Кулыгинский П.Н. Пугачевцы и Пугачев в Тресвятском-Елабуге в 1773 – 1774 гг

Из книги: 
"Белов В.Н. Елабужский край на страницах печатных изданий Российской Империи. 
Библиографическое исследование. /- М: Издат. «Перо», 2014. – 428 с."

Кулыгинский П.Н. Пугачевцы и Пугачев в Тресвятском-Елабуге в 1773 – 1774 гг. (Очерк составленный в 1845 г. священ. П.Н.Кулыгинским. Русская старина. Ежемесячное историческое издание. Февраль 1882 год. СПб., типография В.С. Балашева, 1882  стр.291-312

Одна из замечательных исторических работ настоятеля одного из Елабужских храмов – Покровского, священника Петра Никитича Кулыгинского ставшая ныне практически хрестоматийной. Она использована   в книге И.В.Шишкина «История города Елабуги», полностью или частично перепечатана и в современных изданиях. Любопытно, что даже современные исследователи указывают на этот источник, как на первую и единственную дореволюционную публикацию рукописи П.Н.Кулыгинского. Первопричиной данного заблуждения явилось примечание настоятеля-священника села Березовского, Орловского уезда Вятской губернии Петра Макаровича Макарова, который и «сообщил» рукопись П.Н.Кулыгинского редактору «Русской Старины». В нем он, в частности, пишет, что «Рукописный подлинник сего описания мне случайно достался от тестя моего, умершего священника Николая Захарова Курочкина, некогда бывшего знакомым с автором сего описания, священником Кулыгинским. Но как не доводилось мне видеть в печати оное описание, да и едва ли где оно напечатано, потому покорнейше прошу редактора многоуважаемого журнала «Русская Старина» дать место оному описанию в своем журнале».

Между тем первой публикацией данной работы следует считать опубликование ее в «Вятских губернских ведомостях», где она печаталась в 1845 году на протяжении 6-ти выпусков (с № 3 по № 8), под оригинальным авторским названием «Трехсвятское село или нынешняя Елабуга, во время Пугачева».

Данная работа полностью напечатана в некоторых современных краеведческих изданиях в виду чего, считаю возможным ограничится сказанным без цитирования самого очерка.

 

ПУГАЧЕВЦЫ И ПУГАЧЕВ В ТРЕХСВЯТСКОМ-ЕЛАБУГЕ[1]

 

l.

Есть пословица при виде беспорядка: «как Мамай воевал», — но здесь в Вят­ской губ., вместо Мамай, чаще говорят Пугач, потому что первая эпоха, и по вре­мени и по театру действий, слишком от нас отдалена, а второй остались еще (в 1845 г.) живые свидетели, хотя и не многие. Умершие деды и отцы врезали ее в па­мяти внуков и детей. Даже, если вы встретите здесь старика и спросите, сколько ему лет — вам, наверное, ответят: «я в Пугачевщину был стольких-то лет, или ро­дился после Пугачевщины спустя столько-то». Следовательно, чтоб определить ему лета, надо знать, в котором году был здесь Пугачев.

После этого, странно, что в описаниях Пугачевского бунта поименованы кре­пости, города и села, разоренные этим самозванцем, даже перечислены жертвы его неистовства, но о Елабуге не сказано ни слова, хотя жители ее довольно страдали от мятежников и видели самого их предводителя в стенах своих.

Впрочем, такое забвение о Елабуге не без причины: здесь не было резни, как в других местах, здесь угодно было Господу явить чудо. — Вот как об этом расска­зывают, не только здешние жители, но и окрестных селений, а их рассказы можно почесть вероятными, потому что событие близко к нашим временам.

Во время Пугачева Елабуга еще не была городом и называлась селом Тресвятским, которое принадлежало Казанской губернии.

В нем было три церкви: Спасская, Покровская и Николаевская.

Пугачев, явившись на Яике и значительно усилившись, угрожал Оренбургу. Тогда же, как пишет А.С. Пушкин, губернии: Казанская, Нижегородская и Астра­ханская были наполнены шайками мятежников. Правительство встревожилось и, письменными увещаниями, чрез духовенство и чиновников, старалось успокоить народ и потушить пламя бунта.

Ноябрь месяц 1773 года есть начало страданий жителей с. Тресвятского. Из Оренбургской губернии, из-за Камы, явились сюда первые вестники бунта. Их было не более ста человек. Как важные чиновники, они, подъехавши с луговой сторо­ны к селу, стали от него в отдалении и потребовали к себе жителей для перегово­ров. Те не прекословили и выслали своих доверенных. Лишь только сии явились, как один из бунтовщиков, вероятно, грамотный, а может быть, более других дерз­кий, вызвался прочитать указ самозванца и, указывая на бумагу, прибитую к де­реву, кричал во всю мочь, чтоб они покорились императору Петру Ш-му, кото­рый с многочисленным войском находится в Оренбургской губернии. В против­ном случае, должны страшиться его гнева: селение будет разграблено, выжжено и самые жители будут истреблены. Тресвятчане, вразумленные увещаниями началь­ства, сказали, что они присягали императрице и не нарушат своей присяги и гото­вы защищаться. Село, как увидим далее, с одной стороны было укреплено валом и могло противиться таким ничтожным неприятелям.

После такого ответа, мятежники опять удалились за Каму. Жители Тресвятского, зная, что тем дело не кончится, отнеслись в губернский город, с известием, что здесь явились шайки Пугачева и что жители нуждаются в помощи.

