Из книги "Очерки из истории Зай-Шешминского междуречья. От Заинска до Акташа – Кара-Елга и ея соседи."
Трагедия Кара-Елжской семьи глазами репрессированного ребенка – рассказ А.М. Цветковой (Инюшевой). – Арест отца. – «Высел» из родного села. – Дорога до Бугульмы. – От Бугульмы до Кусы в товарных вагонах. – Смерть брата. – Голод и эпидемия 1933 года, смерть отца. – «Побег» с высела в Бугульму. – О маме. – Крестьянское хозяйство начала 20-х гг. – Первые аресты. – «Раскулачивание» лучших тружеников Кара-Елги
К сожалению ни формат, ни историко-географическая направленность нашего повествования не позволяет в его рамках подробно исследовать причины, обстоятельства и последствия трагедии русской деревни начала 30-х годов ХХ века. Да это и не требуется. Этому периоду отечественной истории посвящено достаточное количество серьезных и объемных исследований, причем не только отечественных, но и зарубежных исследований[1] (например, книги канадского историка Л.Виолы «Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления», М., 2010 и американца Ш. Фицпатрика «Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня». М., 2008). Жителям селений Зай-шешминского междуречья в полной мере пришлось испить горькую чашу страданий разделив ее с огромным числом жителей российской глубинки. Возможно кто-нибудь из потомков жителей Кара-Елги или соседних селений, прочитав эту книгу, подвигнется на проведение архивных и других исторических исследований результатом которых явиться новая работа по увековечиванию памяти наших настрадавшихся предков. Я же ставил перед собой задачу, в первую очередь обобщить и более или менее упорядочить сведения, которые удалось собрать. Как я писал во вступлении – эта книга не является и не может являться «учебником», выверенной и строго-хронологической историей Зай-Шешминского междуречья или конкретного села. Это очерки, эскизы, наброски, зарисовки, — а где то определенные предположения и выводы, основанные на имеющемся и, в общем-то, достаточно скромном историческом материале.
В этой главе читатель не найдет статистических выкладок о количестве репрессированных, высланных и раскулаченных крестьян. Здесь не будет выдержек из официальных, ранее засекреченных, документов или фотокопий архивных документов. Она основана на одном единственном свидетельстве – 28-ми тетрадных листочках в клеточку, написанных, незадолго до упокоения Анной Михайловной Цветковой, в девичестве Инюшевой, родившейся в селе Кара-Елга в 1918 году. Скан рукописи попал ко мне в руки несколько лет назад, а племянники Анны Михайловны – Анатолий Васильевич и Петр Васильевич Инюшевы, проживающие в г.Мурманск любезно разрешили использовать этот материал в книге.
Первоначально я планировал лишь опираясь на это свидетельство и приводя выдержки из него, составить самостоятельный рассказ об описываемых событиях, провести исторические параллели, сделать выводы и т.д. Однако позднее я отказался от этой идеи решив, что гораздо важнее донести до читателя именно «чистое» свидетельство очевидца, ни зашоренное ничьими, весьма возможно – субъективными комментариями. Единственное, что я себе позволил – это некоторую корректировку текста для приведения его к адекватно воспринимаемому стилю изложения и сокращения некоторых несущественных отрывков рукописи.
Цветкова Анна Михайловна 04.08.1918 года рождения, уроженка Татарии, Акташского Района с. Кара-Елги. Из большой крестьянской семьи, родители мои отец: Инюшев Михаил Иванович[2] 1888 г.р. Мать Инюшева Мария Ефимовна 1888 г.р. Коренные крестьяне своей родины села Караелги. Родные братья моего отца: Максим Иванович[3], Егор Иванович[4], Петр Иванович, тоже племянники моего отца: Иван Максимович, сестры родные моего отца Пелагея Ивановна, Феоодея Ивановна и многие мои родные братья и сестры, так же двоюродные мои братья и сестры их имена пока не перечисляю, но есть ещё и двоюродные родственники, как по отцу — это очень с большой семьей Николай Яковлевич Инюшев и всех перечисленных мною моих родственников, кроме меня самой в живых уже нет давно. Н
о хочу о них описать, их трагедию во времена Советской власти ими незаслуженную и абсолютно безвинно пострадавших в 1929-1933 годы.
Это трагедия происходила без суда, без следствия в указанные мной годы. Мой папа Инюшев М.И имел инвалидность от какой-то германской войны, с одной рукой он был, в семье было семеро детей, самому старшему Пете — было 14 лет, а самому младшему было 6 месяцев, была бабушка Снандулья 95 лет. Мы жили и очень много трудились, что бы быть сытыми и одетыми в необходимое. Мы все дети радовались нашей бабушкой, а папу и маму видели дома только по праздникам. Им, родителям, было не до нас, работали в поле от темна и до темна. Дома вместе с бабушкой мы тоже много трудились, и за скотом ухаживали и в огороде порядок наводили, все дела сами делали. Родители наши уезжали в поле с ночевой на целую неделю, с тем, что поля были в отдаленности, экономя страдное время, и своевременно был убран с поля урожай. Эта уборка урожая осуществлялась тремя людьми, а именно — папа, мама, и брат Петр 13 лет от роду. Что и говорить — сколь было трудно для нашей семьи — многодетной, и папа был с одной рукой.
