Г.Паушкин. Танайка. Татарское книжное издательство, Казань, 1968

«19 апреля 1968 г., в Татарском книжном издательстве в Казани была подписана в печать книга Геннадия Александровича Паушкина «Танайка». Вскоре карманного формата книжица объемом в 70 страниц вышла в свет тиражом 14000 экземпляров и продавалась в книжных магазинах за 9 копеек«, — Так начинается статья Андрея Иванова, опубликованная в нескольких номерах елабужской газеты «Новая Кама» в 2013 году.

Нет смысла повторять слова автора статьи, поскольку по ниже приведенным ссылкам любой интересующийся может ознакомиться с ее оригиналом:

• Иванов А. Танайка, которой нет на карте «неуемных туристов». «Вечер Елабуги» № 762(17) 24 апреля 2013

• Иванов А. Танайка, которой нет на карте «неуемных туристов». «Вечер Елабуги» № 765(20) 15 мая 2013

Книга действительно любопытна, и прежде всего тем, что писалась она на основании рассказов живых еще в те времена участников описываемых событий. Кроме того в елабужской краеведческой литературе вообще исключительно мало публикаций о грозных годах периода первых лет становления Советской власти и эта небольшая книжица хотя бы частично восполняет этот пробел. Надеемся со временем нам удастся оцифровать и опубликовать и другие, имеющиеся у нас материалы и воспоминания очевидцев тех событий. Пока же предоставляем возможность интересующимся историей Елабужского края в целом и села Танайка в частности ознакомиться с этим документально-историческим произведением на нашем сайте. Материал отсканирован и предоставлен Членом Елабужского отделения РГО Александром Геннадьевичем Ильиным.

Оригинал книги в формате PDF

 

Танайка – обыкновенное село, каких много на Каме, но в ней, как в капле воды, отразились все события революции и гражданской войны на юго-востоке Советской России. Село раскинулось в живописной местности, близ Елабуги, в шишкинских местах. Родословная этой земли уходит в глубь веков. Здесь еще сохранились следы государства булгар, между Елабугой и Танайкой был раскинут шатер Пугачева, высокие берега правобережья штурмовал Маркин, и здесь же проходила с боями железная дивизия Азина. В Танайке живы свидетели этих событий, участники гражданской войны в Прикамье.
В танаевским бору стоит памятник павшим героям Танайки. В селе можно встретить Паркова – первого председателя колхоза «Красный партизан», Анастасию Перусову – жену председателя комбеда и других интересных людей, которые создавали и отстаивали Советскую Власть в деревне.
Автор книги рассказывает о судьбах людей Танайки, о событиях 1917-1918 годов, о становлении колхоза «Красный партизан», о его настоящем и будущем.

ЭХО ПЛАМЕННЫХ ЛЕТ

Много красоты на земле, много примеча­тельных мест, знаменитых на весь мир то ле­сами, то водами, то заоблачными вершинами гор, а то и храмами — созданием рук человече­ских, куда устремляются толпы туристов, людей дотошных и любознательных.

А Танайка лежит в стороне от больших до­рог, в самой глубине страны, куда только ле­том в пору судоходства можно попасть, а зи­мой прямого и широкого пути к ней нет. Нет ее и на карте неуемных туристов. Эка неви­даль — село!

От городка нефтяников, который встал над Елабугой с нагорной стороны, до первой сос­ны танайского бора не более версты, и если свернешь с накатанного шоссе к западу, то скоро машина нырнет с головой в зеленое ущелье леса. Золотые колонны сосен тесно обступают дорогу. А когда выберешься из бора, увидишь островки изб, разбросанные широко, в два крыла. С запада село прикрывает длинная цепь холмов, а слева от дороги, насколько хватает глаз, — луга, окаймленные водами Камы и перерезанные в разные в разных местах заблудившейся речкой Криушей. Картина, привычная для глаза, и ничто не ошеломляет, не поражает своей яркостью. Тут надо приглядеться, чтоб за внешне неброской красотой разглядеть те неповторимые черты, которые никогда потом не выпадут из памяти.

Здесь кажется и солнце ходит по особому: подымается где-то у Студеного ключа, просветит сперва гребешки петухов птицефермы, блеснет на окнах самой Танайки. Встанет над Сентяком, а потом пойдет и пойдет – в Армалы, в Лекарево и скатится за Колосовкой. Так за день и обольется лучами колхоз «Красный партизан» со всеми своими полями, лугами и угодьями.

Здесь тихо и хорошо. Стада на лугах Петляет Криуша – двадцать пять верст вокруг да около, наливаются соком яблоки на склонах гор, да помаргивают в солнечной дреме синие глаза заливных озер. По их узкому или широкому разрезу не трудно угадать: вон – Кривль, вон Долгое, вон – Кустоватое…

Любовь с первого взгляда проходит быстро, если не будет привязанности, не окажется той глубины, которая таит в себе надежду на будущее, на всю твою жизнь.

Один старый писатель говаривал, будто он счастлив тем, что успел побывать в таких удивительных городах, как Париж и Тетюши. И еще неизвестно, что дороже было ему, по­тому что в этих самых Тетюшах есть что-то такое, чего нигде больше, сколько бы ты ни колесил по земле, не найдешь.

Я полюбил Танайку не сразу, но при даль­нейшем знакомстве она не только захватила меня своей живописностью. В ней, как в кап­ле воды, отразилась судьба всей нашей вели­кой страны. Она оказалась в самом огне ре­волюции и гражданской войны в Прикамье. А еще — задолго до этих событий Танайка была предметом любви и внимания незауряд­ных русских людей, и память о них жива и по сей день.

Воиди в бор и крикни — и эхо донесет жи­вой отклик. И если есть у тебя чуткий слух и живое воображение, то можешь уловить в этом отзвуке и далекое «ау» Надежды Дуровой, нездешние думы которой баюкал этот бор, и голос елабужского мальчика Вани, которого потом этот танаевский лес сделает знамени­тым Иваном Шишкиным, и если захочешь, то расслышишь и крик одинокой иволги Марины Цветаевой…

Горят золотом танаевские сосны — и радо­стно за них и за себя, потому что стоишь на этой земле и видишь их живыми. У сосен вот этих, может, в ста шагах, пролилась кровь лю­дей танаевских партизан. Расстреляли их в 1918 году на монастырском поле, что вплот­ную подступало к танаевскому бору, и монахи запретили хоронить крамольников на своей земле. Тогда вот эти шишкинские сосны при­крыли братскую могилу павших. Стоит среди сосен памятник с красной звездой, и когда по­едешь в Танайку, сверни с дороги, подойди, сними шапку и прочти имена:

«Праздников, Костик, Катаев, Перусов… 25 августа 1918 г.»

Вот она, какая дорога в Танайку! И когда едешь туда, и когда все это вместе нахлынет на тебя, взбудоражит мысль и душу, то доро­га покажется тебе не такой уж простой, какой она выглядит по первому разу.

Машина идет по щербатой лесной дороге, урча и переваливаясь с боку на бок, рождая далекое эхо в бору. А когда проскочишь это лесное ущелье, откроется широкий простор. Впереди увидишь, как рассыпались на обе стороны избы Танайки.

Смотришь сейчас на эту землю и видишь с высоты времени всю большую свою страну. Одна судьба — для земли и для людей под этим солнцем. Может, здесь все началось, где стоит изба Марии Перусовой, а может, в дру­гом конце, где заходит солнце, цепляясь в последний миг за крышу дома Андреана Фе­доровича Паркова, — не все ли равно? Огонь- то взялся сразу со всех концов, как оно и было в России.

Анастасия Александровна Перусова, креп­кая еще на вид женщина, встретила меня цепким взглядом и сразу определила;

— Вы к Маше, чай? Так она на ферме. По­годите, вот-вот придет.

Я присел к столу, возле окна. На улице смеркалось. За горами погасала вечерняя заря. Уже пригнали стадо, и было слышно, как шумно вздыхает буренка в хлеву.

Я решил немного подождать Марию Алек­сеевну, но чтоб не сидеть эдаким сиднем, раз­говорился с ее матерью. Слышал я, что муж Анастасии Перусовой много сделал для род­ной Танайки и погиб от злобной кулацкой пули.

— С таких, как Алексей, и зачиналась она здесь, Советская-то власть, — нараспев повела Анастасия Александровна свой рассказ — Да вот не дали ему пожить-то при ней как сле­дует.

— С чего же все началось?

—  А началось с того, как Алексей Семеныч на базар собрался. И вдруг — тучи нет, а гром загремел.

— Что это? — спрашиваю.

Алексей пожал плечами, а потом встал, по­глядел в окно, распрямился как-то и спраши­вает белье:

— На ватагу  поеду.

Даю ему рыбацкое.

Нет, — говорит, — давай чистое. Да ка­равай хлеба.

Ну, я — в слезы. Бросает, думаю, нас. Он молчком одевается, торопится чего-то, а мне только рукой махнул.

Опосля-то я гляжу, а у ворот — целая дру­жина. Человек никак восемь. Чего-то там по­говорили коротко и пошли. Я тогда — к деверю. Он только что с базара возвернулся. Так и так, говорю ему: Алексей уехал, а куда — не сказал.

— Если не сказал, стало быть на Каму.

Ну, на Каму — куда не шло. Дело обычное «Успокоилась я.

Вечером идут. Зашли на минутку в избу.

— Вот теперь скажем: Белков скоро придет с бандой Дутова. Нам здесь оставаться нельзя. Будем  на ватаге. Накажем перевозчику. Подойдешь к Криуше, голосом не кричи. Так узнаем…

Вот куда все это вышло! Знать, сдержал свое слово Василий Белков.

И вспомнила Анастасия, как еще зимой обложили его, этого мироеда, контрибуцией. Как кричал он тогда:

— Это меня-то? Члена Совета? За что?

Не торгуй! Не дави народ! — сказал тогда ему матрос Силкин.

Грабить? — усмехнулся Василий. — Это при свободе-то?

И пригрозил:

Ладно, свидимся еще!..

Сразу же, после Декрета о земле, как он дошел до Танайки, собрались богатые мужики потолковали меж собой, прогнали прежнего старосту, и, пользуясь тем, что еще солдаты не вернулись с войны, протащили в Совет своего человека Василия Белкова. И все по­шло, как было, только насмешек прибавилось над бедняками.

Слобода, мужики! — посмеивались Бел­ковы. — Твое — мое, а мое — опять же — мое, ха-ха!

Но вскорости поприкусили языки. Возвраща­лись в село солдаты, повидавшие белый свет и, людей разных, битые и германцем и своим же «ваш-скородием». И теперь разумевшие, что к чему.

3 января 1918 года в Елабуге собрался ра­боче-крестьянский уездный съезд, который принял такую резолюцию:

«Мы, делегаты VI крестьянского съезда, клянемся: как один человек работать, не по­кладая рук, чтобы провести в жизнь декрет о хлебной монополии и этим раз и навсегда унич­тожить голод и разбить алчных разбойников — капиталистов с их руководителем негодяем Вильсоном».

11 июня 1918 года ВЦИК Советов, по пред­ложению Ленина, принял декрет об организа­ции комитетов бедноты — опорных пунктов диктатуры пролетариата в деревне. Склады­валась новая форма борьбы с кулачеством. Большевики Елабужской партийной организации во главе с С. Н. Гассаром, при активной поддержке рабочих Бондюжского завода и ма­тросов Камского пароходства помогла крестьянам организоваться. Созданный из рабочих и матросов продовольственный отряд помогал бедноте в организации комбедов и очищал местные Советы от эсеров и кулаков.

Уже к августу 1918 года комбедами и прод­отрядами было заготовлено более 2 миллио­нов пудов хлеба.