Между тем отовсюду приходили в село не радостные вести, особенно из-за Камы, об усилении самозванца. В это время, один из жителей Тресвятского, нашелся пре­датель, Алексашка Бурмистров. Он был нравственности самой дурной, дерзок, си­лен, росту высокого, словом, имел все качества душевные и телесные, составляю­щие разбойника. Услыша о мятеже, он стаскался за Каму и прибыл оттуда в казац­кой одежде, сказывая, что он полковник его величества, и начал разглашать самые нелепые слухи, сколько его ни уговаривали, чтобы он обуздал свой язык и снял с себя позорный чин полковника самозванца, но ничто его не вразумляло. — В одно время, здесь, у богатого человека, были крестины, — он не побоялся придти в соб­рание и так дерзко обращался, что буйство его, относительно законной власти, вы­шло из границ. Духовные лица, а именно: протоиерей Иоанн Александров, пятиде­сятилетний старец, священники: Григорий Яковлев Троянский и Федот Романов, по­сле бесполезных увещаний, вздумали его схватить и представить майору, о котором был уже слух, что он, с ротою солдат, был недалеко от Елабуги, отряженный из Ка­зани, по получении известия о явившихся здесь шайках Пугачева.

При помощи жителей, они его взяли, связали, посадили в куль и повезли, как залог верности престолу. Радуясь, что остановили зло, бесчестившее их паству, они прибыли в село Танайку, находящееся отсюда в 8 верстах, где уже проявлялся дух возмущения. Народ, видя такое явление, из любопытства, собрался, во множест­ве, к тому дому, где они остановились. Услышав шум говорящего народа, Бурми­стров закричал в куле:

— «Батюшки, народ православный! Я полковник государя Петра Феодорови-ча; не выдайте! Злодеи меня хотят погубить!»

Таким отчаянным воплем он возбудил жителей к жалости; они его выпусти­ли из куля и развязали веревки. Получив свободу, изменник не много употребил труда склонить на свою сторону народ, и без того колебавшийся. Тогда вся ярость жителей обратилась на духовных; Танаевцы их били, таскали по земле, пинали и, наконец, посадили в тот же куль, в котором сидел Бурмистров, чтобы в нем опус­тить их в Каму. Но Бог сохранил их: из Танаевцев нашлись старики поумнее, ко­торые положили в совете, что им не дано права судить и губить, а лучше предста­вить виновных самому государю, — так величали самозванца заблуждавшиеся жи­тели. Такой совет одержал верх, и бедных защитников державной власти, связав­ши, повезли за Каму, в Оренбургскую губернию, где находился Пугачев.

Во время путешествия их били по щекам, оплевывали, таскали за волосы, не раз накладывали на шеи веревки, чтобы задавить, не раз намеревались отрубить голо­вы, — всему этому причиною был окаянный изменник. Невинные страдальцы, видя безнадежное свое положение, молились Богу и часто временно исповедывали друг другу грехи свои. Злодеи долго перевозили их из места в место, таскали на протя­жении 200 верст и, наконец, довезли до крепости, которую здешние назвали Нагай-бак. Эта крепость обложена была партиями Пугачева, но еще держалась. Начальник оной, услыша о бедственном состоянии духовных, принял в них участие. Не могши взять силою, он вступил с бунтовщиками в переговоры, чрез посторонних людей, и выручил страдальцев из плена, чрез деньги. Мученики, как можно их назвать по претерпленным ими страданиям, возвратились домой в конце великого поста, тяж­ко страдая в продолжение 5 месяцев. А окаянный Бурмистров едва ли не до конца разыгрывал роль Иуды предателя. Близ Нагайбака он присоединился к толпам Пу­гачева и сам ли удавился, или был кем удавлен — как бунтовщик — не известно, но только не возвращался на родину и не оставил по себе ни роду, ни племени.

В конце ноября 1773 года явились в окрестностях села шайки Пугачева, состоя­щие из казаков, татар и башкирцев. Они, именем Петра Ш-го, заставляли поко­ряться самозванцу. Окрестные села, как-то: Челны, Сарали, Качка, Танайка и все деревни, ближайшие к Елабуге, не имея силы противиться, сдались. Большое село Танайка особенно прославило, или лучше сказать, постыдило себя: в нем основал­ся главный притон разбойников. Таким образом, село Тресвятское осталось только одно на стороне законной власти, и жители его решились защищаться, хотя сред­ства к тому довольно были недостаточны.

Сами они ничего не смыслили в военных делах. Оружием их было: несколь­ко охотничьих ружей и малая часть бердышей, которые и доселе (1845 г.) хранят­ся и, ржавчиною своею, свидетельствуют о своей давности. Улицы и переулки, с запада и севера, заставили поленницами (а дровами, обыкновенно, запасались на зиму). К востоку, там, где прежде была деревянная, а ныне каменная Николаев­ская церковь, находилась крепость, с земляным валом и пятью деревянными баш­нями, чего ныне и следов не видно. Таковые укрепления были устроены еще ра­нее Пугачевщины, для защиты от разбойников, которые, в прошедшем столетии, во множестве, плавали по Каме и грабили набережные селения, а более от наше­ствия башкирцев, которых граница в древнее время была отсюда, за Камой, не бо­лее 30 верст. Из среды своей Тресвятчане избрали способных людей, поставили их на военную ногу и учредили, чтобы денно и нощно были караулы. К таким спосо­бам присоединялась надежда, что они не останутся без помощи от правительст­ва, а более всего возлагали надежду на Бога Спасителя. И Бог послал им человека, необходимого в это смутное время.

Из Казани прибыл майор, прозванием Пермский, с ротою солдат, состоящею из ста человек, с барабанщиком, с ружьями и пушкою, отряженный для защиты Тресвятского и для удержания дальнейшего разлива в здешних местах Пугачевских скопищ. Но что эта за защита!

Впрочем, и авангард армии самозванца не мог похвалиться грозным воинским видом. Казаки, татары и башкирцы почти не имели огнестрельного оружия и ко­пий с железными наконечниками. Но жителей села более беспокоили крестьяне сдавшихся селений. Они, чтобы показаться тоже воинами, обвострили лутошки (то есть липовые палки, с которых содрали лыки себе для лаптей), и чтобы при­дать им вид копий, верхушки замарали сажей или обожгли, и страшны были сво­ею многочисленностью.