Но в дальнейшем мы были лишены и этой жизни <в> родном селе своем. Навсегда лишили нас всего своего собственного, самым настоящим образом по варварски с нами поступили поселковые руководители. Отобрали все у нас: и скот, и хлеб, дом с пристройками, а после этого пришли и арестовали нашего папу-инвалида. Его увезли в тюрьму в г. Бугульму, а нас, всю семью, предупредили, <что> подлежим мы на «высел» всей семьей, — т.е детей 6 человек <и> мама. Ещё хотели бабушку 95 лет… с нами на высел везти, но бог отвел от такого, не взяли мы её, … с помощью хороших и добрых людей.
Осенью 1930 года под дождем повезли нас, горемычных, на высел на лошадях за 100 км. — до Бугульминской тюрьмы, к нашему папе. Непосредственно у ворот тюрьмы мы встретились с объятиями, со слезами на лице. Это был бывший Бугульминский женский монастырь, в нем столько было набито спецпереселенцев (так нас в те годы называли). Зрелище было ужасное. Зловонь ужасная, нечистоты, сырость с головы до ног, мух очень много, детский плач бесконечен. Грузили нас только на своем багаже — всем семейством усаживались под открытым небом. Трое суток сидели во дворе тюрьмы-монастыря ожидая отправки в товарных вагонах на новое жительство и мучения.
Никто из нас не знал, куда нас повезут и что нас ждет впереди. Все мы были уже заболевшие и простуженные, находясь под открытым небом в этих нечеловеческих условиях и 100 км. дороги на лошадях нас везли под дождем, при сильной грозе и «молоньи». <Когда> отъехали от своего села и полил проливной дождь, сразу же промокли все до ниточки. Все мы плакали от ужаса и страдания, не зная, не понимая за что нас предали нечеловеческим испытаниям. Довезли нас до первого села Савалеево и остановились в нем. <Сказали>, якобы к нашему эшелону добавят ещё таких же как мы переселенцев, а нас следует обсушить, так как люди все до ниточки были мокрые. Поднялся сплошной человеческий рев, и дают команду – выгружаться из повозок в церковь села Савалеево. Затопили две печки от которых начали обсушиваться и обогреваться. Так всю ночь продолжалось – у печек грелись и обсушивались. Ранним утром, добавили ещё несколько семей из с.Савалеево и продолжали ехать на лошадях с повозками. В каждой деревеньке все прибывали к нашему обозу большие семьи на высел из своих родных мест. Становилось от такого на сердцах наших невыносимое ужасающее возмущение и гнев человеческий от такого страдания и недомогания детей. А дорога до Бугульмы в 100 км. была крайне в плохом состоянии, было и так что падали с повозок, дети особенно. Это чудо было. Путь по такой дороге был несколько дней, а дождь тоже повторялся несколько раз пока добирались.
Из Бугульмы из монастыря нас начали грузить в товарные вагоны вместе с багажом. Сначала каждая семья грузила свой багаж, на багаж прямо усаживалась вся семья, сколько бы ни было человек. Нас везли не сразу на определенное место жительства, а довезли до г. Золотоуста и выходили там и развезли нас по колхозам на уборку овощей.
Была глубокая осень, жилья для нас не было. Нас разместили в овощных сусеках, на каждую семью один сусек — на любую семью. Было очень сыро и холодно в этих овощехранилищах, начались тяжелые заболевания детей, а потом и взрослых, очень умерло много людей в этих колхозах.
Закончилась уборка и многих людей захоронили, нас опять погрузили в товарные вагоны и довезли до г.Кусы, недалеко от Золотоуста и поселили в бараках общего типа. Были сбиты сплошные дощатые нары для каждой семьи, спали на нарах площадью примерно 3 на 2 <метра>. Тут все: и спи, и сиди, и питайся, и делай все дела для семьи. В этом же бараке было сложено 2 печи — плиты для варева горячей пищи. К ней огромная очередь скапливалась, что бы сварить хотя бы какой то суп и чай. Мне было тогда 9 лет[5] и меня родители мои оставляли за ответственную хозяйку дома, так я была самая старшая из детей. Со мной оставались двое совсем ещё маленьких: девочке 2 года, мальчику около года и двое постарше, мальчику где то семь лет, а девочке 8, она училась в школе. Вот, я была нянька, а папа, мама и старший <Петр> тоже работал на стройке вместе с родителями. Моя обязанность состояла в том, <чтобы> за всем успеть в барачном жилье, на нарах 3-2 метра. И усмотреть за больными малышами двоими, и чем-то их накормить, успокоить, а к приходу родителей с работы приготовить хоть какой то суп и всю семью нашу из 8 –ми человек накормить горячим супом, ведь иначе бы наши работающие не смогли бы жить и трудиться на тяжелейшей работе-стройке.
Вскоре меня постигли два больших горя. Приготовляя обед, скорее ужин, стала стряпать лапшу, и при крошении её острым ножом обрезала себе палец на левой руке, рана была глубокая со снесением ногтя. Очень долго болел мой палец, а значит это было для всей нашей семьи ужасное горе, — ведь сколь трудно было выполнять множество дел для такой огромной семьи. А ведь я ещё сама-то ребенок! Вот что получалось.
