Положим, что по женскому пониманию причин исторических явлений все это верно.Но зачем понадобилось г. Мордовцеву закончить сцену на стр. 69 и 70 второй части так, как он ее заканчивает? Описав исповедь Дуровой казаку Грекову, г. Мордовцев заключает сцену так: «и казацкие и уланские губы соединились. Ну, а дальше как следует: это всякий знает». Ни один человек с чувством, даже при самом мелком понимании явлений жизни и человеческих побуждений, не позволил-бы себе ничего подобного этой ненужной и бесцельной грубости…..[1]
[1] На этом рецензент заканчивает рассуждения о Дуровой – как прообразе рецензируемого романа, так и о Дуровой – героини романа, в связи с чем и мы, решились ограничиться приведенным фрагментом статьи, как наиболее интересным и тематически подходящим к формату нашего библиографического исследования, — В.Б.