Село Тресвятское издавна было торговым местом: хорошее местоположение благоприятствовало тому. Кама, текущая недалеко, а во время разлива прибли­жающаяся к самому селению, была не последним средством для оборотов торговли. Еще с незапамятных времен, болгары, карфагеняне здешних краев, не упустили из вида это место. Чтобы все отрасли здешней промышленности прибрать в свои руки и владеть рекою, они выстроили городок, близ нынешней Елабуги, которо­го остаток и ныне известен под именем Чертова городища. Жители окрестных сел и деревень привозили сюда для продажи все, что им доставляли поля, леса, про­мышленность и труды, а здесь покупали они не только необходимое для их быта, но даже для нарядов и лакомства. Такое место, не говоря уже о сволочи Пугачева, и для окрестных жителей было большою приманкой. Время Пугачевщины можно изъяснить словами писания: «в тыя дни не бяше царя во Израили: муж, еже угод­но пред очима его, творяше». Мятежные крестьяне вздумали получить все то да­ром, что прежде покупали на деньги, и обогатиться на чужой счет. Здесь умудри­лись, или лучше сказать, обезумели самые жены; посылая в село, матери говорили своим детям, а жены мужьям: «принеси мне китайки на сарафан», другая — фату; иная — парчи на кокошник, да позумент на него. Девицы просили у своих брат­цев красные ленточки в косы и сафьяные башмаки. А дети, видя, что отцы соби­раются в Тресвятское, лепетали: «Тятя! Принеси мне гостинцев, калачик, изюму, пряничек: петушка с гребешком». При таком распутствии, мятежники, собираясь толпами, отправлялись на похвальный промысел.

Первое нашествие было в день Богоявления Господня, 6-го января 1774 года, во время обедни, когда большая часть жителей была в церквах. Они, услышав вы­стрел и тревогу, тотчас вышли из церквей и побежали к укреплениям; остались в храмах только духовные лица для окончания Божественной службы. Выстрел по­следовал от следующей причины: толпы лутошников, из Танайки, с казаками, та­тарами и башкирцами, подошли к селу и, ставши несколько в отдалении от по­ленниц, послали одного соглядатая Танаевца, рассмотреть, что делается в Елабу-ге. Бойкий соглядатай, избравши довольно большое отверстие в поленнице, уст­ремил туда прозорливое свое око. Солдат, бывший на страже, заметил это и наце­лил ружье в глаз Танаевца; пуля вышибла полено, которое ударило в грудь ему и соглядатай, отлетевши от поленницы на сажень, закрыл свои зоркие глаза на веки. Прискакал майор с солдатами, которые выстрелили в толпу из ружей, а из пушки в поленницу; пуля и поленья, в них полетевшие, устрашили толпы так, что они, ошеломленные таким неожиданным приемом, побежали в свои жилища, но не с тем, чтобы не возвращаться более.

После того, мятежники вздумали подступить к селу другим образом. Тащатся в село возов пятьдесят сена; но, выше возов, торчавшие обожженные лутошки из­менили хитрецам, которые скрывались за ними. Барабанщик это понял и ударил тревогу; солдаты с пушкой явились и в них выстрелили; но выстрел столько был меток, что пронесся гораздо выше их голов и ядро снесло охлопень с избной кры­ши живущего за логом крестьянина; впрочем, толпа побежала; только восемь че­ловек из нее отделились и устремились в стоящую за логом деревню Ерзовку. Ба­рабанщик, увидя это, схватил ружье, один пустился за ними и выгнал их оттуда. Таковы были воины!

Эти нападения здешние жители называют приступами, их считают двенадцать; но все они, со стороны врагов, были безуспешны. Во время всякого приступа, солдаты и жители стреляли из ружей по осаждающим, а особенно пушка была чистым пужалом для передавшихся Пугачеву. Солдаты и жители со всевозможною скоро­стью перевозили ее из места в место и стреляли там, где от множества приступаю­щих была большая опасность и вот, вместо подарков матерям, женам, детям, при­возили их детей, мужей и отцов, избитых, раненых, а нередко и трупы, для воз­даяния им последнего долга — погребения.

Как только стража, бывало, увидит толпы народа, приближающегося к селу, то жители, в сопровождении духовенства, выносили икону Спасителя из храма, оста­навливались с нею там, где было более опасно, и молились. Не раз многочислен­ные толпы привозили возы с вениками, соломой, хворостом, чтобы, приближаясь к дровяным укреплениям, бросить их, зажженные, для произведения пожара и во время смятения открыть себе путь; но все их выдумки обращались в ничто: они с каким-то страхом подходили к Елабуге, действовали нерешительно, робко, и все­гда возвращались домой с тем, с чем и пришли, рассказывая, что чем более подхо­дили к селу, тем более оно скрывалось от глаз их. Оно было для них окружено ка­кою-то мглою, туманом и они вперед не видели, а, оборотившись к своим жили­щам, ясно видели дорогу, по которой пришли, и она как будто их манила спокой­но возвратиться домой, что они и делали.

Наконец, видя неудачу частных приступов то с той, то с другой стороны, ка­заки, татары и башкирцы снеслись с окрестными жителями и положили в совете, чтобы всем, вооружившись, кроме лутошек, вилами, топорами и всем, чем толь­ко возможно, в один день окружить Тресвятское и взять его, во что бы ни стало. Вследствие такого совещания, оно окружено было несметными толпами народа. Казаки, татары и башкирцы скакали в толпах крестьян с нагайками и дубинками, побуждая их к решительным мерам — взять село.