Плакали мы все днем без родителей, и все больные были и голодные, не говоря уж о каком то лечении, о нем мы и понятия не имели. Нас, как спецпереселенцев, за людей не считал никто, и мы умирали как мухи от такой невыносимой тяжкой жизни. Затем, спустя неделю после травмы моего пальчика, очередное горе на нас навалилось. Умирает маленький мой братик Мишенька. И году ему не было. Умер он на моих руках — как сейчас помню, до прихода с работы родителей мы все 5-ро нас было уже с покойным Мишей.
Мы сильно плакали по случившемуся, горюя по смерти брата Миши. Прибыли наши с работы, а мы все в слезах от горя. А мама и папа нам говорят, — не нужно сильно убиваться, видимо так богу угодно. Ведь младенец заболел ещё от самого выезда из нашего родного уголка и не мог он поправиться, мучился бедняжка. Пока неизвестно сколько и кто из нас выживет такое мытарство. На похороны не дали ни одного дня никому из родителей, а сказали, — скоро воскресный день и похороните в этот выходной день. Вот так и похоронен был наш Мишенька – мученик, в городе Кусе, на кладбище спецпереселенцев, в гробике и был отпетым в церкви при кладбище. Наши мама и папа очень благодарили бога, — «хоть самого малыша похоронили, развязал он всем нам руки, и уменьшил горе и заботу».
В этом бараке жили мы до весны, а затем нам, всем переселенцам, сообщили, что нас из города Кусы всех повезут на постоянно к городу Челябинску на угольные шахты. На шахтах сами будем строить себе земляные квартиры «на постоянно». Жить и работать <будем> на шахтах — кто на поверхности, а кто под землей. Смотря по состоянию здоровья каждого трудящегося. Вот <в> такую известность нас поставили. Вскоре мы были доставлены на шахты.
Там прожили до июля 1933 года. В этом году начался повальный голод и эпидемия тифа и дизентерии. У нас в этот год умирает папа, скоропостижно от заворота кишок. Хоронили его мы со старшим братом Петей, мне было 12, ему 14[6]. Он, Петя, работал на поверхности шахты, папа же наш работал на конном дворе конюхом. Похоронить папу нам помогли папины друзья по работе и соседи рядом живущие с нами. Эти люди нам во всем очень помогли — сделали гроб, дали лошадь с упряжью и проводили на кладбище, вырыли настоящую могилу. И даже помин был устроен, несмотря на голодное время для всего народа, переселенцев работающих на шахтах.
Нашу маму с троими младшими детьми <ранее папа > отправил для спасения от голода и болезней на побег с высела, сказав ей – «езжай Мария на Родину нашу, только не в свою деревню, там могут тебя этапом опять сюда вернуть». Сказав это, добавил, — «Мария, а то ведь все здесь на шахтах погибнем». Наша мама не успела ни одного письма при жизни папы прислать, как он уже умер.
Каково было нам вдвоем с братом! Но тут нам помогли и подсказали добрые наши соседи, они тоже <были> спецпереселенцы из Новгородской области, и сосланы были за два до года нашего приезда. Они были вдвоем, очень пожилые. Он работал на шахтоуправлении главным бухгалтером, поэтому и смог гарантировать нам побег после смерти нашего папы. А материально на выезд нам были присланы по почте из Ленинграда от родственников деньги на дорогу, да посылка с сухарями и вскоре мы готовы были выехать на спасение.
Но не тут то было. Все бы осуществилось как хотелось, <но> приехала к нам наша мама, узнав о смерти отца. Она нас окончательно ввела в испуг своим приездом. Приехала ночью, в темноте. Стучится в дверь коридорную, но не признается во всеуслышание, а только шепотом еле-еле можно услышать. Мы с братом и не верили её приезду а сочли, <что> нам мерещится. Не открыли ей и пошли в квартиру, начали молится перед иконами оба. Слышим опять стук, спрашиваем, — « кто и что нужно?». И тут мама отозвалась громче, что – « я мать ваша, откройте, не бойтесь!». Открыли дверь — мама в одном белье перед нами стоит и никаких вещей в руках у неё нет. И наконец, убедившись, все мы входим в квартиру, и тут она нам рассказала чудо ужасное. Что она, мама наша, ехала к нам с тем, что бы нас накормить и проводить. Хотя бы чем в дорогу нас порадовать от голоду. Но маму дорогой ограбили так, <что> оставили на ней <лишь> ночную рубашку, называемую в те годы, «становинкою» и крест на «гойтане» (холщовой бечевке).
Столько горя и слез нам привезла. <Но> нам некогда было оплакивать все что произошло с нашей мамой <и> мы назавтра уже втроем едем на побег с помощью <наших> добрых соседей,.
В Челябинской области мы знали город Уфалей. Он в близости от шахтерских землянок, где жили спецпереселенцы. Наша мама с этой станции приехала, а нам нежелательно было тут садиться, то есть опасно было — могли поймать. И вот сосед нас повез на рысаке, запряженном в тарантас. Ночью отвез на безопасную станцию и купил нам билеты и проводил нас, сказав на прощение – «Будьте в спокойствии, никто вас не остановит, а воров опасайтесь и будьте острожными».