«По Волге из Чистопольского уезда,— пи­сала тогда «Правда», — начался вывоз хлеба в Москву и голодающие губернии. Вывозится 3 тысячи пудов ржи, добытой у кулаков. Заго­товление новых партий идет успешно».

В Танайке, при комитете бедноты крестьяне сколотили боевую дружину и командиром по­ставили матроса Силкина. Был этот матрос высок, плечист и черняв. Ходил в бушлате и хотя вперевалку, словно только что сошел с корабля, видно было, что ступал он по своей земле, как настоящий хозяин. И голос у него был крутой, зычный, так что слышно было его в любом конце Танайки. Он и предложил на собрании бедноты обложить кулаков контри­буцией. Знал, что надеяться больше не на кого — красный фронт отрезан от хлебных районов страны и голодная петля может задушить ре­волюцию.

Не зная ни сна, ни отдыха помогала дружина Силкина Советской власти изымать у кулаков хлеб, подавлять вспышки мятежа. Человек пятьдесят набралось тогда добро­вольцев. Ездили по окрестным деревням с бое­вым лозунгом: «Хлеб — революции!» Порой было туго. Комитетам бедноты в острой и не­примиримой борьбе с кулачеством приходилось заниматься не только продовольственны­ми налогами, нужно было выяснять и разме­ры урожая, и устанавливать излишки хлеба, и охранять их, и распределять между беднотой, преодолевая жестокое сопротивление богатых мужиков, фронт гражданской войны подсту­пал к пределам Казанской губернии, времен­ные успехи белых вдохновляли кулачество в борьбе против Советской власти. В занятых белогвардейцами уездах были разгромлены Советы, продотряды и комбеды. Белый террор заливал кровью города и деревни…

В Лекареве наткнулась дружина на глухую стену заговорщиков. Кулаки поработали здесь крепко. Угрозами и побасками о большеви­ках, которые-де наголо хотят обчистить мужи­ка, переманили людей на свою сторону, и началась потасовка. Но не отступили дружин­ники. Дня через два снова нагрянули. Выста­вили стол на майдане, усадили за него ста­росту: «А ну-ка, сказывай!..»

Взяли излишки. Пошли в Армалы. Здесь опять встретили отпор. Кулацкий заговор.

Тогда вышел Силкин вперед, и голос его, повиснув, как гром нал, толпой, остановил бес­порядочный крик и говор мужиков.

Товарищи! Люди! — крикнул он, — За наше же общее дело все! Понять надо!

И стукнул прикладом о землю.

Не то затвор с предохранителя слетел, не то кто со стороны ударил, только грохнул вы­стрел и упал матрос Силкин навзничь… .

А вскоре после этого слух прошел, что дутовцы где-то уж за горой гуляют. К ним за помощью и подались танайские мироеды. И теперь вот возвращались победителями.

Смеркаться уж начало, — рассказывает Анастасия Александровна.— Понесли мы сво­им мужикам еду. Видим: балаган там и пе­реправа через реку. Дружинники в сборе. Да мало их что-то осталось.

Спрашивают меня, что в Танайке, да зачем мы прямо сюда пришли.

— Лесом надо идти, кругом, не то выдади­те нас…

Мы только подались к лесу, глядь: бандиты на лодке. Скрылись мы в кустах. Пришла я в деревню, взяла детишек у соседки — и до­мой. Сидим эдак, разговариваем. Одной-то три года, а другая-то еще в пеленках — меся­ца три ей было. Вдруг — мужик с винтовкой: Айда,— говорит,— Белков послал. Привели меня в земство.

Дома-то ребенок малый,— говорю.

Никуда не денется!

Ну, и сразу — в «Чижовку», в земскую избу. Нас там много собралось: старички, старуш­ки, бабы. На другой день вызывают Пермяко­ву и меня. Посадили на подводы и повезли на пристань в Елабугу. Оля со мной, дочка моя. Молодые конвоиры и говорят:

Давайте поучимся, постреляем.

Но старшой сказал:

Надо доставить на место!

Привезли нас на пристань. Плачем мы все, трясемся. Вышел какой-то — не из русских:

Этто что, женщины, дети?

Развернул пакет, спрашивает:

Как содействовали?

Мы молчим, ничего не знаем. Бушуров и Савин подошли:

Что они могут сказать? Эта вот сторонна!.. Жена офицера меня в каюту завела: отдай, говорит, девочку, детей у нас нет.

Как же родное дите отдать!..

Дала тогда она мне тряпку от дивана: за­верни вот девочку.

А баржу-то ту, в которую людей согна­ли, пустили потом на дно. «Баржой смерти» ее назвали.

На второй день пришла домой — корова не доена, лошади нет.

На третий день какая-то женщина ко мне постучалась, шепчет тихонько:

В Вятских Полянах — красные, все жи­вы, наши-то. Я сразу к дяде. Говорю на радостях:

Алексей-то жив!

Через некоторую пору стук в окно:

Давай, выходи!

Гляжу: вооруженные и с ними сосед с пал­кой — понятой. Опять потащили в земство. А тут и Василий Белков идет, а с ним и два его брата — Иван и Алексей.

Где мужа видела? — спрашивает Ва­силий.

Выдал, стало быть, дядя-то меня.

Отказалась я ото всего.

Били меня прикладами по спине, руки вы­ворачивали. _ц

Убейте, не скажу! Хоть куда девайте!

Отступились, отошли. Просидела я в подва­ле около двух недель. Два старичка да побродяжка водой и сахаром меня отходили. Одна вдова пришла с малым моим ребенком прямо в ихний штаб. Грохнула его на стол:

Куда хотите девайте! У меня у самой их — семеро по лавкам.

Принесли мне тогда меньшую в подвал и решили нас голодом заморить. Пищу не веле­ли давать, Соседи снаряжали ночью свою де­вочку и она приносила мне хлеба да молока. В окно подавала…

А когда у Сентяка забили пушки, забега­ли они, заметались. Слышу — шум, треск, рев скотины — кулачье ссуматошилось. И наши конвоиры сбежали.

Утром тихо. Петухи поют. Старичок и говорит мне:

Ступай домой! Вишь, как распогодилось. Вышла я часов эдак в десять. Женщины меня встречают, плачут.

Вера — квартирантка, добрая душа, — от­мочила на мне рубашку, коровьим маслом всю меня смазала, отходила. Оклемалась я, по­шла по воду. В деревне — как в страду — ути­шилось все. Гляжу — едут на трех лошадях. Разведка, чай. В красных галунах. Спраши­вают:

Кто такая?

Перусова,— говорю.

—  Лешкина жена? Вот ба-а! А он сейчас и сам будет здесь. В Лекареве сел чай пить. А ты нас напоишь?..

Вера вынесла молока, Радехоньки, молоку-то!..

Пришла с водой. Мою пол. Оля смотрит в окно:

Мам, тятя едет! Ленточки красные, конь-то какой!

Широко распахнулась дверь. На пороге Алексей. Обнялись.

— Ну, рассказывай!— просит.— Почему это пусто у нас?         «.

Ничего не хочу говорить.

— Ты видишь, я жива? Чего же еще рас­сказывать!…

На рассвете 14 мая 1921 года был убит Алексей Семенович Перусов. Убит в своей из­бе выстрелом из винтовки.

Не могли они простить Алексею, что прогнал он мироедов из села и стал налажи­вать советскую жизнь,— рассказывает Ана­стасия Александровна.— Бандиты еще в пер­вую ночь приходили — собака все лаяла, спу­гнула их, видать. А тут ребятишки в ночное пошли, собаку взяли с собой. С весны-то Алексей в сенях спал. Я ему и ребятишкам на полу стелила. Тепло уж стало. И в этот раз он там лег, в сенях. А свекор на печи спал. Я корову подоила, слышу, грохнуло что-то. Отворила дверь, а на меня прямо — бандит с вин­товкой. Другой — в окно. Оба в масках — не различить кто,

Вам до вечера из избы не выходить! — пригрозили мне.— Не то худо будет…

Алексея они убили в висок. Пошли распра­вляться с Пермяковым, председателем сель­совета. Да не удалось им убить его. Трехлет­няя девочка моя  вышла из сеней (тоже там спала), идет по селу, а платье в крови. Люди ее увидели, раздели: в крови, а ран нет. Дога­дались, пустились в погоню за бандитами. Косолапова настигли в лугах за Криушей, и прикончили на месте, Говоркова поймали и увезли в Елабугу — на суд…

Вот и осталась я одна с ребятишками. Но люди помогли, помнили у нас Алексея, люби­ли его, и меня не оставили с моей бедой.

АНДРЕЙ ПАРКОВ

Веселая речка Танайка разделила село на­двое. Я прошел по мостику и поднялся по тропинке на гору, с которой село видно как на ладони. Стоял жаркий полдень, в сухой траве звенели цикады, над цветком татарника сер­дито хлопотал шмель. В сонном мареве лугов, как в рябой воде, млело стадо — бока телят желтыми накрапами пестрели на зеленом ковре трав. Петляла по лугам Криуша, и хотя самой природой была ей уготовлена такая доля, казалось, она нарочно бродит по лугам — туда и обратно, захлестываясь петлей, чтоб каждый раз вставать у вас на дороге и сбить с пути. Почему-то подумалось, что у иного че­ловека, как у Криуши, бывает вот такое же зряшное блуждание по земле, пока он не вы­бьется на прямой путь. А Криуша хоть и пет­ляет по лугам, все же возвращается туда, откуда она вышла — в Каму.

Невольно подумалось: где же теперь, эти самые Белковы, что расправлялись с одно сельчанами, как заплечные мастера? Говорят, сбежали за границу. Но какая бы доля у них ни была, нет им дороги назад. Жутко, наверно без родины. Монастырское поле будет сниться им по ночам, крики людей под пулями а днем – чужой край и чужие люди. Вот это – казнь!

Нет, Криуша все-таки счастливая речка: она опять нашла свою Каму!

Так, размышляя о тех временах, которые казались теперь невероятно далекими я дошел по тропинке до дома Андреана Паркова для кого те дни никогда не изгладятся из памяти, как никогда не забывается молодость, а особенно те минуты, которые стоили жизни!

Застал его сидящим на завалинке и при­сматривающим за внуком, который играл в войну, заняв незаконченный у дороги сруб как вражескую крепость. Но вот что-то у него там сбилось, он выскочил из-за бревенчатой кладки и подбежал, запыхавшись, к нам.

— Деда! — выдохнул он сгоряча — Где мой конь?

— Тут где-то был,—сказал Андреан Федо­рович—Посмотри, може, под крыльцом, аль в сенцах.

Внук помчался во двор и оттуда мы услы­шали его нетерпеливый голос, в котором билась досада от неудачи:

• Нету нигде!
• Ах ты, господи! — и дед пошел на выруч­ку.— Дело серьезное. Без коня ему сейчас нельзя, видимо, враг наступает.

Дед и внук долго искали этого боевого коня, рылись в сенцах, заглядывали под крыльцо. Потом пошли на зады. Там, возле картофель­ной грядки, они нашли его.

• Вишь, — сказал дед.— Он здесь у тебя не первый день пасется. Как же ты забыл?
• Ну, я пошел, деда! — крикнул малыш, садясь в седло и помогая коню мчаться свои­ми быстрыми, неугомонными ногами.
• Мне уже известно,— сказал я, обращаясь к Паркову, — как у вас тут хозяйничали Бел­ковы. Вам с ними пришлось, вероятно, тоже встретиться в восемнадцатом?
• После Силкина председателем комбеда стал Перусов. Вот тогда-то и подошла эта банда к Елабуге. Нагрянул Василий Белков в Танайку — поворачивать все назад, в свою сторону. Поднял кулацкое восстание. Восем­надцать человек посадил в мирскую избу — «Чижовку». Утром заявились брат Белкова и писарь. Составили бумагу.
• Судить, — говорит, — будем! —

Повели нас лесом в Елабугу — на суд. А на выходе — застава. Подходит сам Василий Белков, спрашивает начальника конвоя:

• Ведешь?
• Веду!
• Список есть?
• Есть!
• Ну-ка? Ага!..