Жители его, видя такое множество злодеев и не надеясь на свои силы и на по­мощь солдат, прибегли к Господу: молились Спасителю во храме, служили молеб­ны, вынесли из церкви Его икону, обнесли подле слабых своих укреплений, ходи­ли с нею по улицам и останавливались у деревянной башни, стоящей над логом у Николаевской церкви. Майор, как и во время всякого приступа, распоряжал­ся, скакал везде, осматривал укрепления, ободрял унывавших жителей, которые скорбели об истрате пороха, от чего ружья и пушка, столь страшные для бунтов­щиков, теперь остались для них бесполезными. Он говорил, что солдаты его гото­вы защищаться до последней капли крови, что сам он будет везде, где только (бу­дет) опаснее, увещевал их вооружиться всем, чем только можно, и просил, что­бы они его солдатам, которых он, разделивши, поставил на опасные места, вспо­моществовали сколько возможно; утешал, что неприятели, хотя и многочислен­ны, но вооружение их ничтожно, и они малодушны и робки, что следует только раз их встретить храбро и эти трусы все убегут! Но помощь пришла не от скуд­ных вещных пособий, а с неба. Пока это происходило в селе, черные густые обла­ка облегли небо. Поднялись: вьюга, метель, буря, что все ударило в лицо осаждаю­щих. Они отряхали от снега свои одежды, протирали глаза; но, по причине силь­ной бури, за шаг ничего не могли видеть. Вертелся каждый на своем месте — на­зади все для них было ясно, а впереди — тьма непроницаемая. Вздумали подож дать: не пройдет ли такая метелица; но она час от часу только увеличивалась. На­конец, не могли вытерпеть пронзительного ветра со снегом, который ужасно ре­зал им лица, они вскричали: это не просто! И, оборотивши тыл, побежали нечес­тивые, ни единому же гонящу.

Это был последний приступ! Возвратившись в места своих жительств, окрест­ные крестьяне начали прозревать от своего ослепления. Во времена благополучные, приходивши в село, они за первый долг почитали сходить в церковь, отслужить мо­лебен пред иконою Спасителя, повидаться с знакомыми, близкими, даже родствен­никами, а теперь, одумавшись, говорили: что мы делаем? Бурю, прогнавшую их, они приписали чуду, происшедшему от иконы Спасителя, которую ныне с благоговением принимают в свои селения каждогодно и молятся, всякой в своем доме. Тогда, вме­сто прежнего ожесточения, заступило искреннее раскаяние и никто из них уже не думал о возобновлении приступов. Настала весна, и искатели чужого злата, хотев­шие собрать там, где не расточали, и пожать, где не сеяли, принялись возделывать свои поля и огороды, от которых плоды во всякое время вернее.

Казаки, татары и башкирцы, опечаленные неудачею приступов, не могли сами по себе ничего предпринять и, оставшись праздными, начали объедать, опивать и разграблять окрестные селения, а особенно Танайку, которые не могли уже вы­рваться из когтей злодеев, и тем довольно наказали себя за временное отступле­ние. Они ожидали своего предводителя с главными силами, к которым присоеди­нясь, опять думали найти приволье и раздолье; но случилось не так.

Достойный их вождь замедлил принести им приволье и раздолье. Майор Перм­ский благовременно сделал представление начальству о том, сколько зла они здесь делают, что он находится от них в осаде и опасности и что силы его недостаточ­ны для истребления их, тем более что им передались все здешние селения, кроме Тресвятского, в котором он находится. Весной в Тресвятское прибыли гусары, го­ворят, из-за Камы, и едва отдохнувши, пустились прямо в Танайку и начали рубить казаков, татар и башкирцев; они, видя невзгоду, стали скрываться, кто куда мог; но их находили в погребах, овинах, логах и умерщвляли. Тоже сделали и в окрест­ных селениях. Едва малая часть из них успела спастись. Они еще явятся на сцене этой трагедии. Танаевцев тоже вразумили и их же добро и одежды привозили сюда и раздавали жителям, как награду за верность. Здешние старики не могли ничего сказать, кто был начальником гусар и от кого они посланы были, а только остав­шиеся в живых очевидцы, говорят: «как теперь их видим: молодцы, да и только!»

Таким образом, главные неприятели были истреблены. В окрестных селениях водворен порядок и устройство. Майор Пермский, видя, что нечего здесь делать, вместе с гусарами отправился за Каму, в Оренбургскую губернию, где война с са­мозванцем была в полном разгаре. Переправясь за Каму, они отделились. Гусары успели присоединиться к полкам Михельсона, а майор Пермский, здешний защит­ник, человек достойный любви и почтения, в 150 верстах отсюда был окружен шай­ками Пугачева, вступил с ними в бой; но был подавлен многочисленностью бун­товщиков и с ротою изрублен на месте; а другие говорят, что он, при этом случае, взят в плен, представлен Пугачеву, который требовал от него присяги себе, но, по­лучив отказ; велел содрать с него кожу.

 

ll.

После отбитых приступов жители Елабуги успокоились и думали, что вся опас­ность миновалась, но спокойствие их недолго продолжалось. Гроза еще сильнее сбиралась для них на востоке.

Здесь приличным нахожу сослаться на два описания Пугачевского бунта, из коих объяснятся места и время, относительно нашего предмета.

В.Б. Броневский пишет: «Пугачев, изгнанный из окрестностей Оренбурга, по­сле многих неудач, не успел взять и Кунгура, пошел к Каме, взял Осу, переправил­ся чрез Каму и, разорив Боткинский и Ижевский заводы, обратился на Казань. Полковник Толстой, высланный с большою командою, сделался жертвою дурных распоряжений. Пугачев с двадцатью тысячами вновь собранной сволочи, состояв­шей из Яицких казаков, ссыльных, башкир и фабричных крестьян, большею ча­стью с дубинками и заостренными кольями, 12-го июля 1774 г., приступил к Ка­зани, со стороны Казанки».