Поскольку у мамы нашей был план другого содержания, она меня и брата уговорила поехать сначала по её совету к детям, где она их оставила, <прежде>, чем уехать к нам. Мы с братом были согласны ей помочь с устройством на жительство в доме, который маме подарила одна больная, прикованная к постели старушка, <с условием> что бы мама поухаживала за ней до самой смерти, что и было cделано мамой. А что бы жить в доме, необходимо <было> подремонтировать печь, крышу обновить соломенную и другое.
Петя все необходимое ремонтировал в ночное время, что бы меньше видели люди и особенно власть сельсоветская, так как Петя боялся, как бы ему не подвергнуться возврату на шахты. Как только <Петя> все поправил в избушке для семьи мамы, <мы> смогли с горем пополам собрать денег на дорогу и хоть каких съестных «попутников[7]».
Я и брат двинулись в 100 километровую дорогу до г. Бугульмы. Шли мы несколько дней, износили 20 пар лаптей, поели все попутники. Были попутниками пельмени с капустой и с конопляным семенем. А поездом до Москвы ехали абсолютно голодными. Мне всю дорогу до самой Москвы на багажной полке <пришлось> отлеживаться, — после пешеходной 100 км дороги у меня опухли ноги до страшного состояния. У Пети тоже опухли <ноги> и он отлеживался на багажной полке. Но, подъезжая к Москве, мы выздоровели до терпимого состояния.
В Москве закомпостировав билеты, денег ни копейки не осталось, ничего съестного мы не могли купить, но не унывали нисколько. Наоборот ещё радовались тому, <что> скоро приедем в Ленинград. И тому мы радовались, <что> люди <вокруг> были совершенно другие — они очень добрые, хорошо выглядели, прилично все одетые, и хорошо питались в вагоне. Мы же — имели вид нищих, плохо очень одеты и обуты, особенного обуты. Я — в лаптях, а Петя в резиновых галошах, подвязанных к ногам веревочками. Ещё мы голодные очень. Им, ленинградцам, пришло в голову о нас полюбопытничать — вопросы, вопросы без конца, — «почему вы ничего не кушаете?», «куда и к кому вы едете?», «откуда едете?», «а есть ли родители?», «а сколько вам лет?».
После всех вопросов нам принесли столько еды всякой и даже чай сладкий и всякой вкуснятины. Мы поели и поблагодарили их за все доброе.
Далее я позволил опустить значительную часть записей Анны Михайловны, напрямую не относящихся к предмету нашего повествования. В них она, впрочем, не слишком пространно, рассказывает о собственной судьбе и судьбе близких родственников – брата Петра и 1-го мужа, погибших на войне, первой дочке, умершей в 1941 году в эвакуации, матери и сестрах и некоторых других родственниках и просто добрых людях. встречавшихся на жизненном пути.
При этом не может не вызывать безмерного сочувствия горечь и боль, которыми пронизаны слова пожилого человека, перенесшего все вышеописанное, которыми она заканчивает первую часть своих воспоминаний:
«Я выходила вторично замуж за Цветкова Павла Васильевича, нажила двух дочерей… От меня они обе отказались насовсем, мне и требовалось бы только с ними в одном городе жить, у меня была своя квартира со всеми удобствами на четвертом этаже, но от них всю жизнь живу одна и вдалеке от них, а ведь я им много хорошего зделала, да маленьких внучек помогала растить, да всю свою материнскую душу в них вложила, а от них ни малейшей благодарности нет до сих пор.
Мне от роду 76-й год. Страшно доживать одинокой до смерти, вот и решила свою квартиру продать, и присоединить к сестре Фене и её сыну, моему племяннику, что бы не скучать и не бояться всякого рода нападений на меня на беспомощную. Но тут жить очень затруднительно, холодно круглый год, постель ледяная хоть когда, нет никаких удобств, даже негде совершенно постирать себе белье, туалет на морозе. Но ничего не поправить мне самой. Конечно же очень ругаю сама себя и много переживаю за себя, даже никому сказать об этом не могу, а на сердечке моем одна чернота от таких условий, и главное нет никак перспектив на будущее, как жить и быть на будущее. Молю бога, что бы смерить пришла, все бы решила мне о будущем. Так жить очень обидно, за 47 проработанных только на производстве <лет>.
Не видела я никакого детства, юной на чужих работала без устали, только за тарелку какого нибудь супа, каши, было и совсем оставалась голодной, а шла на работу ,в школу, всем угождала и не жаловалась на эту жизнь. Не могла. Знала, что я больше буду страдать, потому что никого и ничего для меня не существовало, всем я была только бесплатной прислугой, и последней низости человеком… Дай бог мне душевной помощи и терпения пережить, перетерпеть от всего и всех….
За этими строчками судьба не только одного человека – судьба значительнейшей части целого поколения! Судьба многих и многих уроженцев Кара-Елги и Утяшкино, Шумыша и Акташа, Маврино и Зай-Чишмы, Поручиково и Онбии. Других, умирающих или уже несуществующих деревенек, уроженцев которых усилия богоборческой власти раскидали по самым дальним краям нашей многострадальной страны.