И начал командовать:

• Праздников, три шага в сторону!

А кулаку-конвоиру говорит:       ,_оч

• -А ну-ка, Костин, расстреляй эту сволочь
• Перусов, три шага… (Это брат Алексея).

Дело плохо, кинулись бежать.

— Стреляй всех! – кричит Белков.

…Андреан упал, разбил лицо.

— А ну-ка, говорит Василий Белков своему брату Алексею, — посмотри как следует.

— Я уж всех осмотрел, — отвечает тот.

Тогда Василий Белков и говорит ему:

— Возвращайся в Танайку – бог нам судья. В Елабуге красные. Да вот, отведи ка мою лошадь жене, а мне пришли нашу, домашнюю.

— Я, — продолжает Андреан Федорович, — встал, осмотрелся кругом. Убитые товарищи лежат. Метрах в пяти поднимается один – Загуменов Семен. Царапина у него на лбу, кровь бежит. Перевязал ему голову.

— Куда теперь?

Вышли на главную дорогу, что к Елабуге ведет. Потом поразмыслили и подались в лес. Выбрались к Лошманнскому логу. Глядим – стахеевская дача. Вона куда пришли! А дача то разбита. Поднялись в лесок – в то место, где Криуша из Камы идет. Здесь купеческих дач, почитай, штук пятнадцать. Места то редкие, добычливые! Раздолье!

Глядим – из-за домов опять беляки выезжают. Ну мы – айда на луга, поближе к Танайке. До Кируши огородами шли. Потом до темна за плавунками в нюньке проспали (это трава такая, вроде осоки), затем поднялись, обошли болотце, стога. Слышим за талом, около реки – стрельба. Когда  утихло, зову я:

— Семка! Семка!

Нигде не слыхать, видно, домой ушел, напарник-то мой. Ну,  и мне, значит пора. Перешел речку, иду вдоль берега, чую: на лугу застава. Разговаривают. Обошел я их, иду по горе – и в проулке, слышу, сидят. Я – вв улочку. Тут выстрел. Ноги подсекло. Потом метнулся я в сторону – и махнул прямо к  соседу в сад. Подождал, прислушался, стал пробираться к себе. Постучался в дом – заперто. Однако слышу шепот: «Огонь вздуем?».

Тогда я к окну:

— Не дуйте, говорю, огонь!

И тут как раз шаги. Подходят двое с винтовками. Послушали – ушли.

Скоро отперли мне дверь. Был я в летнике, а уж зябко. Говорю тихонько:

— Батя, дай мне пинжак и шапку, а ты, мать, хлеба узелок завяжи.

— Заставы везде. Куда пойдешь? – говорит отец.

— Господи, упаси – сохрани! – Это мать на дорогу…

Две ночи в каменном хлеву у соседа проночевал. Там солома. Заделал за собой гнездо. Лежу… На третью ночь опять домой стучусь. Отец выходит, говорит:

— Ищут тебя. Семку-то, слышь, поймали. А у нас тут все штыками прощупали. Шинель твою забрали, увели коня.

Давайте, говорю, так условимся: через три ночи на четвертую, привязывайте узелок на яблоню. Если одну ночь не возьму – больше не привязывайте.

Мать делала, как уговорились. Так и жил я у соседа в хлеву. А потом слышу – бабу говорят: «как-ак их поперли в Сентяке, Кузя Матин и сапоги оставил, и винтовку бросил и босым убег. Хотят теперь они старый Сентяк сжечь»…

Вдруг гонят верхом, подковы бренчат. Подъезжает сосед,у которого в хлеву я сижу, и кричит:

— Оля! Оля! Запрягай – собери ребятишек и все другое. Белковы уже уехали. Красные напирают!.. Пулемет в Сентяке ихний стучит.

Меня от радости что ли – знобить начало. Гляжу, идет сосед, рассказывает:

— Красные по Елабуге с ленточками ездят! Дела такие!

Вышел я в сад.

— А ты где был? – спрашивает он.

— Где был, там нет, — говорю. – А ты сына Ваньку отвозил что ли? – спрашиваю его.

— Красные разведчики ездят, — отвечает он, — а пехоты-то у них нет. Садись чай пить.

Тут как раз десятник бежит:

— Иди, — говорит, — на собрание, Андреан.

— Ладно, — говорю. – А соседу отвечаю: А жил я у тебя в хлеву, под соломой.

В Совет прихожу, а там – все ребята.

И народ нас встречает, обо всем допытывается: Где был? С кем? Как спасся?

Рассказал все: кто кого убивал и кто за кровь ответ держать должен.

— Семен вот пропал. Поймали, говорят, его.

И только это я сказал, глядим, а он бежит.

• Живой ты?
• Живой! — говорит.— Посадили нас в са­рай, битком набили. Выкликали по списку. Кто выходил — сразу к стенке. Я не сказался. А утром уж наши подоспели, ослобонили.

Тут мы стали винтовки получать, патроны. Объявили в Танайке осадное положение. Уста­новили дежурство — по двое на улицу. Рас­ставили посты.

• Иди, — говорят,— поверяй их. Да садись вон на коня Васьки Белкова. Не успел он его оседлать.

Еду по заставам, гляжу — по дороге скачет мужик, лошаденку подстегивает — отступает. Я его нагнал, гляжу: Иван Евсеич Гаврилов!

• А ты чего? — говорю.
• Дык, красные пришли, расстреливают…
• Не дури, — говорю, — Евсеич, вертай на­зад, тебе-то чего бояться?

Повернул он обратно.

Зато Кириллова Никиту, писаря, пришлось изловить. Это он на всех списки составлял. Триста человек под пулю поставил.

• Куда его? — говорю.— Что делать с энтим?

Алексей Перусов команду дал:

• К стенке! Наша кровь на ём…

Через три дня сняли мы осаду. И тут как раз распоряжение пришло из Елабуги — вы­делить пять человек для губчека. Поехали я, Перчин, Седунов и еще Савин Андрей.

До января девятнадцатого года был я там, а потом военный комиссар и Тугаров стали собирать команду для борьбы с белочехами.

Надо было элеватор отстоять в Челнах. Чело­век восемьдесят собрали, доехали мы до Заин­ска. До 20 апреля стояли здесь. А потом стали отступать под напором белочехов ушли за Вятку. Здесь у ее устья заняли оборону. А 10 мая моряки наши подошли. Азин развернул наступление и погнал белых на юг. До Мурзихи шли без выстрела, а там меня ранило в бедро. Пробыл сколько-то в Грохани, где перевязочный пункт, потом направили на комиссию. А уж часть-то моя, слышу, в Царицыне.

Поехал туда. В Саратове схожу. Говорят, наши — под Камышиным.

Пришел в часть. Стали мы наступать, взяли Камышин. И — греху быть — вскрылась у меня рана. Пролежал в госпитале, в Самаре. Про­шусь в свою часть. На комиссии признали не­годным к строевой. Вернулся в Елабугу. До девятнадцатого года служил в караульной роте. А с начала коллективизации взялся я за хозяйство.

В 1929 году в Танайке, по инициативе Фи­липпа Пермякова, был избран крестьянский комитет. Крестком обратился к семьям погиб­ших партизан, и в августе восемьдесят дворов вошло в коллективное хозяйство «Передовик». Первую запашку провели на небольшом поле гектаров в 50. Потом распахали участок попа, расчистили орешник возле леса — еще приба­вился клин. Землю обрабатывали сохами, убирали хлеб серпами, молотили цепами.

В 1930 году колхоз был переименован в память о расстрелянных в восемнадцатом году и стал называться «Красный партизан».

Влилось в него 120 хозяйств. Были приобре­тены плуги, сортировка, сеялка-семирядка. Был заложен огород на полтора гектара и по­строена молочнотоварная ферма на 7 коров. Председателем колхоза «Красный партизан» стал Андреан Федорович Парков. А когда больше половины Танайки вошло в коллектив­ное хозяйство, решили закрыть церковь и вы­слать из села кулаков; которые до 1930 года держали в кабале бедняков, наемных работ­ников, и наживались на том, что поставляли в города овощи.

Когда закрыли церковь, набожные крестья­не написали письмо прокурору от имени все­го села и прокурор просил разобраться на месте «спокойно, без насилия». Тогда Андре­ан Федорович с председателем сельсовета и активистами пошли по домам. Они не стали агитировать односельчан высокими словами, задавали вопросы прямо, без обиняков. Хо­чешь спасать душу в божьем храме, содержи церковь на свои кровные: 15 рублен с носа — попу, 10 рублей — на дрова, чтоб отапливать, охраннику и звонарю — 5 рублей.

«Бог с тобой, как-нибудь обойдемся»,— от­вечали в каждой избе. И на общем собрании колхоза приняли решение закрыть церковь, это решение и послали в ответ прокурору. Пока не было помещения, как везде и всюду, в церкви сделали хлебный склад, а в алтаре разместился сельский Совет.

До 1932 года Андреан Парков верховодил колхозом, а потом до самой пенсии был бес­сменным председателем сельского Совета в Танайке.

А вот как креп и развивался колхоз «Крас­ный партизан»:

Хроника, которая иной раз говорит больше, чем красная статья:

1932 год. Колхоз назвали «Красный парти­зан» в память о погибших в 1918 году таган­ских партизанах. Вступило еще 100 хозяйств. Приобретены, кроме обрабатывающих и убо­рочных машин, самосброски, самовязки. Ого­род—20 гектаров. Закончено строительство большого конного двора. Построено овоще­хранилище.

1933 год. Принято в колхоз еще 70 хозяйств. Построен коровник. (На молочнотоварной ферме уже 122 головы.) Завели новую пасеку в 80 ульев. Огород расширен до 60 гектаров, заложен яблоневый питомник.

1934 год. Куплено много новых сельскохо­зяйственных машин. Это позволило освобо­дить от полевых работ часть колхозников и расширить огород до 80 гектаров. Доходы от огорода (огурцы, лук) стали занимать в об­щих доходах колхоза большое место. Постро­ен крольчатник.

1935 год. Впервые в Танайку пришел трак­тор. Он поднимал целину, чтобы еще расши­рить огород. Сев произведен исключительно машинами, сортовым зерном. Заложен кол­хозный яблоневый сад на 30 гектарах. Пост­роены телятник, кузница, пожарное депо.

1936 год. Пахота и сев произведены тракто­рами. На колхозном току работала сложная молотилка. Построены новое здание для не­полной средней школы, детский сад и детские ясли, изба-читальня, дом для сберкассы, овощехранилище. Осенью была начата постройка каменного здания под электростанцию.

1937 год. Все основные полевые работы производились машинами. Впервые хлеб уб­рал комбайн. Огород занимал уже 200 гекта­ров, сады и ягодники — 60. Увеличилось пого­ловье на фермах: коров — 328, овец — около 500. Поднялись доходы от животноводства. Осенью колхоз купил первый грузовой авто­мобиль.

1938 год. Продолжалось расширение ферм, огорода, садов, пасек. Построены конный двор и свинарник. Приобретена вторая авто­машина.

ЖИВАЯ ПАМЯТЬ

Я остановился у колонки, чтоб напиться, и, набрав в горсть воды и сделав несколько глотков, задумался: какой-то удивительный привкус!

• Ну, как водица? — спросила женщина, ставя ведра у колонки.
• Минеральный источник,— отшутился я.
• Святую воду пьем! — сказала она твер­до.— Не верите? Здесь же чистые родники! Их в трубы взяли. Еще при Зарипове…

Ну вот, опять это «при Зарипове!» С кем бы ни о чем ни заговорил, все ссылаются на него, и всегда, к слову, о нем вспоминают.