А.С. Пушкин пишет: «23-го июня Пугачев переправился чрез Каму и пошел на заводы Ижевский и Боткинский. Венцель, начальник оных, был мучительски умер­щвлен, заводы разграблены и все работники забраны в злодейскую толпу».

Здесь, из описания первого, видно, что от Ижевского завода Пугачев прямо отправился в Казань и 12 июля подступил к ней, а из второго, что 23-го июня он пошел на заводы Ижевский и Боткинский.

Оба они, разумеется, по неимению данных, опустили места и оставили проме­жуток времени, в которое Пугачев не был в бездействии и где-нибудь проходил со своими шайками. В это время наши Тресвятчане и встретили его.

Слух о том, что Пугачев, с многочисленными толпами, переправился на здеш­нюю сторону Камы и что он, разоривший Боткинский и Ижевский заводы, еще более усилил толпы свои рабочими, ужасно поразил жителей Елабуги. Все дума­ли, что он на Казань пойдет чрез здешние места, как ближайшие, и вести о том, время от времени, начали проясняться, наконец, уже не осталось никакого со­мнения. Тресвятчане более всех имели причину бояться его кровавого посеще­ния. Противу сонмищ Пугачева, с которыми он надеялся взять и самую Казань, защищаться было невозможно. Защитник, майор Пермский, выбыл; солдаты от­правились с ним, взяли и пушку.

Такие тесные обстоятельства заставили достаточных искать безопасных мест подалее, особенно в Казани. Протоиерей Иоанн Александров, с товарищами сво­его несчастия, зная по опыту, сколь тяжко быть в руках полчищ Пугачевских, тоже отправился в Казань, по многолюдству и укреплению, считая ее надежным при­станищем.

Но шайки Пугачева, как ужасные привидения, всюду следовали за ними и даже там не дали им покоя: они должны были переносить все те бедствия, ко­торые в то время терпела несчастная Казань; не думали даже остаться в живых; боялись задохнуться от тесноты, от дыму и жара горящей Казани, или быть из­битыми от бунтовщиков, которые стреляли по крепости и едва в нее не ворва­лись; но Господь помиловал их. Не имеющие средств искать вдали безопасного убежища, некоторые Тресвятчане выбрались из села на луга, лежащие к югу, где и ныне находятся высокие осокоры и ивовый кустарник, прежде бывший гус­тым; там они и спрятались. Остальные, препоручив себя промыслу Господню, остались в своих жилищах.

В последних числах июня 1774 года явился Пугачев на пути к Елабуге.

Некоторые из казаков, татар и башкирцев, успевшие укрыться от истребления гусар, предстали пред него, и сказали, что село Елабуга не сдалось, и что, верные ему, передовые полки, казаки, татары и башкирцы, кроме их, все изрублены.

Пугачев, выслушав такое известие, пришел в ярость и обрек село на погибель, чего и должно было ожидать от такого злодея, каким описывают его: он, без по­щады, без нужды, лил кровь, не только противившихся, но и добровольно сдавав­шихся ему жителей.

В осьми верстах от Елабуги расположился он ночевать в селе Саралях, в доме заводчика Красильникова.

— Кстати о нем.

Заводчик Семен Тихонов Красильников, в свое время, был человек значитель­ный в здешних местах. Он содержал медеплавильный завод, к которому были при­писаны крестьяне; завод его был в селе Саралях, в 8 верстах отсюда; на речке Каринке, и занимал прекраснейшее местоположение, которым он умел воспользоваться. В пруде заводском у него были насажены разного рода рыбы; на горе, у пруда, ри­совался сад с аллеями, из дерев разного рода, в здешних местах единственный. От сада, на другой стороне речки Каринки, был его дом большой и богато убранный, где, как говорят, провел ночь Пугачев, а Красильников на это время удалился в Ка­зань, где спасся в крепости. Богатый от получаемой руды, он был богат и усердием на богоугодные заведения. В месте своего жительства, в селе Саралях (там покоит­ся и прах его) он выстроил каменную церковь. В здешнем соборе памятниками его усердия остались: серебряная, под золотом, риза в 23 фунта на иконе Спасителя и такая же на иконе Корсунской Божией Матери; первая на правой, а вторая на левой стороне иконостаса холодной церкви. В большой колокол для собора он приложил триста пуд меди. К тому же он был человек просвещенный и любознательный. Рычков, известный историк, бывший в здешнем крае, виделся с Красильниковым, кото­рый сообщил ему предания о Чертовом городище, уверяя, что у него были запис­ки о том, собранные отцом его; но они или сгорели, или утрачены по небрежению. Его предания, как основательные, были Рычковым изданы в свет, на которые ссы­лается и Эрдман, что отпечатано в «Заволжском муравье», в 1 части изд. 1834 года. Под старость лет заводчика медная руда стала оскудевать; Красильников скончался в 1809 году. Ныне, где был сад, стоят одни только пеньки; дом пал совершенно; где был богатейший медеплавильный завод, там находится ныне мукомольная мельни­ца; крестьяне, принадлежавшие заводу, поступили в государственное ведомство.

В доме Красильникова Пугачев повторил свой приговор относительно Тресвятского, намереваясь на другой день привести его в исполнение; но едва только он это сделал, как почувствовал себя нездоровым: болезнь не дала ему успокоиться во всю ночь; он то ложился, то вставал; какие-то грезы мучили его; да правда, и было ему о чем грезить. Такое беспокойство и мучение он сочел следствием своего кро­вавого приговора и, говорят, когда отменил его, ему сделалось несколько легче.

На другой день, это, сказывают, было 28-го июня 1774 г., на память Святых апо­столов Петра и Павла, он, все еще больной, расслабленный, сел на коня. Вот как очевидцы описывали его наружность: росту он был среднего, но широк в плечах; борода черная, не большая; глаза быстрые, проницательные: он был в полной казац­кой одежде. По причине болезни, не могши ехать скоро, он тихо тащился к селу.