Известно, что потомки высланных из районов перечисленных селений, кроме Татарстана живут в Санкт-Петербурге и Москве, в Пермской, Мурманской, Архангельской, Челябинской, Екатеринбургской, Амурской областях, в Прибалтике, на Камчатке и в Карелии. Наверное, мало осталось тех, кто сам ехал более 80-ти лет назад на «высел» из Бугульминской тюрьмы. Но дети, внуки, правнуки их живы! Знают ли они о своей «малой исторической родине»? А хотят ли знать? Вразуми их, Господи!
Однако на этом записи Анны Михайловны не оканчиваются, и вторая часть вновь возвращает нас на отеческие земли караелжской земли. Рассказ ее дает нам то, чего не почерпнуть в книгах и документах. О чем не расскажут нам саамы засекреченные архивные источники. Свидетельства очевидцев, — были, есть, и остаются самым ценным историческим материалом. И чем их меньше – тем они, безусловно, ценнее. Так вернемся же к ним.
О маме, Марии Ефимовне Инюшевой. Коренная крестьянка, в 17 лет вышла замуж за Михаила Ивановича Инюшева, тоже 17-ти лет. Жили в селе Кара-Елга Акташского райолна Татрской ССР. В их семье ещё жила бабушка, звали её Снандулья, мать Михаила Ивановича. Вот о них буду писать, что помню, как мы жили в те годы. Мне было тогда до 8 лет не старше. Наша бабуля была великой труженицей и неоценимым большим человеком для нашей всей беспомощной детворы. Мы все только ею жили и наверное благодаря Богу. Эта сложная крестьянская жизнь, тяжкий изнуряющий труд.
Считаю ни при каком государственном строе не следовало бы пагубно истязать, как, скажем, погубили лучших крестьян тружеников, называя их кулаками и врагами народа своего же государства. Сослали их со своей родины на чужие необжитые края. Только за то, что крестьяне трудолюбиво работали на своих полосках земли, и они имели от труда, как я знаю про свою родню, запас хлеба где то на 15-20 лет. И держали скот, скажем 2 лошади, 2 коровы, и другую живность. Так как же было трудиться не имея этого ничего бедному и великому крестьянину – труженику? Так вот по варварски с ним поступила советская власть.
Все отобрали у «кулака» Инюшева Михаила Ивановича. Дом, скот, хлеб. Только нас, <одну из многих>, огромную , беспомощную семью пустили по миру, на мытарства, на всевозможные лишения нас всей жизни. Спрашивается за что же? Ведь отец наш инвалид от какой то германской войны, пришел с войны с одной рукой, трудились он –отец, мама, от семерых малых детей и брат подросток 12 — 13 лет. И помогала им наша бабушка Снандулья в возрасте 95 лет, за что было так жестоко с нами поступать?
А вот теперь я вижу как добивается правительство российское вернуть именно в старое русло крестьянина – труженика. И как я понимаю, теперь не найдутся такие, какими были наши родители и дедушки и бабушки. Ведь их по варварски истребили как класс? Ведь если кто и оставался в селах, после высланных со своей родины навсегда, так ведь это послужило для всех живущих очень и очень отрицательно.
Мы теперь видим до чего докатились, — не осталось в сельской местности никаких тружеников.
Я была самая старшая, во всем что бы меня не заставили делать, была очень исполнительной девочкой. У нас в семье было до семи детей – ежегодно, но одни нарождались, а летом самые маленькие умирали от дизентерии. Так умерло всего 4, и мама наша говорила – «слава Богу, Господь прибрал младенца, пожалел всех нас и развязал всем руки» т. е не нянчиться с маленьким.
Вот так обстояло в нашей большой семье. Мы все дети не были любимыми родителями. Хуже – мы их не видели дома, а нам самым любимым и близким человеком была бабушка Снандуья, с ней мы находили радость и ласку, всему хорошему она то нас и приучила. Была она очень красивая, добрая и умная, ей было 95 лет, у неё были все зубы целы и волосы густые и длиной до поясницы, одевалась опрятно и чисто. Она была многим из села лучшим примером, очень трудолюбивая и все умела делать по мастерски , многому и нас учила с малых лет. К нам была добрая и щедрая. Мы её часто спрашивали, что, — « почему нет с нами никогда наших родителей, а только ты бабуля с нами никогда не расстаешься?». Она отвечала, что «они на поле работают, с ночевой на всю неделю».
Поля были в отдаленности и ездить домой много терять времени, да работало их трое, ещё брату было лет 12-13, он уже приучался ко всем работам, — ведь иждивенцев то вон сколько! Все мы что бы были сытыми, накормленными! «Вот почему приходится вам, мои внучки и внуки больше быть со мной!».
Дома нам всем много было работы и бабушке ещё и хлопот много, а ведь она старенькая была. Поэтому она и старалась приучать нас с раннего возраста во всем ей помогать. Был у нас полный двор скота, птицы. Огород, стрика белья, пеленок, каждую неделю тщательная уборка в доме. Бабушка каждый день топила русскую печь, пекла хлеба, готовила пищу. А мы ей подносили дрова, воду, картофель из огорода принесем. Но большая доля работы доставалась <все таки> бабуле. Только двух коров два – три раза в день <доить> в летнее время. А ведь молоко необходимо <еще>довести до дела, и многое другое.