• А это? — показал я на столб с белыми ча­шечками-изоляторами.— Тоже при Зарипове?

Тоже при нем! — сказала женщина.— А вы что же, аль не слышали о Расихе Зариповиче?

• Слышал, слышал. А до него — что, так ничего и не было здесь?

— У-ух, милай. До него много чего было! А при нем только жить стали… Пейте воду- то, лекарственная она, пользительна…

Вот теперь застряла в голове еще одна фа­милия. Не даст она покоя, пока Не уви­дишь за ней человека. Но недаром говорят: на ловца и зверь бежит. Только ступил я на порог правления, председатель артели пред­ставляет:

—  Расих Зарипович Зарипов. Он вам может кое-что рассказать.

И оставил нас вдвоем.

Даже растерялся от такой неожиданности. Прямо как в кино: не успел герой поду­мать — пожалуйста…

Расих Зарипович смотрит на меня черными, немножко усталыми глазами, и ждет, что я скажу.

• В Танайке я много слышал о вас.

Он минуту помедлил и, скрестив руки, тя­жело положил их на стол.

• Я и сейчас не забываю Танайку. Привык к ней. Ну, и здесь меня хорошо встречают, помнят. Ведь сам сюда пришел, по собствен­ному желанию. Сам напросился…

Помню, дождь шел тогда проливной, грязь непролазная, тьма. Собрался народ в школе, больше негде было. Да и собрание-то некому было вести. Но меня тут уже знали. Я же вто­рым секретарем Елабужского райкома был, часто заезжал. Нравились мне эти места, да и люди — старательные, работящие…

Встал и говорю: так, мол, и так, хочу у вас работать. Не пожалею ни сил, ни труда, по­скольку не заставили меня, а сам вас выбрал, вот теперь и вы думайте и решайте сами…

Я еще и до известного постановления Сове­та Министров задумал перейти в колхоз. Пи­сал в обком в начале 1950 года, просился на село, обещал поднять экономику артели: я уж ее хорошо изучил и хотел попробовать себя на хозяйственной работе.

Вызвали меня по моему письму, сказали, чтоб не чудил, а сидел там, где считают нуж­ным. А в июле вышло это постановление и сразу вспомнили обо мне и удовлетворили мою просьбу. Других силом посылали, а я, как на крыльях, летел в Танайку.

После войны трудно было налаживать хо­зяйство, председатели менялись чуть ли не каждый год. А настоящий порядок в хозяйстве навел Зарипов, и все добрые дела начались с него. Это и люди подтвердят.

Вечером 22 октября 1950 года Расих Зари­пович Зарипов был избран председателем колхоза «Красный партизан».

А утром стал принимать хозяйство. Утопая в грязи, подошел он к свинарнику — к ветхо­му полуразвалившемуся хлеву, заглянул во внутрь и увидел за печью трех заживо погребенных поросят. Они стояли, понурив голову, с рваными ушами.

• Что это? — спросил он, оглядываясь по сторонам и как бы ища поддержки.
• Крысы кругом,— сказал заведующий фермой,— спасу нет.

—          И что же вы?

• Чо ни делали, все одно, грызут им уши.
• А ну-ка пошли. Давай запрягай лошадь!..

«Неужели к этому можно привыкнуть? — думал в дороге Зарипов. — Кормят скот мер­злым турнепсом. Падеж. А тут еще эти мерз­кие грызуны! И ладно! Привыкли, как к кло­пам или тараканам. Страшно равнодушие людей».

• Куды едем-то? — спросил возница.
• На санэпидстанцию. Неужели не дога­дался?

«Стыдно и жутко. А еще колхоз «Красный партизан»!»

На выезде из бора Зарипов сквозь золотые стволы сосен разглядел памятник с красной — звездой, и стало как-то не по себе.

Зимой три танаевских колхоза «Красный партизан», «Красная гора» и «Красный ого­родник» объединились в одну артель. Из 10 маломощных бригад трех колхозов создали три животноводческих фермы, три полевод­ческих бригады и одну овощеводческую — в три звена. Была заветная мысль создать мно­гоотраслевое хозяйство. И уже тогда Зарипов предложил закрепить за звеньями участки, за которые бы они несли полную ответствен­ность. В Танайке овощи выращивать умели издавна. Зарипов, посоветовавшись с опыт­ными овощеводами, решил отдать под овощи земли, что лежали поблизости, вокруг села, и сколотить бригады из женщин и пожилых лю­дей. Надо было занять их в колхозном произ­водстве, увлечь знакомым делом. Это им было и сподручно да и пришлось по душе. Руково­дить бригадами стали инициативные и знающие толк в овощах женщины — Татьяна Паркова и Александра Бушурова. На пойменных землях провели посевы и посадки овощных культур.

В 1953 году колхоз получил по 400 центнеров лука-сенчика с гектара. И в этом же году по­становлением Совета Министров ТАССР кол­хоз был превращен в семеноводческое хозяй­ство по выращиванию сортовых семян овощных культур. Стал снабжать семенами всю рес­публику и еще три соседних области. Одним из первых в республике он стал миллионером и участником Всесоюзной сельскохозяйствен­ной выставки. Получил на ВСХВ бронзовую медаль.

Рост денежных доходов позволил за два года построить два типовых свинарника на 400 толов, овчарник, птичник на 1000 голов, скотный двор, сарай для сортировки семян, лукохранилище, кузнечную и столярную мас­терские, механическую мельницу и правление колхоза.

В колхозе была создана строительная бригада — столяры, плотники, каменщики.

Окрепнув, колхоз стал выдавать денежные ссуды членам артели для ремонта старых и постройки новых домов, правление снабжало стройматериалами, стали зимой завозить лес, 4. кирпич. Народ оседал в Танайке, уже никто не глядел на сторону. Все можно было приоб­рести у себя. Два сельмага работали с мил­лионным годовым оборотом. Парни и девушки стали одеваться по-городски. У каждого пар­ня — велосипед, ручные часы. Почта завозила в Танайку уже 500 экземпляров газет и около двухсот экземпляров журналов В 1955 году —впервые за все годы —в Танайке сыграли 55 свадеб. Колхоз выдавал молодоженам муку, мед, мясо, для свадебно­го кортежа выводили колхозных лошадей. Давно такого веселья не знала Танайка. И стали возвращаться люди в село. Их заново принимали в члены сельхозартели, давали ра­боту по душе. Также торжественно провожали парней в армию. А потом сам председатель артели писал им письма в часть, справлялся о здоровье, о службе. Тут уж не без корысти, конечно: мечтал Расих Зарипович заманить обратно в колхоз ребят, прошедших военную службу и получивших в армии специальность шоферов, механиков, да и вообще созревших за эти годы людей.

«Всегда надо перспективу перед собой иметь»,— говорил Зарипов и мечтал о полной механизации хозяйства и даже о строитель­стве поселка городского типа…

В Доме культуры уже гремел духовой ор­кестр, выступали и свои артисты, и заслужен­ные мастера искусств из Казани. Свет новой жизни загорелся над Танайкой. И когда Ра­сих Зарипович проезжал на машине мимо па­мятника танаевским партизанам, он уже не отводил взгляд от траурной звезды, а подумы­вал, как бы поставить тут обелиск, достойный памяти героев.

Шесть лет проработал Расих Зарипович в Танайке. Партийная организация, правление колхоза поддерживали все начинания предсе­дателя, а он работал с полной отдачей, прео­долевая неимоверные трудности ведения многоотраслевого хозяйства, когда ни у пред­

седателя колхоза, нй у Правления не было всей полноты вдасти, когда указания «сверху» мешали порой слаженной работе и ломали намеченные планьг «Местничество» не поощ­рялось…

Сам зоотехник, сам агроном, сам инженер- строитель, Расих Зарипович вставал на рас­свете и ложился в полночь. Чтоб иметь сво­бодными руки, он не заводил ни крупного, ни мелкого скота у себя во дворе, жил на зар­плату, продукты покупал в райцентре. Каза- * лось это странным, но зато уж при случае ни­кто не мог ткнуть в него пальцем и сказать, что нажился на колхозном добре.

Выходных председателю не полагалось и ‘л       отпусков также. Ни в каких законах, ни в ка­

ких постановлениях не было пункта, преду­сматривающего рабочий отпуск председателю колхоза. После операции желудка Расих За­рипович слег. Общее собрание артели поста­новило дать отпуск председателю колхоза.

Расих Зарипович ушел на лечение а когда вернулся из отпуска, районные законодатели обвинили его в нарушении порядка и три года склоняли на всех районных совещаниях. Здоровье стало заметно сдавать, а больничный лист председателя колхоза опять же не опла­чивался. Осталось Расиху Зариповичу подать заявление об уходе из колхоза по состоянию здоровья. Грустный финал, но ничего не по­пишешь. И хотя председатели колхозов, как правило, железные люди, но и они, бывает, сдают…

Сидит передо мной еще крепкий на вид человек. Говорит твердо, обстоятельно, без лишних слов, и нет в его речи грустной инто­нации. Только в глазах усталость, да жар от недуга, с которым ему трудно совладать. Я гляжу на него и думаю: вот такими были люди, отдавшие себя без остатка любимому делу. И сознание своей правоты, сознание одержанной победы выковало в них мужество судьбы, которое не сломать никакими превратностями судьбы.

«Это сделано при Зарипове», — говорят в Танайке.

Значит, ничто не пропадает на земле и доб­рое дело не забывается в народе.

СЕМЕНОВНА

Когда я зашел в правление, все были на местах, и даже председатель колхоза Влади­мир Григорьевич Васянин. Обменявшись взглядами, мы сразу почувствовали, что «есть контакт». В двух словах я объяснил ему цель своего приезда и, недолго думая, он послал человека за Семеновной. Пока бухгалтер вы­писывал мне «квиток» на продукты, Семенов­на явилась. Запыхавшись, она переступила порог и окинула всех испытующим взглядом.

— Вот что, Настасья Семеновна, — загово­рил председатель,— прими товарища…

Намедни ты цыган ко мне послал, — пе­ребила его Семеновна, — так довели они меня до белого каления.

Как я понял, она торопилась высказать свою старую обиду, поскольку потом уж раз­говор этот может оказаться запоздалым.

Так ведь он не цыган, Семеновна, за­смеялся Владимир Григорьевич —и, думаю не доведет тебя до этого самого… белого ка­ления.

— Да я ведь не про него, — заговорила бабка, не глядя на меня,— а про тех лудильщиков-цыган.                                                                    ³

• Ты не беспокойся, Семеновна, я ему вы­пишу все, что надо, ты только крышу предо­ставь.
• Они прошлый раз,— продолжала бабка — все мясо в чугун бухнули и съели в один присест. А ведь ты им чуть ли не целого бара­на отвалил.

— Ну, дались тебе цыгане!

Дались, господи прости! А потом вповалку улеглись и как померли. Хотела уж к тебе бежать.

— Ну ладно, веди давай гостя при­глашай в дом…

Я пошел за Семеновной. Круглая спина бабки как-то выпрямилась, одеревенела — и стало понятно, что не приняла она меня, а только подчинилась приказу председателя

Когда мы подошли к дому, я догадался, в чем дело. Из избы выплывал невнятный хмельной говор. Когда мы вошли все замол­чали. Навстречу поднялся рыжеусый, высокий с приметами старой солдатской выправ­ки, дед. Поводя рукой, он сказал:— М-милости п-про-осим! — Остальные потеснились на лав­ке, освобождая мне место. Здесь сидела одна мужская компания. На столе по стаканам разлито вино — какая-то мутная жидкость между стаканами —ломтики хлеба, а посередине стола — большая алюминиевая миска с солеными огурцами.