Перед ним и за ним тянулась его сволочь; в ней ничего не было воинского: вооружены они были, как уже сказано Броневским, дубинками, заостренными кольями, сверху обоженными, по тогдашнему обыкновению. Некоторые имели и огнестрельное оружие, взятое из заводов; ибо пушки и ружья, до того бывшие у него во множестве, он потерял при поражениях от Михельсона, выгнавшего его из Оренбургской губернии. Одежда их была чрезвычайно разнообразна: одни были в зипунах из овечьей шерсти, другие в суконных дорогих кафтанах, иные в сюр­туках, во фраках и в дорогих шубах, даже женских; летом, в жаркое время, обли­ваясь потом, тащили их на себе, ибо жаль было с ними расстаться; иные в лап­тях, котах, сапогах.

Надобно прибавить, что казаки, татары и башкирцы еще более давали разно­образности этим шайкам: они имели свою национальную одежду; у редкого не был назади мешок или пестерь, где они хранили похищенные вещи.

У многих на зипуне, чрез плечо, как у генералов, привязаны были красные лен­ты, как вывески крови; это были избранные из мужиков, его капитаны, т. е. люди, особенно отличавшиеся грабежом и убийством.

Такой маскарад, конечно, был забавен; но в то время смеяться не было охот­ников.

В Тресвятском с ужасом ожидали прибытия Пугачева; оставшиеся в нем жите­ли не знали, на что решиться, а Пугачев, со всеми силами, был над их головами. В окрестных селениях, сдавшихся прежде, где незадолго был водворен порядок, рас­сыпались толпы Пугачева и с беззащитными поступали по своей воле.

Тресвятчане собрались близ Храма Спасителя и, убитые горем, тихо советова­лись о средствах, которыми бы можно отвратить страшную наступающую грозу. О сопротивлении, как деле невозможном, никто не смел и слова сказать; вздыха­ли о Пермском, о солдатах, о пушке; но согласились, что при настоящем случае и это было бы недостаточно для их защиты.

После недолгих и тяжких дум, решились, наконец, идти на встречу с иконою Спасителя, на которую надежда в то несчастное время столько раз была спаситель­на. Они твердо были уверены, что пойдут встретить не императора Петра III, а зло­дея, которому промысел попустил на время быть владыкою их живота и смерти.

Конечно, Бог и государь выше всего земного; но не будем подвергать строго­му суду встречу самозванца с такою процессиею: в ту ужасную эпоху согрешили таким образом не одни наши деды. Всемилостивейшая государыня императрица Екатерина II, более всех огорченная таким событием, в конце 1775 года обнародо­вала общее прощение и повелела все дело предать вечному забвению; забудем это и мы: пусть прах усопших покоится в мире.

Относительно сарапульцев и елабужан, здесь можно сделать замечание, кото­рое не будет ни для той, ни для другой стороны обидно.

Сарапул и Елабуга — ближайшие соседи: оба стоят на одном берегу Камы и од­ной губернии и епархии. Жители, по торговле и по соседству, между собою сблизи­лись, скумились, сроднились; но между ими, как соседями, подчас заводится раз­говор о важном для тех и других событии — Пугачевщине.

Сарапульцы вменяют им, елабужским соседям, в вину встречу самозванца; нельзя не сознаться!

Но сбивчиво рассказывают о себе, а экстракт их рассказов таков: из Оренбург­ской губернии приехали к ним два или три казака из партии Пугачева и они сда­лись. Казаки, заразившиеся где-то болезнью, вздумали здесь лечиться на парах. Лекарство это, вместе с болезнью, испарило и изменнический дух их и таким об­разом спасло сарапульцев.

Поныне у них показывают место на горе, называемой Старцевою, где была их расправа — виселица. Пугачев, разгромивши Боткинский и Ижевский заводы, са­мые к ним ближайшие, не был в Сарапуле; а если бы он, с огромными своими си­лами, вздумал идти на этот город, то, не знаю, чтобы они решились сделать?…

Но возвратимся в село Тресвятское.

Вследствие совета, священник Николаевской церкви, Григорий Михайлов За­мятин, пошел с напрестольным крестом; одни из жителей на встречу несли ико­ну, другие следовали за нею в безмолвии. За селом, где ныне большая дорога в Са­рапул, остановились и, увидя приближавшиеся с шумом и криком разнообразные скопища Пугачева — оробели: одна минута, и судьба их должна решиться.

Пугачев, увидя встречу, остановился; остановились и полчища его и, в ожида­нии повеления, утихли: настала могильная тишина.

Приближась на коне к встречавшим, он, без гнева, тихо, слабым, по болезни, голосом сказал им:

— «Вы мятежники, бунтовщики, не сдавались!»

Священник отвечал: «Мы присягали императрице».

Такой отзыв Пугачев как будто не слыхал, обратив все свое внимание на ико­ну Спасителя.

Потом, вдруг, соскочил с коня, приложился к кресту, пред иконою совершил три земные поклона и тоже приложился, внезапно отдал приказ, чтобы войска его не заходили в село ни для ночлега, ни просто, и они, не всегда исполнявшие охот­но подобные повеления, в этом случае оказали беспримерное повиновение.

Здешние говорят, что их было несметное число; но Броневский пишет, что Пу­гачев переправился чрез Каму у Осы с двадцатью тысячами. Если присоединить к этому рабочих Боткинского и Ижевского заводов, да еще сор, который он обык­новенно заметал по дорогам, то число его скопищ, здесь бывших, с достоверно-стию можно определить двадцатью пятью тысячами, если только не более. Одна половина сего сброда заняла северную сторону Елабуги, в хлебных полях, а дру­гая к югу, на лугах. Даже сам Пугачев не поехал ночевать в Тресвятское, а распо­ложился провести ночь тоже на лугах, в раскинутом шатре. Старики показывают и место, где был его шатер; он от села не далее полуверсты, на видной открытой площади. Толпы, расположившиеся в лугах, стали между скрывавшимися в кустах жителями и Елабугой: всякое сообщение пресеклось.