Это было ужасно потрясающе состояние всего нашего родства.
Начиная с 1929 года арестовывают двух старших сыновей бабули Снандульи в ночное время. А перед этим <их> раскулачили, все отобрали, всю семью выгнали на улицу, в доме даже не разрешили жить хотя бы до высела. Почему то самых первых кулаков не спешили везти на высел, — почему, непонятно было для людей, а из дома вышвырнули на улицу. Так вот, эти первые раскулаченные сами утекали как могли и куда могли. Конечно же — семьи одни, а глав семей увозили в Бугульминскую тюрьму.
Их, первых, в живых не оставляли никого. Только эти двое сыновей вернулись домой через три месяца только потому, что они заболели скоропостижно чахоткой, писали они прошение, их что бы отпустили умереть домой, где через неделю они <и> скончались. Это были настоящие мученики, — Максим Иванович, Егор Иванович, а их семьи сами все бежали от переселения кто как мог.
Наш отец ещё не был под арестом в это время, и нас ещё не раскулачивали. Отец … уезжал в город Баку и устраивался на работу, не понравилось ему…. и <он> уехал домой к нам. А тут его уже ждали взять под арест. И что учинили: летом в самую страду, в субботний день, он отец пришел из бани собираясь ужинать всей большой семьей. Он несет самовар на стол и вот, на пороге стоят, и говорят, — «вы арестованы!». И чаю попить не дали. Сказали, что можно ему взять с собой, и повели с двумя сопровождающими вооруженными людьми, а нам сказали,- «что вы без хлеба, без мяса, без молока — <так же> вся великая наша страна» (многострадальная Россия).
Не могу молчать! Погублено 4-ро братьев — один самый старший брат при Советской власти, двоих в 1918 году <после> демобилизации из флота. Прослужили они по семь лет.
Дело было так (по рассказу старшей моей сестры Надежды Максимовны, она, Надя, старше меня на 15 лет, она то и рассказала подробно про своего родного <отца>, самого старшего по возрасту из их большой семьи): у них было всего детей два сына и 4 дочери. Так вот, им был устроен торжественный стол в честь прибытия из армии, Ивану Максимовичу и Петру Ивановичу, (Петр Иванович мой крестный и дядя по отцу). Собрались на эту встречу все родственники. В это время стук в окно требовательный, с тем что бы выходили на улицу все находящиеся люди в доме, — мол «воевать хотим с вами белогвардейцами», и с такими и с сякими. С крестами (Георгиевскими. – В.Б.), значит они были, с наградными знаками. Но флотцы оба отрапортовали им, что <мол>,
— «да, служили верой и правдой отчеству своему и царю, что и требовалось от нас, а сейчас мы вернулись домой к своим семьям, к женам, и хотим по крестьянски сеять хлеб, кормиться, как и раньше жили. А зачем воевать и с кем воевать в своем селе? Мы никогда не враждовали ни с кем, и теперь не желаем!»
«Нет», — говорят коммунары с красными повязками на рукавах и верхом на конях. Было их двое или трое всего-навсего.
Первый день не произошло сражения кровопролития. Вроде бы не стали упорствовать. Но <позже> приехали опять, и уже состоялся бой. Оружия не было у сельчан и флотских солдат, но коммунары были с револьвером. Сельчане и флотские их обезоружили и пристрелили. То ли на другой день или на второй, приехали уже четверо на лошадях и с пистолетами и уже убили наших гостей обеих, убитых не дали похоронить, а сожгли на костре. Вот так расправились коммунары с красными повязками с невинными.
Мы готовились на высел, а в какую область не сказали, но из дому нас не выбрасывали. Все у нас отобрали, только одежду и обувь и все тряпки не отбирали. Зато на выселе обокрали, все – все у нас украли, всю семью оставили раздетыми и разутыми. Для нас это было убийственно. В то время наш отец даже заболел на почве расстройства.
Бабушку Снандулью с нами не выселяли, умерла она на своей родине после всех четверых сыновей и одного внука. Она все их трагедии оплакивала и она хоронила, кроме нашего отца Михаила Ивановича. Мама же наша, после смерти отца в 1939 году была арестована и до судебного разбирательства просидела в тюрьме по статье 58 полтора года. <Она> была оклевещена двумя комсомольцами села Кара-Елги, <которые> написали на неё донос якобы мама, М.Е. Инюшева вела агитацию у себя дома, устраивала чтение религиозной книги, этим самым наносила вредительское влияние на проживающих в селе….
О втором брате Андрее Егоровиче Инюшеве: он старший сын Егора Ивановича, он <был> семейный, женат, двое детей. За два года до раскулачивания Егора Ивановича Андрей был отделен в свой дом, у него было одна изба без пристройки, даже не огорожен двор и огород и двое маленьких детей. Мне лично приходилось их нянчить по договоренностям наших родителей, жили они очень и очень скромно, с поля приедут ни начинают что-то варить на таганке, а только рассветает чуть – чуть снова едут на поле жать рожь.
У них не было ни лошади, ни коровы, несколько кур было и все. Андрей Егорович 1906 года рождения[8], он был для меня двоюродным братом, его жена Агафия Ефимовна мне приходилась тетей по маме и, поэтому, мы очень роднились и помогали друг другу.