Вчера был спас, а нонче вот… похмелье, — бодро проговорила Семеновна и легонько подтолкнула меня к столу. — А это все — срод­ственники…

Вскоре я вышел на улицу и присел на су­хих жердях возле забора. По одному сходили со ступенек крыльца «сродственники» Семе­новны. До  свиданьица! — говорил каждый — Бывайте здоровы!

Последней вышла сама бабка и пустилась вдоль улицы догонять своих гостей…

— Ежели чего б-будете г-готовить,— ска­зал дед Григорий, заикаясь,— та-а-ганок есть, к-картошка. Чу-гун т-там же.

Он держался изо всех сил, стараясь не по­казаться пьяным.

— А я в клеть пойду,— сказал он,— шагая как на протезах.

Я оказался один во всем доме.

«А в самом деле, не сварить ли мне обед?»

Заглянул за перегородку, разглядел на ше­стке русской печи таганок из двух кирпичей. Нашел под лавкой чугун, корзинку с еловыми ветками. Чугун был, действительно, на целый табор. Не мылся он, наверное, еще с того престольного праздника, и я решил сперва скипятить в нем воду.

Здравствуйте! — сказала сухощавая жен­щина, войдя в избу с узелком в руках. Се­меновна ушла. Можа, и заночует где?

И опять скрылась за дверью.

• Но вслед за ней вошла бабка.
• Поживушка была? — спросила она меня уже как своего постояльца.
• Кто-то был, — сказал я, — какая-то жен­щина с узелком.
• Это она, — сказала Семеновна. — Пожи­вет у нас в задней избе пока. Взять не дать, поможет чем… Вон кошка-то лежит вверх мордой — погода обглаживается. Вёдро бу­дет… А чурка-то вот здесь и колюшка — для розжига. Недавно завезли нам маленько, дед зимой корзины плел из тала, колхоз сушняк нам да дрова завез за корзины те. Колюшка — это иглы, сушняк еловый, пояснила Семе­новна,— его в лесу много. С лета вот завозят… А ты подкладывай-подкладывай, потухнет а то…

Бабка как-то незаметно за разговором ис­чезла.

Пришла поживушка и стала мыть пол.

— Она ничего, Семеновна-то,— говорила женщина, водя тряпкой по углам.— Теперь вот праздник — так ходит по сродственникам. Добрая больно. Осталась сама без отца-матери, а двух братовьев воспитала. И работящая. Бывало, ткала все на сторону, чтоб прокор­миться. Теперь они с дедом пензию получают.

А мне пензию дадут? — вдруг спросила она,— Нонче вон обещают всём. Закон такой вы­шел. Как бы это узнать!.. Я всю жизнь по до­мам работала. Справки собираю вот, где жила-была. Только одни выехали не знай куда, а я у них восемь лет была, сколь навозу вы­гребла.

Я плохо знал положение о пенсии и обещал только, как приеду в город, навести справки.

— Запишите,— попросила она: —Дрегунова Аграфена Никитична. С тринадцати лет я — по людям. Никого родных у меня нет и ничего нет….

Первый раз я услышал это слово: поживуш­ка. Потом уж посмотрел у Даля. В его «Тол­ковом словаре» сказано: «Пожилушка. Жен­щина, живущая у кого в доме бесплатно, или помогающая хозяйке; приживалка, проживалка».

В Танайке ее называют «поживушка» — и это как-то смягчает горький смысл прозвища, хотя ничего по существу не меняет: «Как проживешь, так и прослывешь». Но жила она всю жизнь для других и теперь вот хочет, чтоб другие помогли ей под старость лет, то­же бы хоть чуть-чуть «пожили для нее». Все ее имущество — в узелке.

Вечером мы собрались за столом. В избе устоялся крутой дух мясного варева. Разлили всем по тарелке. Сперва хозяева и поживуш­ка отказывались, потом принялись за еду. Ели молча и сосредоточенно. Положили лож­ки. Принялись теперь меня угощать: Семе­новна — козьим молоком, Аграфена Никитич­на поживушка, — черствой ватрушкой из узелка. И тут уж не побрезгуй!..

— Мы летом мясо не едим,— сказала баб­ка.— Много ли нам надо? Вот с сахаром чай, молоко да хлеб — и хорошо. А тут уж — праздник!..

Я чего давеча подумала, как вот ты заявился-то да книжечку вынул писать? Ведь приезжал эдык один из газеты, все спраши­вал: верю ли я в бога? Видит: икон нет и я не молюсь. Ну, сказала я, как есть: не мо­люсь. А он и напиши, что в бога бабушка не верит,— и ославил меня на весь свет.

СЕДУНОВ-ОСИНИН

Спросите в Танайке Седунова — задумают­ся, будут перебирать в памяти: который, да где живет. А на Осинина сразу укажут: вон его дом — от колонки с левого угла второй…

Вот и прилепились две фамилии к Григо­рию Ивановичу: одна — настоящая, а другая — как опознавательный знак. И первая — по паспорту — мало кому известна, а вот Осини­на знают все, потому как прозвище на селе запоминается и навсегда закрепляется за че­ловеком в житейском обиходе.

Так и укажут на избу Осинина, хотя здесь живет Седунов Григорий Иванович — участ­ник двух мировых войн. Изба Григория Ива­новича сложена по давно принятому в Танай­ке проекту: когда переступишь порог передней, слева окажется русская печь, а от нее — до противоположной стены — широкие полати. Но на полатях, как в других деревнях, здесь никто не спит. Спят только на печи, а на этом деревянном настиле сушат Лук. Так было за­ведено испокон веков, и не найдешь в Танай­ке ни одной избы без этой сушилки.

То ли климат здесь такой, то ли крестьян­ское прилежание, но такого лука нигде боль­ше — тыщи верст вокруг обойди — не найдешь и даже во сне не увидишь…

Григорий Иванович изображен на портрете в солдатском шлеме времен гражданской вой­ны. Один ус у него чуть вздернут кверху, от­чего лицо принимает живое выражение. Свет­лые глаза следят за тобой всюду, куда бы ты ни ступил, в какой бы угол избы ни приткнул­ся. Смотрят и улыбаются по-доброму, не задавая никаких вопросов. Удивительнее все­го, что Григорий Иванович похож на свой портрет, писанный акварелью эвакуирован­ным в Танайку художником Нагаевым. По­хож так, как будто списан с натуры. А сде­лан портрете маленькой замызганной карточки еще во время Отечественной войны, в его от­сутствие.

Григорий Иванович Седунов-Осинин сидит на лавке под своим изображением и разве чуть-чуть кажется старше — прибавилось мор­щин, а в остальном лицо его не изменилось.

Слегка заикаясь, он говорит:

— Ка-ажись, за ме-ешок картошки он сри­совал. Так, Семеновна? Ж-жил этим… А шлем этот с-старшина выдал п-после госпи­таля. Над каждым окном висит еще по портрету. Это — сыновья Григория Ивановича. Фото­граф и ретушер сделали все, чтобы не оставить ни одной живой черты на лицах этих парней, и теперь трудно угадать, какие же на самом деле были они в жизни. Но Григорий Ивано­вич каждого хорошо определил и о каждом отцовское составил мнение. Иван, который в форме сержанта, был подтянут и строг. На портрете — черен и суров. Погиб в начале войны. Пантелей — пограничник, смотрит со стены задумчиво. В нем души больше. Убит под Киевом. Сергей — сапер. Это — парень ли­хой, отчаянный. Награжден орденами Славы и Отечественной войны второй степени. Пуля его в бою не брала, так как судьба берегла Сергея для какого-то другого дела. В сентяб­ре 1945 года приезжал он на побывку домой. Целую неделю не отпускал его председатель Брыкин от себя: возил на луга, на озера, по­казывал фермы, хвалился, что и во время войны колхоз устоял. Все агитировал Сергея вернуться назад, думал взять его в помощ­ники.

Дома Сергея почти не видели: он будто только родился и все ему здесь было внове, все хотел он сразу увидеть, признать, пощупать своими руками. Сколько лет не был в селе, думал, что и на свет появился в солдатской гимнастерке, а до этого все — лишь сладкий сон или мечта. И вот ожившая память повела его по тропинкам детства, проснулся душой и не нарадуется! А потом и народ его встречал и провожал, как героя. Первый он был в селе с новыми-то боевыми орденами! Глядели на него земляки и чувствовали гордость: «Вот какие орлы вылетают из Танайки!» Ну, и хо­телось Брыкину заманить его обратно, в род­ное гнездо. Видный был Сергей человек. Та­кому и работать легко: никто ни в чем ему не откажет. С песней провожали его обратно в часть.

— А вс-скоре… пришла ^!б-бумага: «П-погиб смертью храбрых».

На Дунае дело было…

Заикаться Григорий Иванович стал еще с первой империалистической войны, после контузии. Когда говорит о разном, о таком, что не задевает его сердца, он хотя и медлен­но, но хорошо складывает слова, а чуть по­серьезнее что, судорога сводит рот и он долго мучается, прежде чем произнести первую фра­зу. Он помнит и те дни, когда Танайка гуде­ла, как фронтовая полоса, разделенная на две половины братоубийственной войной. И он патрулировал по знакомым с детства улицам, как в каком-нибудь только что отвоеванном краю, где из-за угла острым глазком ружей­ного дула следит за тобой смерть. И все вро­де родное, все свое, близкое до последнего плетня, — ан нет, в темной осенней ночи и за­бор, и плетеная ограда казались темными стенами крепостей, и шел Григорий Иванович с напарником, тревожно вглядываясь в беле­сую муть испарений, что клубились над то­ненькой речкой Танайкой…

А когда освободили Елабугу, Чистополь, Казань и затих гром орудий в закамской да­ли, вздохнули люди в Танайке и снова все вста­ло на свои места: избы, как избы, плетень, как плетень, и Криуша петляет весело по зеленым лугам и посверкивает рябой чешуей воды. Но тревога не ушла от людей, которые уже поза­были, когда они ¹были просто пахари, а не солдаты, ковыряющие землю лишь в корот­кие передышки между боями. Знали, что не пришел еще тот день и час, когда можно вин­товку сменить на соху. В числе других одно­сельчан Седунов отправился в Елабугу в рас­поряжение ЧК. И хотя бои откатились к Царицыну, враг не был сломлен до конца, притаился и целился в спину революции…

Григорий Иванович прожил длинную и пол­ную тревог жизнь, и не казался героем ни се­бе, ни людям. Был как все. Боролся за то, чтоб когда-нибудь на пятачке родной, танаевской земли вздохнуть свободно, расправить плечи от непосильной ноши вечно тревожного времени, да посидеть хоть часок спокойно, по­пить чай с сахаром… Но только сел за стол, как тут же рядышком и старость примости­лась. А старость — не радость. И не вздохнуть всей грудью и плеч уже не расправить. А тут еще огород копать надо.

— Нет на земле никому отпуска,— говорит Григорий Иванович. — Вот перед тобой Ан­дрейка забегал — последыш. Рупь на пиво просил. Вчера спасов день был, а сегодня ему надо поправиться. Дал рупь. Не чужой ведь он мне… А чтоб помочь чем — не-ет. У самого семеро по лавкам. Нонче пастухом подрядил­ся. Заработать хочет. Пастухам у нас красная плата…

День устоялся ровный, безветренный. На взгорье дремали тонкие облака. Рыжела трава на земле. Гуси выбирали из нее зеленые перья и проглатывали, устремив один глаз в небо. Андрей сидел на завалинке отцовского дома и разговаривал с вихрастым подростком:

• В лес сходи, набери хворосту, сухостоя, таганок-то нечем разжигать стало. Ты боль­шой уж, матери — помощник…
• Знаю, — досадливо отворачивался маль­чик и неотрывно следил за трактористом, за­бравшимся под брюхо «Беларуси».
• Слышал уж. Каждый раз все про одно…
• Вот, — сказал Андрей, отпуская подрост­ка,— всегда так.
• Это сын ваш?
• Ага, мой. У меня их пятеро. Поговорю с ними, как с братовьями — и в луга. Посменно пасем…

Вечером я встретился с Андреем Седуновым на пастбище. Он лежал на пригорке с на­парником Михаилом Савиным. Вокруг стояли пятнистые телята. Они казались мне все «на одно лицо» и отличить их друг от друга было также невозможно, как в реке мальков. Но Андрей возразил:

— Не-ет, все они разные, и ни один теле­нок не похож в точности на другого — ни но­ровом, ни мордой. Я их всех до одного знаю и легко различаю друг от друга. Ни один от меня никуда не денется.