Невозможно описать ужаса жителей. Последнее их пристанище вовсе оказалось ненадежным; одна только малая речка, Вятка, отделяла их от полчищ; невнятный гул их говора доносился к ним и оледенял сердца. Они трепетали за жизнь свою, притаились, не смели переходить из места в место, дабы не обратить на себя вни­мания злодеев, которые весьма легко могли истребить их. К усугублению их не­счастия, река Кама, на берегу которой они расположились, преграждала им путь к дальнейшему побегу. Многие тихо влезали на высокие осокоры и смотрели, не горят ли оставленные ими жилища и приникали ухом, не слышан ли вопль изби­ваемых, оставленных ими братии.

В таком отчаянном положении старцы, жены, все вообще, даже самые дети, об­ращали взоры и сердца ко храму Спасителя и без слов молились, молились усерд­но да Господь помилует их.

Не в лучшем положении находились и оставшиеся в Елабуге. Они, видя себя со всех сторон окруженными полчищами бунтовщиков, ждали только часа, когда они стиснут, раздавят и уничтожат их; настала ночь, молились Богу и, как пред смертным часом, исповедывались в грехах своих.

На другой день Пугачев, проведши ночь в шатре, встал и за первый долг почел обратить взоры свои на Тресвятское и — не взвидел его. Полагая, что сонная дре­мота давит его глаза, он умылся и — снова ничего не видит. Он вздрогнул, сел на место и снова начал протирать глаза, повел ими вокруг и, хотя они были откры­ты, но не видели ничего; короче: Пугачев ослеп! Заметили это его приближенные и изумились. Весть о том, перебегая из толпы в толпу, поразила всех. Шум и крик утихли; все, с трепетом, смотрели на Елабугу, особенно на храм Спасителя; какой-то непонятный страх овладел ими, тем более, что они ранее слышали о прежних чудесных отражениях.

Кроме сего, бунтовщики, зная, что подполковник Михельсон, столько раз по­ражавший их в Оренбургской губернии, гнался за ними по пятам, страшились его прибытия. Они боялись, если он, подоспевши, ударит в них от востока в тыл, то все они должны погибнуть, вместе и с слепым вождем своим; ибо избранное ими местоположение в лугах весьма было опасно: по разбитии их скопищ, чего они и ожидали, им некуда было бежать из клина, который они заняли. К югу лежала река Кама, к западу крутая гора, на которой стоит Чертово городище, а к северу стоя­ло село Тресвятское, на жителей которого они не могли надеяться; ибо не знали, что оно оскудело и в людях и в средствах защищаться, а полагали, если они уви­дят Михельсона, то, одушевленные надеждою, усугубят поражение; такое положе­ние заставляло их думать совсем не о грабеже, а как бы скорее убраться.

Более всех, как и следовало, был поражен сам Пугачев. Опасное положение скопищ, предшествующая болезнь, а особенно внезапное ослепление и для него показались перстом Божиим — и он не знал, на что решиться. В сопровождении приближенных, хотел отправиться в Тресвятское — чудно дело! — помолиться Спасителю; но раздумал потому, чтобы не испугать жителей: столько де стал на­божен!

Наконец, из своих приближенных, он выбрал одного и послал в село помолить­ся за себя; этого человека здешние называют ординарцем Пугачева.

Ординарец смиренно прибыл в храм и пред иконою Спасителя отслужен мо­лебен за здравие императора Петра III. Говорят, чему трудно поверить, он просил жителей, чтобы они позволили войскам «государя» пройти чрез село, что было ближе, уверяя, именем его, в их безопасности.

Ординарец возвратился к самозванцу; последний между тем прозрел, толпы его засуетились и начали изготовляться в поход. Собравшись, они потянулись из лугов к селу, по дороге, которая лежала близ Николаевской церкви; она и ныне та же. Жители ужаснулись; побежали в свои дома, заперлись, окошки закрыли став­нями и в щели робко смотрели, в ожидании, что из этого выйдет. Жены, не смея громко рыдать, всхлипывали, прижимая детей своих к сердцу.

На самой дороге, по которой надобно было проходить, стояла башня, двери ее были отворены и чрез них потянулись пешие и конные толпы Пугачева.

Они оборачивались, смотрели на дома, но шли своею дорогою. Надобно было проходить близ самого храма Спасителя; крещеные бунтовщики снимали шапки, крестились и кланялись; самые татары и башкирцы говорили: Алла! Не сделавши никакого неблагопристойного поступка, они вышли из села и пошли по дороге к селению Пекареву.

Эта неистовая и буйная сволочь, озираясь назад, шла тихо и безмолвно, как будто предводительствовал ею не Пугачев, а какая-то непостижимая сила.

В шести верстах за логом, перешедши мост на речке Танайке, у деревни Колосов-ки, они отдохнули, и будто вырвавшись на волю с прежних тяжких работ заводских, Нерчинских рудников, фабричных, крепостных и их тюрем, в которых, не исключая их вождя, редкие не были, они зашумели, закричали, или лучше, как рассказывают, «заорали, загагайкали», так что вся окрестность, переливаясь в эхо, загрохотала.

Пугачев пошел отсюда на Мамадыш, город, принадлежащий Казанской губер­нии, отстоящий отсюда в 40 верстах, где при самом городе, переправился чрез реку Вятку и провалился навсегда.

Убыток здешнему месту он причинил только тот, что потоптал хлеб и потра­вил луга. Потеря не велика, особенно тогда, когда каждый час надобно было бла­годарить Бога, что голова еще на плечах.