Однажды вечером поздно приехали с поля они, а их уже ждали с сельсовета двое и как только вошли в дом Андрей и Агаша бросились к детям в объятия, а их обеих схватили эти двое сельсоветские и сказали, что – «вы арестованы и идемте в сельсовет и там поговорим о вашем аресте и как с вами всеми поступить». Детям было — мальчику Феде 4 года, девочке Вареньке 2 года.
Андрей же говорит, — «зачем же жену и двоих маленьких детей арестовываете, что ли новый закон наступил у Советской власти?».
Но <они> сказали – «вот там и решится об этом».
Так вот долго разрешался вопрос об аресте Андрея, для него не было места – куда его запереть под замок и что бы знала его жена, где он будет до утра как арестованный. И решили запереть в подвал дома Агафии (это дом её покойного отца) на семи замках подвал закрыли а конвоя или караула не поставили. Агафья и решила мужу совершить побег из этого подвала, так как она знала как есть выход из подвала не касаясь ни одного замка. Скоро Андрей очутился на свободе, он сразу на побег держать пусть стал. Куда он надумал и семье своей сказал, — «я сообщу, если удастся все хорошо и я устроюсь, через чужих людей из другой деревни».
Все лето не было вестей от Андрея, <лишь> к глубокой осени и семья была с Андреем. Но, конечно же, много было испытаний после побега <у> Агафии с детьми. Из дома выгнали и все, что у них было, все отобрали. Ей с детьми пришлось по миру ходить, что бы не умереть с голоду и дожидаться от Андрея весточки. Но все осуществилось <потом> как надо.
Был родственник моему отцу двоюродный брат Николай Яковлевич, тоже Инюшев. У него было пять сыновей и три дочери. Эта семья была очень трудолюбивая, рукодельная, боголюбивая, служила отличным своим примером и уважением для сельчан, они во всех делах успевали первыми, в церковь они ходили на каждое богослужение и очень много жертвовали на церковь. Сам глава семьи Николай Яковлевич самым первым шел в любое богослужение, а уходил из храма самым последним, он был исключительным добродетельный человек. Он никому не отказывал, кто к нему приходил просить хлеба в долг, у него всегда было, чем поделиться с нуждающимися и никогда не спрашивал возврата долга. Работали они от зари до зари и каждый год у них хлеба было в запасе на 20 лет.
В 1929 году его, Николая Яковлевича, арестовывают самого первого, как кулака и врага народа. Все-все отбирают и семью выгоняют из дома на улицу и никому из сельчан не разрешают пускать хотя бы на ночлег, они все ютились на гумне в рыге, где молотят хлеб в зимнее время года. А на высел семью Николая Яковлевича почему то долго не увозили, это было как бы дополнительное надругательство и издевательство, они заболели от такого мытарства и только поздней осенью их сослали на Магнитку, а сам Николай Яковлевич был расстрелян именно за то каков он был, как я описала уже выше.
В нашем селе Кара-Елге таких людей самых лучших трудолюбивых и честных всех истребили. А позднее, уже в колхозную бытность, люди начали «изжать», т.е уезжать на производства в города, а которые не могли выехать они просто вымерли совсем.
Сейчас этого села и не существует уже[9], а земли на которых выращивался самый лучший урожай ржи, овса, гречихи, гороха, проса, конопли, льна подсолнуха и даже мака, тоже истребили. И земля матушка, бывшая наша кормилица,- на ней теперь только горят нефтяные факела, на расстоянии друг от друга 3-4 метра, они горят уже лет 30, 40 все покрылось чернотой и природу всю разрушили. Вот так поступили по варварски с нашей родиной.
Думаю я, что необходимо описать, пусть хоть как то узнают — что же происходило на нашей родине начиная с 1917 года и по перестроечное время.
Очень страшно вспоминать о таком варварстве правителей советской власти. Неужели не будет на них управы и до сих пор?
И неужели ещё допустят повторение о прошлом истреблений человечества и земли?
Хочу описать вот такой случай. Тоже был великий труженик, кулаком и врагом народа называли его в поселковом совете. Он старичок Петруха, у него были сыны соколы – трое, и дочь Вера Красавица. Работали от зари до зари, а Петруха даже не жил дома в последние годы. Как раз, как начали раскулачивать всех тружеников больших в селе, а он Петруха не жил дома, а жил в лесу на свеем пчельнике, которым он мог ещё заниматься, и уж тем более не хотел, что бы его повезли в тюрьму. Думал — отделается от злодеев, спасется в лесу у пчельника. Долго его преследовали и искали в лесу. И поймали его, и пристрелили его во время побега от погони за ним. Так <и> был похоронен Петруха у пчельника в лесу. Семью его тоже долго не ссылали на чужую землю, то им удалось всем спастись, сами куда то уехали всей семьей.