• А сколько же их тут?

—   Двести двадцать три.

• М-да!

Я поднял с травы кукан с серебристой мелкотой, которую наловил на Криуше, и за­шагал домой, пожелав пастухам доброй ночи.

Они помахали мне фуражками и задымили ци­гарками. В лугах у озера Кр-ивиль, тихо погру­жаясь в белесый туман, все еще маячила их будка. Я поднялся на гору, остановился передохнуть — и передо мной раскрылся до само­го горизонта луговой прикамский простор. Меж тальника, ивняка и верботала, в про­свет ветвей, сверкала в лучах заходящего солнца извилистая Криуша.

«Постой, а напарник Андрея — Михаил Савин, уж не приходится ли он родственником тому Савину, что участвовал при расстреле партизан, на поле монастырском?» Но тут же вспомнил я слова Андреана Паркова, что род­ственников у того Савина в селе нет, а только однофамильцы. Может, это я правда, а, мо­жет, никто теперь не хочет быть в родстве с карателем, хотя Савиных на селе целых три поколения. Как бы то ни было, а история с этим Савиным весьма примечательна. Гово­рят, вместе с Белковым он убежал за границу, жил в Париже, а в конце войны ухитрился как-то побывать в Танайке. В это было труд­но поверить, но Парков подтвердил: «Да, был, голубчик, да скоро весь вышел. Опознали мы его и сообщили куда следует…»

Самое невероятное может произойти в жизни. И у карателей есть тоска по Родине, по-иностранному — ностальгия, и эта носталь­гия привела Савина в родное село сквозь все адовы круги войны. Только народ палачей не забывает и кровь людская не отмывается. Петлял он по жизни, как эта Криуша по лу­гам, только с той разницей, что эта веселая речка заблудилась на родной земле, но опять же вернулась в Каму, из которой и вышла. А Савин добровольцем пошел в армию Власо­ва — в надежде прийти в Танайку победите­лем и снова взять свое. Когда окружили эту армию и ждал ее бесславный конец, сдался Савин в плен, и судьбе было угодно забросить его в лагерь военнопленных, что находился в то время в Елабуге. Вот какая кривая приве­ла его в родные места.

Был он в лагере нестрогого режима, и ког­да послали военнопленных на работу, он очу­тился близ Танайки. Отпустили его на час по­видаться с матерью…

Но никто не видел, какая трагедия разы­гралась за бревенчатой избой Савиных, как одеревенела мать, опознав сына своего, отвергнутого Родиной, и какие слова сказала… Только с тех пор нет о нем ни слуху ни духу. Да и нельзя ему жить на земле, которую он предал, нельзя даже въехать сюда, потому как преграждают ему дорогу убитые им танаевские партизаны, и красная звезда над обелиском — Савину запретный знак…

Солнце скатилось за холмы, и только длин­ный оранжевый шлейф оставался все еще в небе — до первой звезды. Крадучись наплы­вал туман и начиналась роса — к погожему дню. Я зашагал по селу, беря ориентир на трактор «Беларусь», который стоял у дома Седунова-Осинипа, где я остановился на по­стой. Не хотелось больше думать о Савине. Горько как-то и тяжело…

МАША ПЕРУСОВА

Освободившись от текущих дел, зашел за мной Владимир Григорьевич и предложит навестить Марию Перусову, поздравить ее  с законным браком. На «газике» мы заехали в сельмаг, прихватили с собой «горного дубняка».

Марию Алексеевну я запомнил еще с той поры, когда в Елабуге ей, как знатной крольчатнице, доверили председательствовать на районном совещании. Помню, с каким трудом давалась ей эта председательская роль, как она, не слушая подсказки со стороны каких-то солидных представителей сидевших по обе стороны от нее, путалась в словах, говорила совсем не то, что предусматривалось повесткой дня, и все ее лицо горело огнем. А вопрос решался трудный. Надо было провести указа­ние сверху — сдать всех лошадей, не занятых в колхозном производстве, государству по примеру города, где все автомашины были сведены в один парк. Но все понимали разни­цу в этом деле: машины, после таких меро­приятий, все-таки будут бегать по земле, а вот лошади…

Всем было жалко отправлять коней на мясозаготовки, но что поделаешь: решение-то уже было принято и надо только проголосо­вать.

Районное руководство устами Марии Перусовой предложило собранию сдать в три дня всех «свободных» лошадей. И собрание приня­ло это предложение единогласно.

Второй раз я увидел Марию Алексеевну в ее родной Танайке на занятии университета культуры. Здесь я услышал о ней много доб­рых слов и узнал о ее крольчатнике, который давал колхозу доход больше молочнотовар­ной фермы…

С пятнадцати лет Маша стала работать в колхозе, пасла телят, а в первый послевоен­ный год перевели ее на свиноферму. В 1953 году она уже стала известной свинаркой. В 1956—1957 годах она уже получала от свино­маток по двадцать — двадцать пять поросят. А колхоз получал от животноводства мил­лионный доход.

И вот ей поручили новое дело — выращи­вать кроликов. В августе 1958 года колхоз послал ее в Берсут на пятидневный семи­нар кролиководов. 18 августа она привез­ла из Берсутского совхоза крольчат — восемнадцать самок и четыре самца. Ушастые зверьки были чуть ли не с кулачок, и когда их увидели в Танайке, охнули: «Тощие какие! Передохнут, поди, все и никаких кроликов у нас не будет»…

Разместили их прямо в правлении колхоза, а через неделю — в лабаз Заготконторы. До марта следующего года сидели они в темных клетках, а весной в колхозе стали строить крольчатник.

На южном склоне горы, защищенном от холодных ветров, разместился целый аул кроличьих вольеров. Мария Алексеевна вместе со своей подругой Марией Петровной Холуевой горячо принялись за дело. На ферму при­ходили в 4 утра, чтобы задать корм, напоить ушастых зверей, вычистить клетки. В течение дня взрослых кроликов надо было три раза кормить и поить, а молодняк — еще чаще. Ра­боту кончали поздно вечером. Хозяйство оказалось трудоемким. Воду носить приходи­лось ведрами, на коромысле, корма таскать в корзинах.

«В жару самки не едят, капризничают, — рассказывала Мария Алексеевна. — Приходи­лось применяться — ломать весь распорядок дня: корм задавать на рассвете да когда солнце зайдет. На зиму заготавливали таль­ник, траву, овощи, разнообразили корм, дава­ли и елочные ветки. Зимой серые великаны и чернобурые чувствуют себя веселее… Но ра­ботать трудно. Особенно когда мороз или метель…»

За два года работы на ферме Мария Алек­сеевна вырастила около двух тысяч кроликов, получала от каждой матки по двадцать кроль­чат! Первый окрол проходил в марте, послед­ний — в сентябре. Матки обычно сами делают гнезда, но некоторые оставляют крольчат на произвол судьбы, и тогда приходилось заби­рать малышей в теплое помещение, делать гнезда, теребя с маток, пух, и в эти гнезда все­лять новорожденных.

В 1963 году избрали Марию Перусову депутатом Верховного Совета ТАССР — и еще прибавилось заботы. Потянулся к ней народ, знали — прямой, честный она человек и рабо­тящий. Член правления колхоза и партийного бюро, Мария Алексеевна хорошо разбиралась во всех делах артели и знала нужды колхоз­ников. И первое, что она сделала, — добилась леса для Костиной, имеющей троих детей, у которой изба пришла в ветхость, хлопотала о ссуде нуждающимся и добивалась, чтоб ре­шения правления выполнялись в срок. II пошла молва: если Маша сказала, так и будет. О себе было некогда подумать, хотя порой, в те недолгие ночные часы, когда человек остается одни на один с собой, подступала горечь какой-то личной неустроенности, но гнала эту мысль, окруженная судьбами дру­гих людей, которым нужно помочь.

Во многих местах она побывала, скольких людей повидала! А вот его одного не нашла. Видно, не все сразу дает человеку жизнь, делит по частям: одному — почет от людей, другому — покойную сытость, третьему — самую малость — любовь, скорую, как весен­ний ручей. Но что дороже — еще неизвестно. Отзвенит слава, наскучит пресная жизнь запечного сверчка, погаснет любовь. Что оста­нется. Добрая память и благодарность людей. Но у каждого должна быть первая весна, пер­вый цвет, первая бессонная ночь, когда душа где-то высоко-высоко над тобой и не подчине­на ничему земному. Если этого не было как-то жестко идти по земле…

А за окном девчата песни поют, городские песни, незнакомые. Но мотив все равно близ­кий, задумчивый такой.

Была бы помоложе, вышла бы на улицу, теперь неловко: давно уже взрослый она чело­век, и жить ей _надо по-своему. Другая у нее песня…

В 1962 году Мария Алексеевна простуди­лась и вынуждена была оставить кроликоферму, которую она выходила, как свое детище и стала работать снова на свиноферме, что поближе к дому.

Дела на крольчатнике пошли хуже, а какой- то шутник сказал: «Эх, открыл бы я эти клет­ки, свистнул бы и пустил этих ушастых зверей в лес! Что от них проку?..»

Теперь мы приехали к ней с добрыми сло­вами поздравления. Встретила нас ее мать Анастасия Александровна. А минут через десять пришла и Мария Алексеевна На столе появились ядреные моченые ябло­ки, соленые помидоры и огурцы. Но к «горному дубняку» больше всего подошли крепкие, густого навара щи.

Муж ее Иван Николаевич Резвяков вернул­ся в Ганайку после долгих странствий по стране. Работал по вербовке на Украине, по­том в Нижнекамске, но нигде не осел: тянуло па родину, в Танайку. Приехал в колхоз «Красный партизан» и сразу нашел свое место.

Резвяковы были соседи с Перусовыми. С детства Иван знал Машу, но только теперь понял, разглядел что ли как следует ее, и вот.,. Мы поздравляем их и желаем счастья.

— Михаил Василич? Сейчас послушаю, — сказал колхозный бухгалтер, которого я оста­новил на полдороге к правлению.

Я тоже прислушался, следуя примеру человека, который, видимо, знал, что к чему.

Где-то вдалеке, чуть ли не возле бора, в стрекот машин встревал голос, которого не могли заглушить моторы — У фермы он, — сказал бухгалтер и по­шел по своим делам, считая, что дал мне пра­вильный ориентир. Я пошел на голос, сразу вспомнив, по рассказам танаевцев, что Михаил Васильевич Вотяков чем-то похож на матроса Силкина. Его низкий раскатистый бас, с кото­рым не совладать целому хору голосов, его крупная фигура, его широкий, но неторопли­вый шаг, цепкий, хозяйский глаз — все это как бы от того матроса, который прошел по этой земле полвека назад, оставив на ней заметный след. Михаил Васильевич также служил во флоте, вернулся в родное село из Владивостока. И хотя было уже мирное вре­мя, отдыхать не пришлось. Сразу же, с перво­го дня, надо было браться за работу, подни­мать коллективное хозяйство, расстроенное за годы войны. В Колосовке его избрали предсе­дателем артели, а после укрупнения стал Михаил Васильевич бригадиром в колхозе «Красный партизан». А в последнее время коммунисты избрали его секретарем своей партийной организации.