Подполковник Михельсон, гнавшийся за Пугачевым по пятам, в Тресвятском не был. Он, вероятно, зная, что, после такой саранчи, нельзя было для войска най­ти никакого удобства и продовольствия, по дороге, называемой Арскою, прошел от Елабуги к северу в 30 и переправился чрез Вятку в 64 верстах. Именно там, где перевоз ныне называется Шуйским, близ татарской деревни Шуни.

III.

Хотя Пугачев вышел уже из границ не только нынешнего Елабужского уезда, но и губернии, следовательно, должен бы выйти из границ статьи нашей, но, — считаю не лишним сообщить еще несколько подробностей.

Громами, молниями и кровавыми дождями разразились черные тучи Пугаче­ва над другими местами сильными и крепкими. Трудно поверить, каким образом село, малое, ничтожное, забвенное среди всеобщего разрушения, в местах, которы­ми проходил разрушитель, одно могло уцелеть, тем паче, когда оно было еще причиною его ярости, к чему подали повод долговременное сопротивление и истреб­ление его передовых полков; но это подлинно было так: только чудо могло спасти Тресвятское. Здесь Пугачев был сам не свой и забыл, что он — разбойник.

Когда сонмища грабителей и губителей удалились с своим вождем и вся опас­ность миновалась, тогда, по извещению о сем, возвратились в свои жилища и скрывшиеся в кустах жители, и — какая радость, какой восторг!.. Обрекши на по­гибель оставшихся в селе, своих знакомых, друзей, родственников, они увидели их здоровыми, невредимыми. Угодно было Промыслу, чтобы ни один волос не поте­рялся с голов жителей богоспасаемого Тресвятского. Дома их были целы, имение не было расхищено. В радости они обнимали друг друга и за первый долг почли принести искреннюю, сердечную благодарность Богу Спасителю, пред Его изобра­жением, Который внял их молениям во дни скорби и печали. Одно только отрав­ляло их радость. Они скорбели о своих пастырях, удалившихся в Казань, которой несчастная участь скоро сделалась известною. Живы ли они, не слышно ли чего о них, это было предметом их забот и вопросов; но и они, в конце июля, прибы­ли благополучно. Новая радость!… В то несчастное время они более всех из жите­лей претерпели страданий и мучений, и смерть, под разными видами, близко яв­лялась к ним; в возмездие за то они долго здесь были пастырями в любви и поч­тении у жителей и в преклонных летах опочили в мире.

Скажем здесь еще нечто о крестьянах окрестных селений, которые неволею или волею корысти присоединились к толпам Пугачева и пошли на Казань; по­смотрим, как они возвратились. Ныне (т. е. в 1845 г.) они умерли все, а лет за 14 и за 10 были еще некоторые в живых и мне самому случалось слышать их расска­зы о том. Даже теперь (в 1845 г.) многие крестьяне говорят, что или дед, или отец их ходили на Казань, а сущность их рассказов одинакова: шли они до Казани, как паны; первый отсюда город, Мамадыш, встретил их с иконами; села, деревни сда­вались; пили, ели, что хотели, брали, что понравится, взяли и Казань — цель сво­его похода — какое богатство!…

Дорогие одежды, шелковые, бархатные, вещи серебряные, золотые, таскались по улицам; набивали карманы деньгами. Но это приволье не долго продолжалось: на другой день пришел Михельсон и начал рубить и стрелять в них; многие были убиты, другие полонены, все рассеяны. Все побежали каждый к своему дому; но вот задача: как перебежать из Казани до своего места, более 200 верст? Обстоя­тельства совершенно изменились: по разбитии и рассеянии сборищ Пугачева, о чем слух уже везде распространился, жители тех мест, где они проходили теперь, как победители, вооружились вилами, топорами, косами, для принятия дорогих гос­тей, которые бежали совсем безоружные и даже боялись взять какую-нибудь ду­бинку, как знамя бунта Пугачева; многие из них были лишены жизни; следующие за ними бегущие толпы, слыша о такой невзгоде, не стали заходить в селения, да­леко их обегали; но поставленные караулы находили их вдали, где они опять по­падали в руки ожесточенных крестьян.

Ради унижения, коленопреклонения и имени Христа, некоторые были милуемы; они их отпускали, обыскавши наперед, нет ли с ними подозрительных вещей. Многие, по незнанию мест, заблуждались и гибли в лесах от голода, вдали от селений. Днем они не смели бежать, а скрывались в лесах, даже болотах, где совсем погрузившись в воду, прятали головы под большие лапушки и, мало поднявши их, переводили дыхание, как дикие подстреленные утки; потому весьма редкие с радостью увидели свои дома и при­несли в дар семействам одну свою жизнь, как особенное благодеяние Божие.

Так кончилась для Тресвятского эпоха Пугачевщины, страшная в начале и про­должении и столько отрадная в окончании.

Только семьдесят лет (т. е. до 1845 г.) протекло от ее события; но время уже успело положить на ней печать свою. К полноте ее описаний многого не достает: здешние старцы имя и отчество своего любимого защитника, майора Пермского, забыли; начальника гусар и прозвания припомнить не могут, числа месяцев не все удержались в их памяти.

Не много нужно времени — оно и остальным очевидцам закроет глаза, расска­зы в устах потомков будут изменяться и удаляться от истины более и более и, на­конец, могут совсем исчезнуть.

Это было не последнею причиною собрать рассеянное и совокупить воедино. Мне, как уроженцу здешнего города, в малых летах, действительные события Пу­гачевщины более сказок врезались в память, а после, руководствуясь повествова­ниями очевидцев и стариков, как достоверными, я составил эту статью.

Свящ. П.Н. Кулыгинский 1845 z,

 

[1] Русская старина. – т.XXXIII.-1882.- Февраль. – с. 291-312

 

Читать статью  в формате pdf.