В нашем селе Кара-елге бедных людей не было и обиженных до советской власти тоже не было, а лодыри были,(Выделение мое, — В.Б.) они не хотели так трудиться от зари до зари и жили большими семьями, скажем так. Была у нас семейка Кокориных[10], <у которых> было 4 сына и 4 дочери, <и> двое стариков. Как правило, они жили из года в год впроголодь, а весной ранней ходили и просили в долг хлеба. И они уверенно так действовали, — знали, что им дадут и поверят, что вернут долг или отработают за должок. Но хорошо знали дающие им в долг, что без отдачи повторяют забирать у честных тружеников. Вот приходит Кузьма Кокорин в очередную весну к сельчанину который работает от зари до зари Гавриле Кривому просить в долг хлеба. А он, Гаврила и спрашивает Кузьку, — «а, мол, тебе какого хлеба – то?»,
— да хотелось бы мучки да крупки.
— нет, Кузька, только если хочешь, иди на гумно, закладывай в рыге овин да ночку потопи, да просуши со снопами и сам молоти и тебе хлеба хватит до нового урожая. Вот так, Кузьма мой дорогой, а <у> меня на тебя работать некому. Сам я одним глазом, жена больная и две дочери работают в круглом году. А ты, Кузька как на скачках по всем видам спорта первые места и призы берешь. И, Кузька так весь, и работать на себя ленится, и нет — нечто тебе обирать честных тружеников каждый год, если не меня так других таких же.
И конечно же такими людьми и были организованы колхозы, их в первую очередь и принимали. Ведь они считались бедняками и почтенными членами колхоза, их то — <и> выдвигали в передовые, их <и> принимали в партии и во всевозможные активы и советы. Вот они то окончательно довели страну советов до краха, везде успевали — крали как только могли, разрушали тоже как могли, пропивали, вымогали у людей.
Вот и все. Как и обещал – как говориться, — «Без комментариев».
Отмечу лишь свое полнейшее удовлетворение в том, что имею возможность поместить воспоминания этой замечательной женщине на страницах своей книги. И это самое малое, что я могу сделать в память о ней, ее близких. В память о предках.
Низкий ей поклон.
[1] Среди которых можно назвать такие, как:
— Иваницкий Н.А. Судьба раскулаченных в СССР. М., Собрание, 2004;
— Иваницкий Н.А. Голод 1932-1933 годов в СССР. М., 2009;
— Лопатин Л.Н., Лопатина Н.Л. Коллективизация и раскулачивание в воспоминаниях очевидцев. М., 2006;
— Кондрашин В.В. Голод 1932-1933 годов: трагедия российской деревни. М.. 2008 и другие
[2] Инюшев Михаил Иванович. Родился в 1889 г., Заинский р-н, с. Кара-Елга; Проживал: Заинский р-н, с. Кара-Елга. Приговорен: Акташский РИК в июле 1931 г., обв.: кулак.
Реабилитирован 11 сентября 1996 г. (Источник: МВД Республики Татарстан).
[3] Инюшев Максим Иванович. Родился в 1877 г., Чистопольская обл., Заинский р-н, с. Кара-Елга; русский; середняк, единоличник. Проживал: Чистопольская обл., Заинский р-н, с. Кара-Елга. Арестован 3 апреля 1931 г. Приговорен: тройка ГПУ ТАССР 29 июля 1931 г., обв.: по ст. 58-11 («участник к/р кулацко-поповской террористической организации»). Приговор: 5 лет ИТЛ. Реабилитирован в июне 1989 г. (Источник: Книга памяти Республики Татарстан).
[4] Инюшев Егор Иванович. Родился в 1877 г., Чистопольская обл., Заинский р-н, с. Кара-Елга; русский; зажиточный крестьянин, единоличник. Проживал: Чистопольская обл., Заинский р-н, с. Кара-Елга. Арестован 3 апреля 1931 г. Приговорен: тройка ГПУ ТАССР 29 июля 1931 г., обв.: по ст. 58-11 («участник к/р кулацко-поповской террористической организации, срыв мероприятий Сов. вл.»). Приговор: 3 года ИТЛ. Реабилитирован в июне 1989 г. (Источник: Книга памяти Республики Татарстан).
[5] На самом деле, Анна Михайловна, как и сама она, в самом начале рукописи указала, была 1918 года рождения, т.е. ей было в описываемый период 12-13 лет. Подобные незначительные «неточности» иногда встречаются, что, с учетом того, что писались воспоминания более чем пол-века спустя, вполне объяснимо.
[6] Вновь некоторая неточность. Анне Михайловне в июле 1933 года было почти 15 лет, Петр Михайлович же, по имеющимся данным родился в 1916 году. т.е. ему было около 17 лет.
[7] «Попутники» — здесь, — припасы, для питания в дороге.
[8] На самом деле, согласно записям в Метрических книгах, Андрей Георгиевич (Егорович) Инюшев родился 9 августа (по ст. ст) 1903 г.
[9] Цитируемые воспоминания были, предположительно, написаны в 1994-1995 гг. К счастью, как мы знаем, Анна Михайловна несколько заблуждалась, предполагая, что села уже не существует. Слава Богу, село существует, и молитвами прихожан Вознесенского Храма села, возрождается. Хотелось бы, чтобы и настоящая книга послужила толчком к возрождению исторического самосознания потомков таких селян, о которых говорит А.М. Цветкова.
[10] Возможно уличное «прозвище», такая фамилия ни разу не встречается в метрических книгах села.
На главную страницу раздела