Михаил Васильевич без всяких предисловий стал рассказывать мне о большом колхозном хозяйстве.

— На горе, вон, где наш сад, — сказал он, — верховодит Семен Ильич Вдовин. В его ведении сад. А кроме того, есть овцы, коровы и кролики.

В самом селе бригадирит Иван Павлович Першин. Здесь коровник, свиньи, птицы. На птичнике работает бригада коммунистическо­го труда. Заведует птицефермой Максим Аблашев, бывший фронтовик. У него на фер­ме несколько тысяч голов. В прошлом году ферма сдала полмиллиона яиц. В Колосов­ке — Сергей Федорович Вотяков, в Хлыстове — Николай Ефимович Графов возглавляют бригады. Это — люди с большим опытом. Крупного скота в колхозе около двух тысяч, из них свыше шестисот коров. Земельной пло­щади у колхоза 9226 гектаров. Лугов — естественных сенокосов 1636, пастбищ 1263 гектаров. Оплата колхозникам за труд с нор­мы выработки — по пятиразрядной сетке. У каждого — приусадебный участок до 25 соток.

Из колхоза никто не бежит. Наоборот, на­род прибывает. Недавно в Танайку приехал еще один — дизелист текстильной фабрики Костин, в Колосовку прибыл электросварщик…

Много называл имен, много цифровых дан­ных приводил Вотяков, все не запишешь и не запомнишь. Одно важно:                         колхоз крупный, богатый, и люди, которые работают в артели, живут хорошо. Но огорчает, что пропала у колхоза тоня на Каме и пришлось распустить рыболовную бригаду. Строители ГЭС, там, где был колхозный плес, стали выбирать гра­вий, углубили дно и рыба ушла. Теперь не отведаешь стерляжьей ухи в Танайке…

ДЫХАНИЕ ВРЕМЕНИ

С председателем колхоза Владимиром Григорьевичем Васяниным подружились мы прошедшей зимой. Я приехал с киногруппой Казанского телевидения, чтобы увековечить на пленке исторические прикамскне места, и сообщил об этом Васянину. Утром, в назна­ченный срок, он подогнал к гостинице колхоз­ную полуторку, и мы погрузили в нее всю гро­моздкую киноаппаратуру. Перед дорогой за­ехали в столовую. И только заняли столики, как Васяиина отозвали в сторону. Мы пойма­ли словечко «миллионер» и прислушались. Заведующая столовой просила Васянина за­везти ей свежих продуктов, и стало понятно, что колхоз на хорошем счету у нефтяников. Наши догадки оправдались, когда Владимир Григорьевич, уклоняясь от подробностей, ко­ротко сказал: «Надо кормить людей». А миллионером, оказывается, зовут его в Елабуге давно, и все знают в лицо. Вот почему еще на аэродроме, когда мы сообщили, что приехали к Васянину, дежурный встретил нас как своих и заверил, что в любое время может нам забронировать места в самолете…

И вот мы едем по зимней, проторенной ма­шинами дороге. Утро выдалось пасмурное, с низко нависшими над лесом облаками, и мы досадовали на небо. Места открывались изу­мительные, еловые лапы, причудливо опушен­ные снегом, так и просились на пленку, но, как на зло, белесая муть утра сгущалась и уже сыпалась сверху снежная крупа. Нам не везло. Кинооператор сделал несколько видо­вых кадров, но надежды на то, что будут они отличными, не было. Проехали в узком лес­ном коридоре с километр и остановили маши­ну. До памятника танаевским партизанам дошли пешком. У постамента лежал глубокий снег. Мы внимательно прочли имена павших, запечатлели их на пленку, и как-то неожи­данно пришла мысль: а ведь это все — моло­дые ребята! Было им тогда по 18—20 лет, и они могли бы сейчас жить среди нас и рабо­тать. А до сих пор как-то невольно думалось о них, как о старших товарищах, а потому мы и прибавляли им годы, прошедшие с тех вре­мен…

Да, это были еще безусые партизаны, отдав­шие жизнь за будущее родной земли.

Мы выбрались, наконец, из лесу и увидели Танайку. Я узнаю ее сразу, хотя бывал здесь летом — в буйное цветение хлебов и яркой зе­лени. Сейчас на фоне снежного покрова избы кажутся темными, и село как бы поредело среди голых деревьев и опустевших садов.

Деревенский зимний полдень. Мирный по­кой с сизыми дымками из труб. Подернутые тонкой кисеей тумана, синели закамские дали.

Мы проскочили мост через речку Таиайку, поднялись в гору и остановились возле дома Андреана Федоровича.

Я старался еще раз запомнить улицы и порядки домов полюбившегося мне села и представить, как здесь все было в те дни, ког­да раскололось село на два лагеря, когда Белковы учиняли расправу над односельчана­ми, как потом прогнали их из села и началась новая для всех жизнь. И еще хотел пред­ставить себе молодого Паркова, чудом уцелев­шего под пулями беляков, а потом возглавив­шего колхоз.

Как давно все это было! И, кажется, ника­ких следов не осталось. Но живы люди, кото­рые все это помнят, молодость которых про­шла в жестоких схватках с кровавым врагом. А разве молодость забывается! Разве забудет­ся кровь людей, отдавших свою жизнь за то, чтобы дети их и внуки увидели свет новой жизни?

Но никто и представить себе не мог, чтоб когда-нибудь в Танайке выросло такое хозяй­ство! 30 лет тому назад в село пришел первый трактор, был заложен первый колхозный сад, построены телятники, кузница, пожарное депо. И это было великим событием тех дней.

А теперь в колхозе десятки машин самых различных назначений, четыре молочнотовар­ных фермы, свиноферма, овощеферма и птице-ферма. И жизнь теперешних жителей Танайки совсем иная. По нынешним временам рядовые люди села, занятые на конно-ручных работах, зарабатывают в месяц до 60 рублей, а работ­ники автопарка и животноводы—90—100. А коли заработок хорош, то и в домах доста­ток: современная мебель, радиоприемники, телевизоры. С 1964 года в Танайке работает средняя школа. Учителя выросли в Танайке, получили образование и снова из институтов вернулись в село обучать детей.

Колхозный Дом культуры имеет стационар­ную киноустановку, четыре раза в неделю демонстрируются кинофильмы. При клубе открыт детский кинотеатр «Спутник»…

Танайка раскинулась широко вразброс верст па пять. Стороннему человеку может показаться все это несообразным, но как раз здесь-то и сказалась крестьянская сметка танаевцев. Усадьбы расположены у истоков родничков, у спуска талых вод, у речки, ибо испокон веков здесь занимаются огородничест­вом и на танаевской земле «родит всякий овощ».

В Татарии и соседних областях славится танаевский лук. Долгое время его даже выво­зили за пределы республики. На овощах кол­хоз долго держался. Танаевцы и сейчас уме­ло выращивают их на своих приусадебных участках. В каждой избе за кухонным про­стенком с потолка виноградными гроздьями свисают ажурные плети лука-севка. Но по новым временам все это скорее тради­ция, примета умельцев, нежели доходная статья коллективного хозяйства. Председатель Владимир Григорьевич Васянин с блокнотом в руках доказал, что не овощи основа экономики колхоза, а развитое животноводство.

—  Оно наш конек,— твердо сказал Васянин.

От Паркова мы спустились к дому Перусовых. Внесли в избу аппаратуру, включили юпитеры, и Анастасия Александровна, жму­рясь от яркого света, снова поведала нам дра­матическую историю борьбы и гибели мужа, брата и сверстников. Но в конце светло и спо­койно рассказала нам о сегодняшнем дне и позвала Машу. Мария Алексеевна вошла в переднюю с ребенком на руках. Она разрумя­нилась и, показывая нам первенца, улыба­лась. Жизнь в этой избе вошла в свое русло и было радостно сознавать, что все хорошо устроилось у Перусовых, переживших немало тяжелых лет…

На птицеферме встретили нас Дарья Фылова и Анна Костина. Под светом юпитеров куры — подняли переполох, и птичницам не понравилась наша затея. Мы нарушили ре­жим, а к тому, что мы прославим их на всю республику, женщины отнеслись равнодушно. Они болели за свою работу, за это птичье царство. Владимир Григорьевич успокоил их, как мог, а нам объяснил, что женщины эти очень строгие, серьезные.

Рядом со старой птицефермой выложена длинная стена. К ней нас и подвел Васянин.

Думка у меня есть одна, — сказал он, — построить здесь птицеферму по типу совхоза «Южный». Один человек будет работать на ферме, а она рассчитана на пять тысяч кур-несушек! Но я хочу схитрить — пристроить к этой еще одну, и тогда ферма как бы удвоит­ся, а управлять будет все тот же один диспетчер…

Работящий народ живет в Танайке. Не по­кладая рук трудятся во имя родной земли заведующая фермой Мария Алексеевна Перусова, бригадир тракторной бригады Костин, тракторист Романов, преподаватель Праздни­кова, птичница Аблашева, пастух Чураев и можно назвать еще целый ряд имен, детей и внуков, кто пал на монастырском поле в неза­бываемом восемнадцатом году и кровью своей зажег новый свет над этой благодатной землей. А еще я узнал, что и Аграфену Ники­тичну Дрегунову не забыли, которая всю жизнь для других жила, угла своего не имела. Колхоз помог ей построить небольшую избу, выделил приусадебный участок, и под старость лет есть теперь у нее своя крыша.

У земли, как и у людей, есть своя родослов­ная. Можно смотреть на леса и горы, на поля и луга, на голубые воды рек, бездумно радуясь всей этой красоте, широко разлитой вокруг, а, приглядевшись попристальней, найти вдруг редкий цветок, удивительный гриб, сон-траву, поймать жука-носорога или исследовать карстовую воронку — и все это будет интерес­но и полезно для тебя, не праздно шагающего по земле.

Но еще есть очень важное для людей, скры­тое, завешанное временем от наших глаз, и только по беглым заметам на пожелтевших страницах да по исчезающим следам древней жизни народов, населявших эту землю, можно прочесть ее историю, подогреть воображение и представить, как здесь все было, когда не только нас, но и пращуров наших не было. А потом протянуть от тех давних времен нить, которая свяжет все воедино, в одну цепь вре­мен, из которой нельзя вынуть ни одно звено, не нарушив правды. И во всем этом — богат­ство земли, ее великая родословная, и от это­го приходит гордая мысль, что живешь ты на самом верху величественного здания, возве­денного для тебя самой историей, всей жизнью народов, — на Красной горке, с которой вид­ны за далью даль, вся Россия, ее прошлое, настоящее и будущее.

Еще древние болгары знали, как щедра да­рами земля, лежащая в развилке двух вели­ких рек, родившая и ячмень, и пшеницу, и про­со. В лесах водился зверь, в реках жировала красная рыба, в недрах земли лежал драго­ценный металл. Русский путешественник Та­тищев писал: «Болгары волжские, постоянно торгуя с Русью, привозили во множестве как хлеба, так и другие товары, продавая их в городах русских по Волге и Оке». Заморские гости в своих записях отмечали: «Главное богатство болгар составляет куний мех». «Звонкую монету заменяют им куньи меха». Царю своему болгары «в каждом году от каж­дого дома преподносят шкуру саммура (собо­ля)». Широко было развито рыболовство. Вывозили болгары красную рыбу и даже белужий клей. Среди предметов вывоза был мед и воск. В чести было бортничество. Лес­ные богатства позволяли экспортировать бере­зу, изделия из орехового дерева древки для стрел. Умели болгары обрабатывать металл, выделывать кожу, шерсть, заготовляли войлок для юрт, для шапок. Кричники плавили руду, добывали железо, кузнецы обрабатывали его. Медники, бронзовщики, ювелиры были на особом счету. Две величайших реки Восточной Европы открывали путь на дальние расстоя­ния и сделали эту землю местом, где купцы отдаленных стран приобретали в обмен на серебро, золото, сердолик нужные им товары: меха соболя, горностая, куниц, бобров, крас­ных и черных лисиц. Приезжали на эту ярмар­ку купцы арабские, иранские, византийские, среднеазиатские, оставляли здесь бирюзу, янтарь, кольчуги, мечи, дамасскую сталь. Был здесь перевалочный пункт для европей­ских и азиатских товаров… —

Танаевский бор подступает вплотную к пра­вому берегу Камы и обрывается над кручей. И отсюда, с этой Красной горки, открываются неоглядные дали, и до самого горизонта — луга, поля, перелески — бескрайняя закамская земля.

Камни древних крепостей полукружьем вре­зались в береговой откос и напоминают о тех временах, когда стояла здесь цитадель волж­ско-камских болгар.

Вот что писал об этих краях историограф Елабуги, отец прославленного певца русской природы Иван Васильевич Шишкин:

«В одной местной, новейшей рукописи, со­держащей историю города Елабуги, утвер­ждается, что в древности на том месте, где теперь Чертово городище, стоял город Гелон, до которого доходил персидский царь — Дарий, гнавшийся за скифами, и что, проведя зиму в городе, он его выжег и возвратился отсюда в свое государство».

На этом же месте, где был Гелон, полагает­ся древний болгарский город Бряхимов.

Что на месте «Чертова городища», нахо­дящегося от Елабуги в одной версте, был го­род Бряхимов, это очень вероятно. Когда князь Андрей Боголюбский в 1164 году разбил бол­гар и взял по Волге и Каме пять городов, тогда в числе их овладел и славным Бряхимовым, который, как видно, и тогда уже называл­ся славным — следовательно, имел против прочих городов и другие преимущества, кро­ме торговли…

Он имел крепость, окруженную тремя вала­ми, с четырьмя башнями, построенную из ди­кого камня очень прочно и искусно, остатки этой крепости подтверждаются многими уче­ными и путешественниками, да и теперь еще есть остатки одной башни, фундаменты стен и других башен. Все это, видимо, доказывает существование укрепления.

Такое значение города Бряхимова, как важ­ной крепости болгарской, невольно приводит нас к мысли: не из древних ли остатков горо­да Гелона возникла эта важная болгарская крепость? Хотя это покрыто неизвестностью, но если точно персидский царь Дарий через такое великое расстояние гнался за скифами до реки Камы, то, вероятно, что-нибудь имел в виду нужное и важное для себя. И не удиви­тельно, если он знал, что здесь есть город и крепость — что в те времена было редкостно, то столь далеко гнавшись за скифами Дарий решился, конечно, уничтожить эту крепость. Допуская разорение этой крепости Дарием, от Гелона мы должны предположить остатки ук­репления, которыми болгары могли восполь­зоваться, исправив их, устроив и образовав город Бряхимов, где потом и защищались от Андрея Боголюбского, так как у них была только одна эта важная крепость… Что же ка­сается до разорений Бряхимова, то они, как видно, случались неоднократно. История го­ворит, что кроме князя Андрея Боголюбского, Батый разорил Болгарское царство и множе­ство городов оного; а Бряхимов, будучи бо­гаче других и слывя славным, мог более всех других соседственных городков привлекать сих завоевателей.

В одной татарской рукописи описывается, как магометане приводили идолопоклонников к своей вере, а в том числе и камских болгар. То происходило в XIII веке при монгольском хане Узбеке. Далее в рукописи значится: «еще с северной стороны Белой (Белой рекой татары называют не только реку Белую, но и Каму) на устье Тоймы был очень большой город, его основал Искандер-Зуль-Карнеин, ныне он так же, как и город Болгары, разорен Темир-Аксаком».

Разорение города Бряхимова Темиром в кон­це XIV века должно быть последнее, так ска­зать, окончательное…

В местной летописи говорится: в оставлен­ных жителями Бряхимова каменных опустелых зданиях, поросших кустарником и березами, поселились идольские жрецы и божество их — змей, и основалось на том месте славное в те времена идольское капище. Высокая гора, го­товые здания, выгодное местоположение для жрецов идольских были редкой находкой, и самое течение реки Камы благоприятствовало их видам. Здесь с противоположного берега вода стремится к горе с ужасной силой, и плывущие суда даже и ныне должны с воз­можным старанием держаться по течению ле­вого берега, дабы, по неосторожности своей, не сделаться жертвою волн; и в то время столь сильным напором прибивало суда прямо к уте­су горы и разбивало их о камни, находящиеся под водой,— каковое место и ныне известно под именем быка; место это находится немно­го ниже впадания реки Тоймы в Каму…

После завоевания Казани Иваном IV здесь возникло село «Трехсвятское, что на Елабуге», игравшее в первые годы роль крепости.

В 1774 году, в дни грозного народного вос­стания, руководимого Емельяном Пугачевым, жители селений Бетьки, Челны, Сарали, Качка и Танайка перешли на сторону повстанцев. В Танайке находился их штаб. Восставшие пы­тались овладеть крепостью. Шесть тысяч че­ловек 12 раз ходили на приступ Трехсвятского.

Войска Екатерины II двинулись на Танайку, чтобы наказать ее жителей. И здесь разыгра­лось жестокое сражение. В бою погибло свы­ше двухсот танаевцев.

Правительственные войска разными дорога­ми двинулись навстречу Пугачеву. В 150 вер­стах от Трехсвятского отряд Перского был окружен повстанцами и полностью уничтожен.

Овладев Воткинским и Ижевским заводами, отряды Пугачева двинулись на Казань, по пу­ти подошли к Трехсвятскому. И жители этого селения вышли навстречу руководителю вос­стания с хоругвями и иконами, с хлебом и солью. Войско Пугачева ночевало в поле и на лугах. Роскошно убранный шатер предводите­ля, по преданию, был раскинут в версте от Трехсвятского на озере Окуневом (по — тататарски — Алабуга). По свидетельству современ­ников, через Трехсвятское прошло более 20 ты­сяч восставших, направляющихся в Мамадыш. И в особенности радостно встретили Пугачева танаевцы, на себе испытавшие жестокость усмирителей. Многие жители Трехсвятского и других селений ушли вместе с восставшими, чтобы завоевать себе свободу, и разделили по­том участь побежденных.

Ка крутом повороте истории оказались эти берега. Бурное течение времени прибивало к ним и щепу разбитых дутовских банд, и буре­лом белочехов, и пену колчаковского нашест­вия…

28 мая 1919 года дивизия Азина освободи­ла Елабугу от колчаковцев. Как только поле­вой штаб 28 железной дивизии прибыл в город, начдив Азин посетил пароход «Красная звезда», на котором была Надежда Констан­тиновна Крупская, возглавлявшая агитацион­ный коллектив старых коммунистов. Позже она писала в своих воспоминаниях: «Приходил ко мне на пароход в Елабуге красный коман­дир тов. Азин… Был беспощаден к белым, к перебежчикам и отчаянно смел. Говорил он со мной главным образом о своей заботе о красно­армейцах. Красноармейцы его любили…»

Когда зимой 1920 года докатилась до Ела­буги весть о пленении Азина белыми, елабужцы телеграфировали В. И. Ленину: «Луч­ший из красных героев Советской России товарищ Азин попал в плен к Деникину. Выражаем глубокое сожаление и печаль по поводу пленения белогвардейцами освободи­теля Поволжья, Камы Урала. Твердо надеем­ся, что правительство Советской России примет все меры к возвращению в пределы республи­ки Красного Орла…». Азин погиб в феврале 1920 года. Белогвардейцы казнили его на главной площади станицы Тихорецкой, за Манычем.

С Красной горки можно было увидеть и славную флотилию Николая Маркина, иду­щую на штурм белых. Шли гражданские суда, у которых броню заменили мешки с песком и тюки с ватой, а на площадках стояли орудия и пулеметы. Балтфлот по распоряжению Ленина выслал под Казань, чтоб подкрепить Волжскую военную флотилию, дивизион мино­носцев. «Ретивый», «Прочный», «Прыткий» вошли в состав флотилии, и 17 боевых кораб­лей двинулись на Каму. Маркин достиг устья Камы и, высадив десант, захватил село Бого­родское и белогвардейский пароход «Кречет». У белых остался один путь — отступать вверх по Каме. Ударная группа Азина, перехватив отступающего противника, вышла к устью Вятки. В это время подошли и миноносцы Волжской флотилии, закрепив победу азинцев.

Танаевские партизаны помнят, как пароход «Ваня» отправился в разведку — к пристани «Пьяный Бор». На крутом берегу белогвар­дейцы устроили засаду, замаскировав в чаще артбатарею. Подпустив «Ваню» на близкое расстояние, батарея белых открыла ураган­ный кинжальный огонь. От прямого попадания снаряда вышло из строя рулевое управление судна. Но экипаж не растерялся. Моряки от­крыли ответный огонь и сражались до послед­ней минуты. В этом бою погиб организатор и создатель Волжской военной флотилии Нико­лай Маркин. Когда подошли остальные суда его флотилии, противник отступил. Был занят Пьяный Бор и бои за освобождение края на участке Второй Армии были завершены.

В память о героической гибели Маркина су­да, проходящие мимо Красного Бора (быв. Пьяный Бор), отдают салют создателю Волж­ской флотилии. На берегах Камы, где ярко проявился военный талант героев гражданской войны, имена Азина и Маркина стали леген­дарными и близкими людям, живущим в 3T0!Vf краю. И в героической эпопее боев за осво­бождение Прикамья есть красная строка, при­надлежащая Танайке, через которую прошли все события тех дней, и многие танаевцы пом­нят имена железного начдива Азина и славно­го моряка-комиссара Маркина.

Время метит людей и землю. Здесь все на­поминает о легендарных временах. По расска­зам очевидцев, по древним, приметным кам­ням можно составить летопись этого удиви­тельного края, а если хорошо осмотреться вокруг, окинуть взглядом бескрайний простор, то легко заметить, как далеко шагнула жизнь с той поры, как изменились люди и сам облик земли, чью родословную продолжает наше стремительное, напористое время.

Когда выходили из лесу партизаны Танайки, они могли видеть только купола скрывшейся под горой купеческой Елабуги. А сейчас взору танаевцев предстает голубой городок нефтяни­ков, ровные кварталы каменных зданий, ли­нии электропередач. Сократились расстояния: теперь до новой Елабуги — рукой подать, и автобус за несколько минут доставит вас в го­род. И в шишкинские «Лесные дали» вписа­лась буровая, ничуть не испортив картины. По-прежнему живописны окрестности Елабу­ги, щедра прикамская земля, богаты ее недра…

Танайка. Звонкое, песенное имя! Откуда-то из глубины времен дошло оно до нас и уж при­выкли мы к нему. А звучит в нем что-то при­зывное, будто кто зовет: «Танайка! Танай­ка!» Может, заблудился и ищет, а может, просто поет, родное имя называет?..

Нет к Танайке широких дорог, нет ее на кар­те дотошных туристов. Село и село. Но кто побывал в этих местах, непременно вернется еще раз, чтоб послушать, как журчит под мостом тонкая речка Танайка, увидеть, как, извиваясь, сверкает на раздольных лугах Кри­уша, как цветут сады на холмах и как, откли­каясь на голос живой, стоят сосны, прикрывая крылом братскую могилу партизан Танайки.

Славная, добрая земля.

Назад на раздел "ТАНАЙКА"